Вонгозеро 23 страница

Жена же его, безо всякого удовольствия оглядев нас, сказала все с тем же вызовом в голосе:

– Кормить не буду, – и, тяжело передвигая ноги, распахнула одну за другой две боковых двери; из тесных комнат душно пахнуло пылью. – Комнат пустых всего две, – продолжила она сухо, – размещайтесь, как хотите.

– Спасибо, кормить нас не нужно, – холодно сказала Ира, заглядывая в одну из комнат.

– Куда в ботинках! – рявкнула хозяйка. – Только утром полы натерла!..

Ира остановилась и медленно обернулась.

– Господи, – сказала она раздельно. – Как же вы все. Мне. Надоели. Мы двенадцать дней бежим неизвестно куда, как какие‑нибудь собаки. Мы не спали больше суток. Не нужна нам ни ваша еда, ни гостеприимство ваше чертово. Нам нужно было просто проехать мимо. Это вы его схватили, и вы сами нас сюда притащили. И плевать я хотела на ваши полы.

– Ну ладно, ладно, крикунья, – сказала хозяйка, неожиданно почти миролюбиво, – одеяло принести? У меня есть, шерстяное. Вон, мальчику.

Как только она вышла, Калина‑муж разом пришел в движение: придвинувшись почему‑то именно к Лене, тяжело опустившемуся на лавку, жарким, оглушительным шепотом он поинтересовался:

– Водки у вас, конечно, нету?

Леня рассеянно помотал головой, и Калина, немедленно потеряв к нему интерес, снова замер, сделавшись похожим на маленькую сморщенную черепаху.

– Так, – сказал доктор, – так. Можете говорить, что хотите, но вам немедленно нужно лечь, – тут он посмотрел на папу. – И вам, Леонид, тоже.

Вернулась хозяйка с несколькими старыми одеялами, и началась суета – пока укладывали детей, сдвигали мебель, делили кровати, я накинула куртку и снова вышла на веранду. Толпа перед избой исчезла, выкуренная морозом, оставив после себя только множество следов на снегу; приглядевшись, за стеклом соседней веранды я увидела два мужских силуэта – камуфляжный и белый – и тусклый огонек сигареты. Как же долго он не возвращается. Зачем мы бросили его там одного? Нам сказали «а вы идите», и мы пошли, безропотно и покорно, я должна была остаться там, хотя бы я должна была остаться, вместо того чтобы торговаться сейчас, кто именно будет спать на кровати, кому достанутся подушки; я сунула руку в карман и выудила сигаретную пачку – она была пуста.

– Ну, что? – Дверь у меня за спиной хлопнула, и на веранде показался Леня в наброшенной на плечи куртке. – Видно что‑нибудь?

Я покачала головой.

– Да ладно тебе, Анюта, нормальные вроде мужики, – сказал он успокаивающе.

Какое‑то время мы молча стояли, вглядываясь в темноту.

– Ну, хочешь, я схожу туда? – наконец сказал он.

– Хочу, – неожиданно для себя сказала я и повернулась к нему, – и я пойду с тобой.

Мы дошли только до середины площадки, разделяющей избы, – идти ему было трудно, хотя он старался этого не показывать, – как в сумраке соседней веранды распахнулся вдруг тускло‑оранжевый прямоугольник двери, и я увидела Сережу, выходящего нам навстречу; следом за ним, после секундной задержки, на улице показался и камуфляжный Илья.

– Ленька, хорошо, что ты тут, сейчас за машинами пойдем. Ань, у тебя ключи с собой? – сказал Сережа, подходя, и, пока я рылась в карманах, еле слышно продолжил: – Скажи девчонкам, чтобы не ложились, пока мы не вернемся, есть разговор, – а затем добавил уже громче, чтобы слышно было камуфляжному: – Передай Андрюхе, пусть выходит, мы его тут подождем.

Вернувшись, я заметила, что оба Калины – и он, и она – исчезли из общей гостиной, вероятно, растворившись где‑то в недрах громадной избы. Остался только доктор, по‑прежнему сидевший за столом и поспешно вскинувший голову с видом человека, который ничуть не устал и в любую секунду готов быть чем‑нибудь полезен; глаза у него были красные. Детей, измученных дорогой, уже успели уложить. Мальчик, до самых глаз укрытый несвежим шерстяным одеялом, крошечным клубочком свернулся под самым боком у папы, заснувшего на одной из двух выделенных нам двуспальных кроватей; в ногах кровати сидела Ира – неподвижно, с прямой спиной – и смотрела, как спит ее сын, напряженно и жадно, и даже не обернулась, когда я заглянула в комнату. Тут же, на дощатом полу, я увидела Мишку – он тоже спал, прислонившись спиной к стене, с неудобно запрокинутой головой и открытым ртом. Остальных я нашла в соседней комнате, над второй кроватью; лица у них были сердитые – вероятно, спор о том, кто именно должен на нее лечь, до сих пор не закончился.

– Не обращайте внимания, – сказала я доктору, присаживаясь рядом с ним, когда Андрей с явным облегчением выскочил на улицу, одеваясь прямо на ходу. – Сейчас ребята пригонят машины, и мы найдем вам какой‑нибудь спальный мешок.

– В этом нет никакой необходимости, – бодро сообщил доктор, – я могу и на полу, у меня куртка… вот, видите, толстая.

– Сколько дней вы не спали? – спросила я, и он улыбнулся:

– Боюсь, начинаются третьи сутки, – и пока я мысленно пыталась сосчитать, сколько времени прошло с тех пор, как кому‑то из нас довелось как следует выспаться или хотя бы сменить одежду, господи, даже просто почистить зубы, он снова опустил голову на сложенные руки и ровно через несколько секунд еле слышно захрапел.

Мужчины вернулись через четверть часа, нагруженные сумками и свернутыми спальными мешками; следом за ними в избу смущенно ввинтился пес и, явно стараясь оставаться незамеченным, юркнул в ближайшую комнату и забрался под кровать. Едва сбросив куртку, Сережа быстро прошел туда же и, как только мы, остальные, последовали за ним, плотно прикрыл за собой дверь, а затем, прижавшись к ней спиной, оглядел нас и сказал:

– Поговорили мы с этим мужиком. В общем, ребята, я считаю, что здесь нам оставаться нельзя.

Он пересказывал нам предложение человека с помятым лицом, с которым они почти час говорили в соседней избе – вполголоса, чтобы не разбудить спящего на кровати мальчика, и талая вода с его ботинок мутными струйками стекала вдоль неровных досок к противоположной стене. Дело было не в его разбитых губах и даже не в том, что ружье ему так и не отдали. – Удивительно, что они меня не пристрелили, – сказал он и устало, невесело улыбнулся, – подождите, послушайте меня сначала, а потом мы все обсудим, ладно?

Оказалось, что все, кого мы увидели, – муж и жена Калины, вооруженный автоматом камуфляжный Илья, его товарищ в маскхалате, человек с помятым лицом и те, остальные – мужчины и женщины, вышедшие посреди ночи посмотреть на нас, когда мы в масках выходили из леса, – были жителями одной и той же деревни, последней, которую мы проехали, прежде чем свернуть с трассы. Но они же явно военные, сказал Андрей, по крайней мере те, с автоматами; эти – да, согласился Сережа, и Иван этот Семеныч, и еще несколько, которых мы пока не видели – у них там в поселке пограничная комендатура, это здоровенный поселок, тысячи три народу, своя больница, школа – болеть там начали почти сразу, кто‑то привез заразу из Медвежьегорска, и через неделю карантин уже можно было не объявлять, да и не было у них приказа – объявлять карантин; последнее, что им приказали, – ограничить перемещения, понимаешь, они же здесь не границу охраняли, незачем такую границу охранять, попробуй пройти по тайге восемьдесят километров через зону отчуждения, через заброшенные сорок лет деревни, они, в общем‑то, никакая и не застава, никаких тебе солдат‑срочников, ничего – просто комендатура; в общем, когда отключили телефоны, их спецсвязь продолжала работать, и последний приказ из Петрозаводска был – никого не пускать дальше, к финнам, и все, понимаешь, и все. Они, наверное, больше все равно ничего поделать не смогли бы – слишком их было мало, а когда началась паника и народ рванул в разные стороны, у них был выбор – выполнить этот приказ и остаться, и попробовать заставить весь этот трехтысячный поселок остаться тоже, ну или загрузить в «шишигу» все, что они смогли собрать, – топливо, оружие, провиант, взять свои семьи и, не знаю, соседей, и уехать сюда, на озеро, на эту турбазу, не дожидаясь, пока наступит настоящий пи…ец, который, конечно, в любом случае наступил, мы же видели. А куда подевались остальные, спросила Марина. Да кто их знает, ответил Сережа – здесь связь уже не работает, передатчики у них помощнее наших, но это место слишком уже далеко. Кто‑то, может быть, и остался там, в поселке, кто‑то двинул дальше, к озерам, и потом, они уже болели, очень многие успели заболеть в самом начале, так что… он что‑то говорил про вторую группу, которая должна была выехать позже, что‑то они там не успевали собрать, я не совсем понял – но, в общем, больше никто сюда так и не добрался. Эта турбаза здесь стоит уже полтора года – и про нее много кто знает, но мы – первые, кого они увидели за две недели. Очень может быть, что больше просто никого уже не осталось.

И тогда я спросила:

– Так почему ты думаешь, что нам нельзя остаться здесь, с ними?

– Их тут тридцать четыре человека, – просто сказал Сережа. – А нас – только девять. Я считаю взрослых. Он сказал – общий котел, все поровну, но я не знаю, как они собирались, что успели взять с собой, я не знаю, что они за люди – и дело даже не в этом, – тут он осторожно потрогал свою разбитую губу, – просто здесь не будет никакой демократии, ты же понимаешь, да? Они – военные. У них по‑другому устроены мозги. Не лучше и не хуже, просто – по‑другому. И их больше. Я не думаю, что это плохо, что они тут есть – наоборот, это даже хорошо, потому что… ну, по многим причинам. Но мне будет спокойнее, если они останутся здесь, на берегу, а мы будем там, на острове, сами по себе.

Он замолчал – и какое‑то время мы просто стояли в тишине над спящим ребенком, в темной, душной комнате, соприкасаясь рукавами, и я все ждала, что кто‑то обязательно начнет сейчас спорить; интересно, кто первый скажет – посмотри вокруг, сколько здесь места, мы могли бы жить здесь совсем по‑другому, почти по‑человечески, но никто ничего не говорил, вообще никто, а потом Леня спросил вдруг:

– А ты уверен, что они нас отпустят?

– Хороший вопрос, – отозвался Сережа. – Я сказал ему, что подумаю до утра. И, честное слово, я не стал бы тянуть, потому что завтра утром – я почти уверен – они еще будут готовы позволить нам уйти, но чем дольше мы будем маячить у них перед глазами с нашими машинами и припасами, тем меньше у нас на это шансов.

Мы помолчали еще немного.

– В общем, давайте так, – сказал Сережа, – у нас есть еще немного времени. Необязательно решать прямо сейчас. Я разбужу вас в шесть – и тогда поговорим, – и он распахнул дверь.

Калина‑жена отпрыгнула от двери с прытью, сделавшей бы честь и более молодой женщине, и сказала ворчливо:

– Чего не ложитесь? Там возле печки ведро с водой, если кому надо.

Посреди ночи я открыла глаза и какое‑то время просто лежала в теплой, уютной темноте, прислушиваясь к дыханию спящих, пытаясь понять, что именно заставило меня проснуться – лежать на дощатом полу было жёстко, несмотря на толстый спальный мешок, но дело было не в этом; я осторожно сняла Сережину руку и, приподнявшись на локтях, разглядела на другом конце комнаты Мишку, зарывшегося лицом в сложенную вчетверо куртку; папа тоже был на месте – я слышала его неровное, хриплое дыхание, а на соседней с ним кровати все так же безмятежно спал мальчик. Шерстяное его одеяло сбилось и почти упало – и я осторожно выбралась из спальника, и подняла одеяло, и наклонилась, чтобы накрыть мальчика, и успела еще подумать, какое оно кусачее, и вдохнуть чистый, сильный жар, который источают крепко спящие маленькие дети, и только потом поняла, что Иры в комнате нет.

В гостиной тоже было темно – керосиновая лампа, стоявшая на столе, давно погасла, и в редких рыжих отблесках догорающей печки комната вначале показалась мне пустой; а потом я услышала звук – негромкий, едва слышный звук, и присмотрелась, и тогда уже увидела, что в углу, на длинной, криво сбитой скамье, сидит наша ворчливая, неприветливая хозяйка, а рядом, по‑детски уткнувшись лицом и обхватив ее за шею, плачет Ира – горько, тихо и безнадежно.

– Никого, – говорит Ира прямо в массивное хозяйкино плечо, укутанное вытянутой вязаной кофтой, и продолжает плакать, и потом повторяет: – Никого.

– Ну‑ну, – отвечает хозяйка и гладит светловолосую голову своей широкой ладонью, и немного еще качается из стороны в сторону успокаивающим, баюкающим движением, – ну‑ну.

Я немного постояла возле приоткрытой двери – недолго, может быть, минуту или две, а потом на цыпочках отступила назад, в комнату, стараясь, чтобы ни одна половица не скрипнула у меня под ногами, и как можно тише легла обратно, на пол, поднырнув под тяжелую Сережину руку, а потом натянула на себя край нагретого спального мешка и снова закрыла глаза.

* * *

В шесть утра никто из нас, разумеется, проснуться не смог; когда я испуганно принялась расталкивать Сережу – «вставай, вставай скорее, мы проспали, слышишь, мы проспали», уже совсем рассвело, и из соседней гостиной раздавались уже будничные, утренние звуки – звяканье посуды, хлопанье дверей, приглушенные разговоры. Было ясно, что поговорить еще раз о том, что нам делать дальше – остаться здесь, с этими незнакомыми людьми, или уйти – так, чтобы никто из них этого не заметил, мы уже не успеем, и решать придется быстро, на бегу, прямо у них под носом. Сережа, вероятно, подумал то же самое, потому что вставать не торопился – он лежал на спине и смотрел в потолок, мрачно и сосредоточенно. «Вставай – повторила я вполголоса, – ну что же ты», и тогда он нехотя отбросил спальный мешок и сел.

– Разбудить Антошку? – спросила Ира, и, обернувшись, я увидела, что она, приподнявшись на локте, смотрит на Сережу – лицо у нее было сонное, светлые волосы в беспорядке.

– Буди, – кивнул Сережа. – Нам надо позавтракать, и двинем дальше.

– Ты думаешь, они поедут с нами? – сказала она тогда и кивнула в сторону соседней комнаты.

– Сейчас узнаем, – пожал плечами Сережа и поднялся наконец на ноги.

Он распахнул дверь и вышел в гостиную; я услышала, как он произносит «доброе утро», и попыталась сосчитать голоса, ответившие ему, но не сумела. Почему‑то мне пришло в голову, что все они – все тридцать четыре человека, о которых он говорил вчера, собрались сейчас там, за дверью, и ждут нашего пробуждения, и эта мысль заставила меня быстро подняться и выскочить следом – просто затем, чтобы он не был там с ними один.

Вопреки моим ожиданиям, в гостиной почти никого не было – судя по беспорядку на столе, завтрак уже закончился, но все еще отчетливо пахло какой‑то не очень вкусной едой. В углу, на скамье, неподвижно сидел маленький Калина, с неодобрением изучающий содержимое стоявшей перед ним чашки с задорными красными петухами на боку; его монументальная жена с грохотом мыла тарелки в большом эмалированном тазу, установленном на шатком табурете прямо возле печки, одну за другой передавая их второй женщине, стоявшей тут же, с несвежим полотенцем в руках. Еще одна женщина, совсем молодая, с короткими светлыми волосами и огромным животом, накрест перевязанным светлым шерстяным платком, с рассеянным видом собирала со стола – в тот самый момент, когда я вошла в гостиную, она аккуратно, горстью смахнула со стола хлебные крошки и, не меняя выражения лица, ловко отправила их себе в рот.

Мое появление вызвало эффект, на который я не рассчитывала: могучая хозяйка бросила свои тарелки и, выпрямившись, уперлась мрачным взглядом куда‑то мне в переносицу, а обе ее помощницы, напротив, пришли в необъяснимое оживление – светловолосая беременная даже бросила свое неторопливое занятие, поспешила к печке, словно стараясь держаться поближе к двум другим женщинам, и уже оттуда принялась смотреть на меня с отчетливым неприязненным любопытством. Слова приветствия застряли у меня в горле – ну давай, открой рот и скажи – доброе утро, чего ты испугалась, даже если они уже знают, что вы не собираетесь оставаться здесь, с ними, вы ничего им не должны, и потом, решают не они, главное, чтобы человек с помятым лицом из соседней избы согласился отпустить вас, а эти пусть смотрят и хмурятся, от них все равно ровным счетом ничего не зависит.

– Доброе утро, – сказала я через силу.

Ни одна из них не ответила; младшая из женщин, не сводя с меня круглых, обведенных белесыми ресницами глаз, отняла одну руку от своего живота и, прикрыв ею рот, что‑то жарко зашептала своей соседке с полотенцем.

– Доброе утро, – повторила я упрямо.

– Выспалась, – сказала хозяйка с вызовом, это был даже не вопрос, а, скорее, утверждение, признание какого‑то весьма неприятного для нее, хозяйки, факта, и прежде, чем я успела ответить хоть что‑нибудь, к примеру – послушайте, ну какая вам разница, уедем мы или останемся, наоборот, вы должны радоваться тому, что мы уедем, зачем мы вам нужны, – лицо ее неожиданно потеплело, и, посмотрев куда‑то поверх моего плеча, она произнесла совсем другим голосом:

– Проснулись? А я молочка как раз согрела козьего…

Обернувшись, я увидела на пороге Иру с мальчиком и, поскольку женщины тут же захлопотали вокруг них, больше не обращая на меня никакого внимания, толкнула плечом соседнюю дверь.

Они все были там – кроме доктора, о котором напоминала только брошенная на полу потрепанная куртка, и, войдя, я услышала только обрывок Лениной фразы:

– …сам ему скажешь? А то давай, я с тобой?

– Да ладно, – сказал Сережа, – я справлюсь. – И я тут же поняла, что на этот раз все иначе, что не было никаких споров, а если и были, то закончились эти споры еще вчера, ночью; видимо, что‑то все‑таки изменилось в этой нашей странной компании, что‑то важное, а я просто не успела заметить, когда именно это произошло, и к сегодняшнему утру решение уже принято, и принято единогласно – мы уезжаем. Обсуждать было больше нечего; Сережа отправился на переговоры в соседнюю избу, а мы вернулись в гостиную. Ира с мальчиком уже сидели за столом – перед ним стояла такая же, с петухами, чашка, из которой он время от времени неуверенно отхлебывал, крепко сжимая ее своими маленькими руками. Оглядев комнату, я поняла, что Калина исчез, а вместо него появились еще две женщины, пришедшие, судя по тому, как тепло они были одеты, снаружи – интересно, где все ваши мужчины, подумала я с тревогой, чем именно они сейчас заняты, надо было Лене идти вместе с Сережей.

Если можно было бы уехать отсюда немедленно, не дожидаясь ничьих разрешений, не теряя времени на еду – мы, пожалуй, сделали бы это с удовольствием, но дети были голодны, и до Сережиного возвращения нам в любом случае нечем было заняться, так что в то время, как мы с Наташей с ужасом разглядывали дровяную плиту, на которой эту еду предстояло готовить, Андрей сбегал на улицу, к машинам, и смущенно выложил на стол две пачки гречки, тушенку и большую алюминиевую кастрюлю. Пять незнакомых женщин наблюдали за нами молча, критически; это было их жилище, их территория, и делать вид, что их нет в комнате, было бы бесполезно. Это продлится час, максимум – два, сказала я себе, мы просто сварим эту чертову кашу, а потом вернется Сережа, и мы тут же, без промедления уедем, и тут одна из тех двух, которые пришли последними, наклонившись к нашей хозяйке, произнесла вдруг оглушительным шепотом:

– Эта, что ль? Стриженая которая?..

Я обернулась.

– Тшшш, – сказала беременная с платком на животе и хихикнула, снова прикрывшись рукой, а хозяйка, уверенно выдержав мой взгляд, медленно кивнула.

Разорвать пакет, высыпать гречку в кастрюлю, эти чужие, неприятные женщины смотрят именно на меня и говорят обо мне, не стараясь даже понизить голос, и по какой‑то неясной, необъяснимой причине именно я им не нравлюсь, налить воды – где у них тут вода?

– Простите, – сказала я, – а где можно взять воды?

– Воды тебе, – сказала наша вчерашняя хозяйка после внушительной, почти театральной паузы.

– Воды, да, – повторила я – все это уже начинало меня раздражать, – кашу сварить.

Она помолчала еще немного, а затем неторопливо, степенно поднялась, зачем‑то отряхнула колени и только тогда ответила:

– Вон ведро. За печкой. – И все время, пока я возилась с ведром, стояла прямо надо мной, скрестив руки на груди, и я чувствовала затылком ее жесткий, недружелюбный взгляд. Вернуться к плите, поставить кастрюлю. Соль, я забыла соль.

– Да ну, – раздался все тот же громкий шепот, – а я думала, та, молодая, рыжая.

– У рыжей свой мужик есть, – послышался хозяйкин ответ, – а этой вон чужой понадобился.

Какой – чужой, кто – чужой, о чем они вообще; к черту соль, накрыть кастрюлю, куда я дела крышку, не оборачиваться, главное – не оборачиваться к ним, не смотреть больше в эти чужие, неприветливые лица. «Аня, ты не посолила», – сказала Наташа, и одновременно голос позади меня сказал совсем уже громко «и не постеснялась же, при живой‑то жене», и только тогда я наконец поняла, и заставила себя накрыть кастрюлю – спокойно, беззвучно, и только потом повернуться и пойти к выходу.

На веранде я привычно сунула руку в карман и достала все ту же, вчерашнюю, пустую пачку, и смяла ее, и бросила себе под ноги. На вытоптанной площадке между домами стояли теперь все три наши машины, беззащитные в дневном свете, – вокруг прогуливались несколько местных жителей, то и дело как бы невзначай пытаясь разглядеть через тонированные стекла содержимое багажников. Это было бы смешно – случись этот нелепый, дурацкий разговор в другом месте, где угодно – я бы только посмеялась, я бы сказала – не ваше дело, да кто вы такие, посторонние скучные курицы, я три года живу с ним рядом – каждый день, каждую ночь, я знаю, какое у него лицо, когда он спит, когда сердится, и умею сделать так, чтобы он улыбнулся, я слышу его мысли и вижу, что каждый из этих дней – абсолютно каждый – он счастлив, и потому именно я его настоящая жена, и никакая оплодотворенная яйцеклетка – будь их хоть три, хоть десять – вообще не имеет к этому отношения. По крайней мере, теперь у меня точно не будет искушения здесь остаться – господи, сделай так, чтобы нас отпустили, пожалуйста, их тридцать четыре, а нас – всего девять, но если они скажут мне еще хотя бы что‑нибудь – я точно ударю какую‑нибудь из этих неприятных баб, я просто не смогу удержаться.

Входная дверь приоткрылась, и в проеме возникло Ленино улыбающееся лицо.

– Анька, ну чего ты, – сказал он весело. – Расстроилась, что ли? У них тут телевизоров нету, сама подумай, сериалы отменили, делать нечего, пойдем‑ка обратно, пойдем, замерзнешь.

– Я не пойду, Лень, – сказала я вяло, – поешьте там без меня, я Сережу подожду. – Но он, не слушая, уже тащил меня назад, в пропахшую гречневой кашей комнату, и прямо с порога громыхнул:

– Так, девки, а ну бросайте эту болтовню! Придумали тоже – жена, не жена, у нас вообще, кстати, принято в Москве – чтоб жен побольше, один я как дурак с одной мучаюсь, есть у вас тут свободные, а то б я вторую выбрал, с собой забрать?

Сразу же после этих слов он шумно уселся за стол, скомандовав при этом «а что, тарелок нету в этом доме? не боись, хозяйка, мы вернем» и «еще бы кипяточку, а? у нас чай – вы такого и не пробовали никогда, «Изумрудные спирали весны» называется, полпачки осталось, Маринка, принеси», и напряжение разом растаяло – «девки» задвигались, хихикая, засуетились, вытаскивая на стол тарелки, кто‑то побежал за кипятком – и через несколько минут стол уже был накрыт, кастрюля с гречкой и тушенкой заботливо укрыта все тем же сомнительным полотенцем, и даже хмурая хозяйка, изобразившая толстым своим лицом какое‑то подобие кокетливой улыбки, извлекла откуда‑то початый каравай серого и ноздреватого, явно домашнего хлеба. Я никогда этому не научусь, думала я, сидя над своей порцией каши с двумя блестящими мясными кусочками, никогда не освою эту простоту, эту толстую, непробиваемую кожу, я просто не умею жить так тесно, локоть к локтю, потому что лучшим средством защиты для меня до сих пор всегда было пространство между мной и остальными. И теперь, в этом перевернутом мире, не будет мне покоя.

К самому концу завтрака вернулся Сережа – лицо у него было озабоченное, но складка между бровей пропала; «Поедим, и можно собираться», – только и сказал он, и, пока он ел, торопливо, не поднимая глаз от тарелки, я сидела рядом, прижавшись к его плечу, и прихлебывала обжигающе горячие, безвкусные изумрудные Ленины спирали, думая – ну вот, ну конечно, так и должно быть. Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.

Провожать нас эта маленькая колония вышла вся, целиком – теперь, когда я уже была уверена в том, что они отпустили нас, все эти давящие, невыносимые вещи, только что не дававшие мне дышать – тревога, злость, страх, – отступили, почти исчезли, и, заглядывая в лица чужим мужчинам и женщинам, в дневном свете превратившимся наконец в тех, кем они и были на самом деле, и сейчас застенчиво гуляющим вокруг наших машин и разглядывающим нас, я наконец подумала о том, что, пожалуй, даже рада тому, что здесь, на берегу, стоят эти два больших просторных дома – и радует меня даже не то, что до самого конца зимы, пока не растает сковавший озеро лед, никто, вообще никто не сумеет добраться до нашего острова незамеченным, минуя этих людей – хотя это важно, очень важно, – больше меня радует другое: может быть, по ночам нам все‑таки будет видно свет, льющийся из их окон. И даже если наш остров окажется слишком далеко и мы не увидим света – мы будем знать, что они здесь есть, что мы не одни.

Сами по себе сборы заняли у нас совсем немного времени – нам всего‑то нужно было побросать в машины спальные мешки; но уехать немедленно не получилось – какое‑то обязательное время пришлось потратить на разговоры и прощания. Где‑то за моей спиной большая Калина, держа Иру за плечо, настойчиво говорила ей: «Ты, если что, сюда приходи, поняла? Поняла?»; обернувшись, я увидела, как она всовывает Ире в руки большую пластиковую бутылку с молоком и завернутые в целлофан остатки хлеба, а Ира в ответ неловко кивает и только повторяет – «спасибо, спасибо, я поняла, спасибо». Расталкивая толпу, к нам пробился Иван Семенович – лицо у него было такое же помятое и небритое, как вчера, и выражение было прежнее – строгое и начальственное, но роста он оказался неожиданно маленького, почти на голову ниже Сережи.

– На, держи, – сказал он, протягивая Сереже ружье, – возвращаю. Охотник или так, для защиты взял?

– Охотник, – кивнул Сережа.

– Ну, может, и повезет, – улыбнулся помятый, – хотя ребята за две недели одного зайца только и взяли. Правда, далеко не заходили пока – не до того было. Вот рыба – да, рыба есть, налим, щука, умеете подо льдом рыбу ловить?

– Научимся, – сказал Сережа и взял ружье.

– Учитесь скорее, – Иван Семенович перестал улыбаться, – а то не перезимуете. Дом я этот видел, тесновато вам будет, но ничего – жить можно. Печка дымит немного, трубу надставить надо – сумеешь?

Сережа снова кивнул, на этот раз, как мне показалось, уже с некоторым нетерпением.

– Я извиняюсь, – сказал вдруг один из стоявших рядом мужчин в толстом овечьем тулупе – в отличие от большинства, явно не военный, – это вы про который дом – на той стороне который?

– Ну да, – ответил Сережа, поворачиваясь к нему, – мы на остров.

– Пешком идите, – уверенно заявил овечий тулуп, – по льду на машинах нельзя – рано еще, провалитесь.

– Так декабрь же, – возмутился папа, прислушивавшийся к беседе, – мороз какой!

– Нельзя, – упрямо повторил овечий, – хоть кого спросите, – он повысил голос, и все разговоры разом стихли, – утопите машины и сами потонете. Пешком надо.

– Ерунда, – кипятился папа, – ездили мы в этих местах в декабре по льду, и ничего, вон он, лед, толстый какой, смотрите. – И прежде, чем мы успели остановить его, с треском пробрался через редкие прибрежные кусты и, отбежав на несколько метров от берега, принялся яростно топать обутой в валенок ногой, взметая невысокие облачка снежных брызг. Когда мы подошли поближе, он сердито зашептал Сереже:

– Хочешь им машины наши здесь оставить? Ты соображаешь?

– А у нас есть варианты? – таким же сердитым, раздраженным шепотом ответил Сережа, и я впервые с удивлением обнаружила, насколько они на самом деле похожи, эти два взрослых отдельных человека. Короткая пробежка, видимо, отняла у папы много сил, потому что он снова резко побледнел и тяжело, с усилием задышал.

– Ни к чему им наши машины, пап, – сказал Сережа уже спокойнее, – если бы они хотели, и так бы отобрали. И не только машины. – И поскольку папа совершенно не выглядел убежденным, продолжил с усталой улыбкой: – Аккумуляторы снимем, я тебе обещаю.

Расстояние до острова действительно было невелико – не больше двух километров по льду, – но вещей у нас было слишком много, и даже когда с прицепа сняли брезентовый тент, из которого спустя четверть часа, под радостные, противоречивые советы столпившихся вокруг мужиков, удалось соорудить какое‑то подобие волокуши, стало ясно, что за один раз мы сумеем переправить от силы четверть припасов, а то и меньше. От помощи местных, предложенной после некоторой паузы, Сережа, к моему удивлению, отказался – «Спасибо, мужики, – сказал он, – вы и так нам помогли, справимся сами, торопиться нам некуда», и, поймав мой взгляд – как некуда торопиться, через несколько часов снова станет темно, мы ни за что не успеем сами, – отвел меня в сторону и сказал вполголоса: «Папа прав, вынесут пять ящиков – донесут четыре, и концов не найдем, спокойно, Анька, я знаю, что делаю».