Вонгозеро 18 страница

Стоило мне распахнуть пассажирскую дверь, как пес тут же вскочил и попытался даже просочиться между спинкой моего сиденья и боковой стойкой; как только я выпустила его, он немедленно бросился в лес, петляя между деревьями, и исчез, а я с тревогой смотрела ему вслед, думая о том, что неожиданно для себя самой из всей нашей странной компании я выбрала не человека, а этого большого, незнакомого и, пожалуй, даже не слишком дружелюбного зверя, чтобы добавить в короткий список тех, за кого я готова волноваться. Этот список – или, скорее, круг, всю мою жизнь был невелик, а в последние несколько лет сжался катастрофически и вмещал уже только самых близких – маму, Сережу, Мишку, даже Ленка – и та была последнее время скорее снаружи, чем внутри; и дело было даже не в том, насколько им удалось поладить с Сережей, просто с тех пор, как он появился, весь остальной мир как‑то обесцветился и отступил, сделался неважен, как будто кто‑то отделил от меня всех, кого я знала раньше – друзей, знакомых, коллег – прозрачным, притупляющим звуки и запахи колпаком, и все они, оставшиеся снаружи, превратились в тени на стене, узнаваемые, но не имеющие больше значения. И вот теперь этот желтый, мрачный пес, приходящий и уходящий, когда ему вздумается, заставляет меня искать его глазами, беспокоиться о том, что он не успеет вернуться, и о том, что я не сумею уговорить остальных подождать его.

Я вышла на обочину и, выудив смятую пачку из кармана, на ощупь нашла в ней последнюю сигарету. За моей спиной мужчины сосредоточенно выгружали на снег тяжелые, уютно всплескивающие двадцатилитровые канистры, перекрикиваясь – «Андреич, посвети, я лючок не вижу», «Мишка, хорош, эта последняя, больше не влезет», а я все шла по застывшему краю дороги с незажженной сигаретой в руке и не могла заставить себя остановиться, мне вдруг остро, непреодолимо захотелось отойти как можно дальше, чтобы и свет фар, и человеческие голоса на какое‑то время исчезли – ненадолго, хотя бы на минуту, на пять минут остаться одной в этой морозной, свежей темноте; мне просто нужна была пауза после ночи, проведенной с чужими женщинами в тесной и душной комнате, и я сделала пять шагов, десять, когда Сережа окликнул меня:

– Анька! Ты куда?

Я не остановилась; я даже не смогла ему ответить, а просто помахала рукой и шагнула еще один раз, и еще, я отойду недалеко, просто чтобы не видеть никого из вас, я никого не хочу сейчас видеть, я так устала от того, что рядом все время кто‑то есть, оставьте меня, дайте мне хотя бы немного времени. Я прекрасно понимала, что далеко не уйду – мне нужно было не одиночество, а всего лишь его иллюзия, безопасный суррогат; достигнув места, где свет автомобильных фар сделался едва различим, а звуки слились в однородный гул, я остановилась и замерла. Сразу они меня не хватятся, подумала я, у меня есть в запасе минут пять, а то и десять, я подожду, я просто постою здесь, в тишине, а когда они будут готовы, они позовут меня, я услышу и вернусь.

Снег, лежавший вдоль дороги, был нетронутым и чистым, и не заботясь о том, как глупо это, наверное, могло бы выглядеть со стороны, я опустилась на колени, а затем легла на спину и запрокинула голову; только сейчас я заметила, что снегопад прекратился – так же неожиданно, как и начался. Лежать было холодно и мягко, словно на пуховой перине в нетопленой спальне – над моей головой, в черном безлунном небе отчетливо проступили вдруг крупные, яркие звезды, а я лежала на спине и курила – с наслаждением, неторопливо, здесь темно, и они ни за что меня не увидят и не станут спрашивать – какого черта ты лежишь на снегу; это невозможно объяснить, я ни за что не смогла бы объяснить им – никому, даже Сереже, зачем мне это нужно. Краем уха я все еще слышала шум голосов, хлопанье дверей – но звуки эти казались очень далекими, почти ненастоящими; казалось, можно сделать над собой легкое усилие – и перестать их слышать совсем, и мне уже почти это удалось, как вдруг я поняла, что в однотонный гул этих успокаивающих звуков вплетается еще один, посторонний и совершенно сейчас неуместный, и какое‑то время еще лежала так же спокойно, просто пытаясь понять, что это за звук, и сделала даже одну или две затяжки и только потом поняла и, приподнявшись на локте, вгляделась в непроглядную черноту, укрывшую от наших глаз петляющую, ведущую к Нигижме дорогу – и тогда я вскочила, отбросила недокуренную сигарету и побежала назад, к машинам, стараясь как можно скорее сократить расстояние, отделяющее меня от остальных.

Когда я подбежала, заправка была почти уже закончена, хотя канистры, теперь пустые, еще не успели убрать и они вповалку лежали на снегу – на шум моих шагов Сережа повернулся ко мне, и я крикнула ему, задыхаясь:

– Машина! Там машина!.. – И по тому, как он отчаянно обернулся куда‑то в сторону непролазной стены деревьев, я поняла, что опоздала, что нам ни за что уже не успеть. Я стала искать глазами Мишку – и увидела его; на заднем сиденье Лендкрузера я различила Ленину массивную фигуру и рядом с ним, светлым пятном – белый Маринин комбинезон; папа, Андрей, Наташа – все были тут же, рядом, и только Витара стояла пустая, с распахнутой дверцей – ни Иры, ни мальчика в ней не было.

– Ира! – крикнула я так громко, насколько могла – и как только эхо моего голоса стихло, шум мотора приближающегося к нам автомобиля стал уже отчетливо слышен, а свет его фар вдруг пронзил насквозь казавшийся непрозрачным частокол голых, обледеневших стволов в нескольких сотнях метров от нас, вспыхнул на заснеженных ветках.

– Аня, иди в лес, – выдохнул Сережа, уже шаря за сиденьями Паджеро, чтобы вытащить ружье, – девочки, все идите в лес!.. – И поскольку мы не двигались с места, остолбеневшие, испуганные, он обернулся, больно схватил меня за плечо свободной рукой и рявкнул прямо мне в лицо:

– Аня, ты слышишь меня?! Иди в лес! – И толкнул меня – сильно, так, что я почти потеряла равновесие, и, продолжая смотреть на меня – настойчиво, пристально, сказал еще:

– Найди там Ирку с Антоном, и не выходите, пока я не позову вас. Ты поняла меня? – И тогда я медленно попятилась, все еще глядя на него, а он повторил: – Ты поняла? – и когда я кивнула, сразу же повернулся назад, к дороге, только я не успела больше сделать ни шагу, потому что автомобиль, который я так поздно услышала, был уже совсем рядом. Метрах в тридцати от нас он резко сбавил скорость и, все больше замедляясь, словно нехотя подкатился еще немного ближе – так, что я смогла разглядеть его: приземистый, грязно‑зеленого цвета УАЗ‑«буханку» с маленькими, широко расставленными круглыми фонарями.

Почти поравнявшись с нами, «буханка» резко вильнула влево, на встречную полосу, и замерла, тихо урча и выпуская пар из выхлопной трубы; дверцы ее оставались закрытыми, и на дорогу никто не вышел.

– Зайдите за машину, – бросил Сережа вполголоса, не оборачиваясь, но мы и без его слов уже инстинктивно отступили под защиту наших высоких, перегруженных автомобилей; пригнувшись, он осторожно обошел пикап, плотно уперся локтями в широкий капот и вскинул ружье.

Позади что‑то хрустнуло – обернувшись, я увидела Иру с мальчиком, медленно выбирающихся из леса; не может быть, чтобы она не слышала, она всегда такая осторожная, подумала я, но она даже не смотрела в нашу сторону – только себе под ноги, перешагивая через поваленные тонкие стволы, торчащие из сугробов, и говорила мальчику:

– …что значит – не голодный, надо поесть, обязательно, мы сейчас попросим папу открыть тебе банку вкусного мяса…

– …а собаке дадим мясо? – тонким голосом спросил мальчик, но она ему уже не ответила, потому что увидела наконец наши напряженно застывшие фигуры, Сережу с ружьем в руках и чужую машину на противоположной стороне дороги, и тогда она одной рукой быстро зажала мальчику рот – он возмущенно пискнул и дернулся, а второй одним движением притянула его к себе и упала вместе с ним в снег там же, где стояла, и больше уже не шевелилась.

В этот момент с дороги послышался какой‑то звук – я перевела взгляд в ту сторону и увидела, что пассажирская дверь «буханки» распахнулась и какой‑то человек – невысокий, коренастый, одетый в один только свитер какого‑то нелепого, ржаво‑коричневого цвета, принялся неуклюже вылезать из нее. Затем он поступил очень странно: вместо того чтобы попытаться разглядеть нас или как‑то к нам обратиться, человек этот, уже весь находясь снаружи, зачем‑то встал к нам спиной, просунул голову в по‑прежнему распахнутую дверь и прокричал куда‑то в салон – не раздраженно, а даже скорее весело:

– Да не открывается у тебя окно, говорят тебе! Ни хрена у тебя в машине не работает!

Кто‑то невидимый изнутри «буханки» – по всей вероятности, тот, кто сидел за рулем, что‑то отвечал ему – настойчиво и встревоженно, но слов я не расслышала, а человек, стоящий на дороге, только махнул на него рукой комичным, преувеличенным жестом, означавшим что‑то вроде «а, толку с тобой разговаривать», обернулся и бодро зашагал в нашу сторону, крича:

– Не бойтесь! Я доктор! Доктор я! – и поднял перед собой руку с прямоугольным пластиковым чемоданом, какие бывают у врачей «Скорой помощи»; в чемодане что‑то отчетливо громыхнуло.

– А ну, стой! – крикнул папа и чуть качнулся к свету, чтобы приближающийся к нам человек увидел карабин, который он держал в руках. Человек остановился, но чемодана не опустил – а, напротив, поднял его еще выше и повторил все так же громко:

– Доктор, говорят же вам! У вас все в порядке? Помощь не нужна? – И тогда я еще раз взглянула на «буханку» и действительно увидела на передней ее двери яркий белый прямоугольник с красными буквами «МЕДСЛУЖБА» и ниже – отчетливый красный крест в белом кружке.

– Нам не нужен доктор! – крикнул папа человеку с чемоданом. – Проезжайте себе мимо!

– Вы уверены? – спросил человек, напряженно вглядываясь вперед, словно пытаясь разглядеть лицо своего вооруженного собеседника. – А что ж вы тогда тут торчите? Ничего не случилось?

– Да в порядке мы, ядрить твою… – со злостью рявкнул папа, – никто нам не нужен!

Человек с чемоданом постоял еще немного, словно ожидая продолжения, а потом опустил руку и сказал – как мне показалось, разочарованно:

– Ну, не нужен так не нужен, – и повернулся было, чтобы направиться назад, к «буханке», как вдруг тонкий голос откуда‑то справа прокричал ему в спину:

– Подождите! – и он тут же замер и вскинул голову. – Не уезжайте! Нам нужен доктор!

– Маринка, – зашипел папа, повернувшись в ее сторону, – а ну вернись на место. – Но она уже выскочила на дорогу и бежала к человеку с чемоданом, высокая, с упрямой тонкой спиной, и ни разу не обернулась к нам, а добежав, неожиданно поскользнулась и едва не упала – так, что ему пришлось подхватить ее свободной рукой, и пока он поднимал ее, она уже говорила ему торопливо и жалобно:

– Не уезжайте, они ничего вам не сделают, там мой муж, его ударили ножом, очень плохо заживает, пойдемте, я покажу, – и потащила его к машине, в которой на заднем сиденье, беспомощно скрючившись, сидел Леня, а мы смотрели, как они подходят к Лендкрузеру, как она, протянув руку куда‑то вверх, нашаривает кнопку и включает свет в салоне, а потом поспешно вытаскивает из машины девочку, за ней – детское автомобильное кресло, бросает его прямо на обочину и с усилием пытается сдвинуть вперед широкие передние сиденья, которые не сдвигаются, и она сражается с ними до тех пор, пока человек с чемоданом не говорит:

– Погодите, дайте, я попробую.

Девочка, стоящая теперь снаружи, на снегу, в расстегнутом до середины комбинезончике и с непокрытой головой, захныкала – но Марина, казалось, даже этого не услышала. Человеку с чемоданом удалось победить передние сиденья, и теперь он по пояс скрылся внутри большой черной машины. Снаружи видны были только его ноги, стоящие на высокой подножке, а Марина обежала Лендкрузер с другой стороны и, распахнув водительскую дверь, тоже просунула голову в салон, продолжая взволнованно что‑то говорить. Девочка захныкала громче, и тогда Наташа, сидевшая на корточках возле пикапа, вдруг воскликнула:

– Да что же это такое, черт побери, она ей даже шапку не надела, – и выпрямилась: – Марина! – крикнула она. – Где шапка Дашкина? – но не получила ответа и, подойдя к плачущей девочке, принялась натягивать той капюшон на голову, продолжая рассерженно говорить: – Как будто его только что ножом пырнули, господи боже, королева драмы, не плачь, не плачь, солнышко, все в порядке, к папе доктор пришел, сейчас мы тебя застегнем…

Мы, остальные, по‑прежнему скорчившиеся за машинами, чувствовали себя теперь очень глупо – никто больше не пытался окликнуть Марину или Наташу, и вот уже Андрей, выпрямившись во весь свой высокий рост, вышел из укрытия и пошел к жене, а за ним, неуверенно оглянувшись на меня, показался Мишка, прятавшийся за Витарой, – к своему удивлению, я увидела у него в руках одно из Сережиных ружей. Последним, досадливо сплюнув себе под ноги, сдался папа; не успел он подойти к Лендкрузеру, человек с чемоданом высунулся наружу и, все так же стоя на подножке, прокричал в сторону «буханки»:

– Коля! Принеси мне черную сумку мою, она где‑то сзади должна быть! Коля, слышишь? А, ладно, сам схожу, – и, легко спрыгнув с подножки, торопливо зашагал через дорогу, а недоверчивый его напарник уже выходил ему навстречу – не заглушив, впрочем, двигателя и не захлопывая дверцы; обойдя машину, он все тем же недовольным, встревоженным голосом говорил человеку с чемоданом:

– Не знаю я, где твоя сумка, вечно суешь ее куда попало, сам и ищи! – И пока тот рылся в салоне «буханки», снова запихнувшись в нее почти по пояс и явив нашим взглядам стоптанные подошвы своих ботинок, непропорционально больших для такого невысокого человека, насупленный Коля с длинным, худым лицом, покрытым седоватой щетиной, стоял рядом, мрачно и безо всякой приветливости рассматривая нас; в руке у него была вызывающе зажата увесистая монтировка.

Спустя несколько мучительно долгих минут черная сумка была, наконец, обнаружена и переправлена в Лендкрузер. Недолго помаявшись возле своей «буханки», мрачный Коля заглушил‑таки двигатель и, пошарив еще немного в салоне, вытащил оттуда что‑то бесформенное и мягкое, а потом, засунув монтировку под мышку – он пока явно не готов был расстаться с ней – независимо проследовал мимо нас, стоявших вокруг Лендкрузера, всего раз стрельнув в нас колючим, презрительным взглядом, и проговорил ворчливо прямо в обширную ржаво‑коричневую спину:

– Ты оденься хоть, Пал Сергеич, замерзнешь ведь – дверь‑то открыта, а на улице мороз, – и попытался просунуть в салон свой бесформенный сверток, оказавшийся толстой зимней курткой, но «Пал Сергеич» только досадливо отмахнулся от него, не оборачиваясь, и тогда Коля прижал куртку к груди и так и остался стоять неподалеку, покачивая головой, словно родитель, уставший от проделок своего непоседливого ребенка, говоря себе под нос:

– Не бойтесь, главное. Из ружья в него целятся, так он кричит – не бойтесь. А у нас из оружия – одна только эта монтировка. Сколько раз ему говорил – не суйся ты, Сергеич, черт тебя задери совсем, – нет, надо ему непременно влезть, – тут он поднял голову и яростно сверкнул на нас глазами: – А вы тоже хороши, им помощь предлагают, а они давай из ружья целиться! – Возмущенно фыркнув, он помолчал немного, а потом произнес уже другим голосом:

– Закурить у вас нету? Мы уж дней пять как не курили.

Через десять минут, выкурив подряд две сигареты из пачки, которую папа нехотя, с таким же неприветливым видом, как и у нашего нового знакомца, протянул ему, и деловито засунув еще одну из этих сигарет себе за ухо, сумрачный Коля поведал нам о том, что «если кто замерз, пускай в машине посидит – Пал Сергеич как дорвался до пациента, его уже никак не остановить, залечит по самое тово…», со знанием дела прогулялся вдоль наших припаркованных у обочины машин, попинал колеса, а возле Лендкрузера произнес «это ж сколько она жрет у вас, вокруг заправки только и кататься» и бросил нежный, ласкающий взгляд на стоящую с противоположной стороны «буханку». Мне казалось, что ему не терпится, чтобы мы его расспросили, но стоило мне задать ему первый вопрос, как он тут же снова поскучнел, насупился и пробурчал что‑то вроде «вот Пал Сергеич закончит, его и спрашивайте, я что – я баранку крутить».

Наконец и доктор, и Марина показались снаружи, оставив Леню лежать на заднем сиденье:

– Вот, – сказал он, – возьмите, – и протянул ей какой‑то маленький белый тюбик, – расходуйте экономно, больше у меня, к сожалению, уже не осталось. Рану обрабатывать минимум два раза в сутки – дней на пять‑шесть вам точно хватит. И – вы запомнили? – не торопитесь снимать швы, сами увидите, когда это можно будет сделать, – а она стояла, сжимая драгоценный тюбик в руках, высокая, почти на голову выше этого коренастого, низкорослого человека, похожая на породистую тонкокостную арабскую лошадь рядом со скучным рабочим осликом, и просто кивала ему, кивала на каждое его слово, ухитряясь при этом каким‑то непостижимым образом смотреть на него снизу вверх, и на лице у нее были написаны одновременно священный ужас и обожание.

Доктор наконец сделал несколько шагов по направлению к нам, с явным облегчением вырываясь за пределы Марининой благодарности, угрожающе сгущавшейся с каждой секундой – казалось, еще мгновение, и она бросится перед ним на колени или, чего доброго, начнет целовать ему руки.

– Не волнуйтесь, все с ним будет в порядке. Небольшое воспаление есть, но под воздействием местных антибиотиков скоро все заживет, при нормальных обстоятельствах я бы назначил еще и внутрь, но запасы мои очень ограничены и могут потребоваться для куда более серьезных случаев. Мои поздравления тому из вас, кто его зашивал, – шов хороший, аккуратный, чувствуется крепкая мужская рука, – и тут он, любезно улыбаясь, почему‑то посмотрел на папу, который все так же хмуро кивнул в сторону Иры, стоявшей тут же, с мальчиком, опасливо выглядывающим из‑за ее ноги:

– Вообще‑то это она шила.

– О! – сказал доктор и посмотрел на нее. – О, – повторил он, когда она подняла глаза, и целых две или три минуты больше ничего не говорил.

– Послушайте, – вставил вдруг Сережа, – Павел Сергеевич, да? – Тут доктор оторвал от Иры взгляд и часто, приветливо закивал. – Что вы вообще здесь делаете – вдвоем, в таком месте и в такое время? Куда вы едете? Откуда?

– А потому что вожжа кому‑то под хвост попала, – нависая над плотным плечом доктора, сообщила внезапно возникшая из темноты вытянутая Колина физиономия, и доктор засмеялся:

– Николай, безусловно, несколько склонен к красочным эвфемизмам, но тут, боюсь, он совершенно прав. Именно что вожжа, – и, перебивая друг друга, они принялись рассказывать – точнее, говорил в основном доктор, а мрачный Коля в случаях, когда ему казалось, что рассказ неполон, вставлял несколько слов от себя: о том, как почти три недели назад, уже после того, как пришло известие, что Москва и Питер закрылись на карантин, главврач больницы, в которой оба они работали, долго говорил о чем‑то по телефону с Петрозаводском, и из‑за закрытой двери его кабинета доносился время от времени его раздраженный голос: «нет, это вы мне скажите, что делать!» и «у меня уже пять случаев в одном только городе, и еще из района должны вот‑вот привезти с похожими симптомами!», а затем с оглушительным грохотом швырнул трубку на рычаг, вышел к персоналу, собравшемуся снаружи, и хмуро произнес: «В общем, так. Надо ехать в Петрозаводск».

Почему‑то все они были уверены тогда, что вакцина есть – может быть, в ограниченном количестве, экспериментальная, не прошедшая испытаний – но есть, просто по какой‑то причине в их крошечный районный центр ее не шлют, потому что она нужнее в столицах, чем на окраине, до которой, как водится, столицам этим нет никакого дела. Решено было снарядить экспедицию в управление здравоохранения, «ну и тут мы с Николаем, надо сказать, оказались идеальными кандидатами, потому что оба мы не семейные», – сказал доктор и, взглянув зачем‑то на Иру, слегка порозовел. На прощание главврач сказал: «Паша, ты просто сядь у них там в приемной и не двигайся с места, и не слушай никаких обещаний, понял? Без вакцины не возвращайся», – а потом они ехали всю ночь – почти четыреста километров по скверной, мерзлой дороге и к утру следующего дня были уже в Петрозаводске. В управлении до них действительно никому не было дела – так что, просидев до обеда в приемной, наш доктор вынужден был нарушить все мыслимые и немыслимые правила и просто ворвался в кабинет замначальника управления, прервав его посреди планерки, продолжавшейся всю первую половину дня, и разразившись прямо с порога пламенной речью, текст которой он вертел в голове, ворочаясь без сна на переднем сиденье тряской «буханки», но не успел он дойти и до середины своих аргументов, сидевший во главе стола пожилой, измученный человек с грустным, как у спаниеля, лицом закричал ему с неожиданной яростью: «Пять случаев, говорите? А у меня пять тысяч случаев за две недели! И каждый день еще по пятьсот! И с Питером связи нет со вчерашнего дня! Нету у меня вакцины, нету, и ни у кого нету, они там ждут, пока мы все вымрем к такой‑то матери!» – тут он сделал паузу, чтобы перевести дух, а затем сказал уже чуть спокойнее: «Ваша главная удача, мой дорогой, заключается в том, что вы далеко и вас мало – поверьте мне, вы там у себя в гораздо более выигрышном положении, чем мы здесь, так что забирайте то, на чем вы там приехали, и уё…вайте отсюда поскорее обратно к себе в район, и молитесь, черти, молитесь на свои пять случаев». Доктор наш, безусловно, на этом не сдался и до конца дня толкался в тесных коридорах управления, хватая за рукав пробегавших мимо людей, перехватывая разговоры, пытаясь куда‑то еще звонить, что‑то доказывать, и только к вечеру наконец понял, что этот смертельно уставший человек, кричавший на него в своем кабинете, был совершенно прав – эпидемия вышла из‑под контроля, если он вообще был, этот контроль, и то, что теперь происходит, – уже стихийная, неуправляемая катастрофа.

Единственное, чего ему удалось добиться, – небольшой прямоугольной бумажки с печатью, с указанием выдать ему, Красильникову Павлу Сергеевичу, на петрозаводском аптечном складе две тысячи доз противовирусного препарата; «Только он не поможет, – безнадежно сказали ему, – он от гриппа, но не от этого гриппа», а когда он, сжимая драгоценную бумажку в руке, выбежал на улицу, выяснилось, что Колю с его санитарной «буханкой» угнали на принудительную эвакуацию заболевших, и тогда он пешком, спрашивая дорогу, побежал к аптечному складу, с ужасом наблюдая опустевшие улицы с редкими санитарными машинами, прохожими без лиц, в одинаковых белых и зеленых масках, пункты выдачи продовольствия и лекарств с молчаливыми, тревожными очередями – словом, все, что было всем нам и без его рассказа уже знакомо слишком хорошо.

К моменту, когда Коля наконец нашелся – измочаленный и перепуганный насмерть, в съехавшем набок респираторе, вожделенные две тысячи доз, упакованные в три небольших прямоугольных сумки, были уже получены, и несмотря на усталость и шок, оба они, оказалось, готовы были немедленно выезжать обратно, чтобы поскорее сбежать из трехсоттысячного города, уже бившегося в безнадежной агонии у них на глазах; к счастью, перед вынужденным рейдом опустевший «буханкин» бак доверху залили бензином, и потому они прыгнули в машину и рванули к выезду из города. Только вот уехать им не удалось – не доезжая до выезда на трассу нескольких километров, они уперлись в глухую, стоячую пробку, состоящую из машин, переполненных такими же, как они, обезумевшими от страха людьми и груженных чемоданами и тюками, наспех закрепленными на крышах и торчащими из незакрытых багажников, и пока Павел Сергеевич оставался в «буханке», то и дело оборачиваясь на бережно сложенные сзади сумки с лекарствами, Коля быстро сбегал вперед и вскоре вернулся с известием, что из города уехать нельзя – выезд перегорожен грузовиками, возле которых стоят вооруженные люди и никого не выпускают. С грехом пополам развернувшись через боковые улицы, они, петляя, сделали еще несколько попыток покинуть город – но на всех выездах ситуация была совершенно такая же: с опозданием на неделю в Петрозаводске ввели карантин, и отчаянная эта мера призвана была скорее не спасти обреченный город, помочь которому было уже нельзя, а защитить от безжалостной болезни тех, кто остался снаружи.

О том, что они делали в осажденном городе в течение трех недель карантина, сказано было немного – «говорю же, надо ему непременно влезть» – с какой‑то пасмурной гордостью сообщил Коля, завладевший еще одной сигаретой из папиных запасов; мы поняли только, что одну из трех сумок, добытых на опустевшем аптечном складе, пришлось‑таки распечатать – и, возможно, именно это, хотя, может быть, и какая‑то другая, необъяснимая удача помогли им обоим не заразиться, несмотря на два десятка дней, проведенных в тесном контакте с умирающими вокруг людьми. «Понимаете, это бесценный клинический опыт, – волнуясь, сказал наш доктор, поочередно заглядывая нам в глаза, словно ему было смертельно важно убедить именно нас, – этот вирус, безусловно, очень опасен, но убивает не он – я уверен, уверен, что заболевшего человека можно спасти, если бы как‑то удалось предотвратить геморрагическую пневмонию, которая развивается только на четвертый‑шестой день. Инкубационный период короткий, необычно короткий – иногда это несколько часов, максимум – сутки, и это, конечно, очень плохо для пациента, но в целом, в целом это хорошо, понимаете? Если бы в самом начале грамотно наладили диагностику, заболевших можно было бы вполне эффективно изолировать – только они же, как всегда, до последнего делали вид, что все не так страшно, чтобы не было паники, а потом уже было поздно!..» – закончил он с отчаянием в голосе и замолчал.

После паузы они рассказали нам, что когда три недели спустя бесполезные уже кордоны пали, потому что часть охранявших их военных заразилась, а вторая – разбежалась по окрестностям, оба они погрузились в свою «буханку» и предприняли еще одну попытку вернуться домой; из города они выехали беспрепятственно, но по дороге к Медвежьегорску, не доезжая до Шуи, им навстречу попалась искореженная, помятая машина с растрепанной, белой от ужаса женщиной за рулем. Разглядев красный крест на борту «буханки», женщина эта остановила машину и бросилась практически им под колеса, и когда они остановились («Надо же ему влезть!» – с мрачным удовлетворением снова сказал Коля), выяснилось, что на заднем сиденье искореженной машины лежит муж этой женщины с пулей в животе, и пока доктор предпринимал бесполезные, отчаянные попытки его спасти, женщина перестала рыдать и обессиленно опустилась на землю, прижавшись спиной к грязному колесу; из ее рассказа, прерываемого то и дело резкими, судорожными вдохами, Коля понял, что лежащую слева от трассы Шую разграбили и сожгли, а почти сразу за ней они с мужем наткнулись на засаду, из которой им пришлось вырываться, тараня перегородившие им дорогу машины, и какие‑то люди сделали им вслед несколько выстрелов, один из которых лишил их машину заднего стекла, а второй – и это подтвердил бледный, перепачканный кровью Павел Сергеевич, – стоил жизни ее мужу.

Они взяли эту женщину с собой – убедившись в том, что муж мертв, она покорно позволила усадить себя в «буханку», не взяв из своей изуродованной машины ни единой вещи, и за все время, пока они возвращались к Петрозаводску, не произнесла больше ни слова – все эти сорок минут с заднего сиденья раздавался только мерный, пугающий их обоих, стук ее головы о боковое стекло автомобиля всякий раз, когда он подпрыгивали на ухабе. В центре города она вдруг попросила их остановиться и затем, безразлично отмахнувшись от их уговоров поехать с ними дальше, все‑таки попробовать вырваться, медленно ушла от них прочь; проводив ее глазами до тех пор, пока она не скрылась на одной из узких боковых улиц, они приняли решение возвращаться другой дорогой, обогнув Онежское озеро с левой стороны, через Вытегру и Нигижму – ни один здравомыслящий человек не отважился бы в такие времена выбрать этот маршрут, но широкая мурманская трасса была теперь для них недоступна, и если они все же хотели добраться до дома – с опозданием на три недели и с лекарством, которое было не в состоянии – и это они уже знали точно – никому помочь, другого выхода у них не было.

Несколько раз по дороге они едва не пропали – один раз, когда застряли в перемете, похожем на тот, который и нам едва не стоил жизни, но который оказался короче, и поэтому они вдвоем, работая без перерыва несколько часов, смогли раскидать его и расчистить путь для «буханки»; второй – когда они каким‑то непостижимым образом, с трудом продвигаясь по рыхлому снегу, пробили колесо, и немедленно выяснилось, что запаски в «буханке» нет – она сгинула еще в Петрозаводске, во время одного из эвакуационных рейдов, и тогда Коля, чудовищно матерясь и замерзая до костей, бесконечных два часа пытался исправить ситуацию подручными средствами и в результате разбортировал‑таки колесо и ухитрился как‑то заделать застывшую на морозе покрышку – ее приходилось подкачивать каждые тридцать‑сорок километров, но ехать дальше было можно. Они провели в дороге восемнадцать часов без перерыва – и все это время Коля был за рулем, «у меня и прав нет, так и не собрался, знаете» – застенчиво сообщил доктор. Опасаясь засад, они не рискнули попроситься на ночлег ни в одной из лежавших на их пути деревень, но когда увидели наши машины, припаркованные у обочины, все же остановились, «понимаете, я увидел мальчика, вот этого» – доктор указал на Антона, прижавшегося к Ириному бедру, – «Николай был очень против того, чтобы мы останавливались – особенно теперь, когда мы почти добрались, но я подумал – с вами дети, и может быть, у вас что‑то случилось», – тут он замолчал и опять улыбнулся, словно извиняясь за то, что рассказ получился таким длинным.