Вонгозеро 17 страница

– Куда он делся? – послышался из соседней комнаты папин голос; говорил он еле слышно, почти шепотом.

– За дровами, наверное, пошел, – ответил Сережа, – только что был здесь.

– Ты, главное, не заводи разговор раньше времени, – начал папа, но тут стукнула входная дверь, и уже знакомый раскатистый, словно не умеющий шептать голос спросил:

– А вы чего не ложитесь?

– Да не по‑человечески как‑то, – проговорил папа, и что‑то стеклянно звякнуло о поверхность стола, – из снега ты нас вытащил, домой к себе привел, давай, что ли, познакомимся, хозяин.

– Можно и познакомиться, – согласился тот, – только водка‑то зачем? Утро уже, я по утрам не пью.

– Это не водка, а спирт, – обиженно сказал папа, – давай хотя бы по маленькой, за знакомство, и мы пойдем наверх – надолго мы у тебя не задержимся, так что нам и правда надо поспать.

– Ну, давай, если по маленькой, – ответил хозяин.

Несмотря на чудовищную усталость, заснуть сразу я не смогла и поэтому просто лежала с открытыми глазами, и слушала разговор, происходивший в соседней комнате, за неплотно прикрытой дверью; может быть, потому, что место, которое мне досталось, было самым неудобным – с самого края печи, там, где уже заканчивался брошенный на нее матрас, но скорее потому, что пыталась угадать, что именно задумали папа с Сережей, спустившиеся с чердака с бутылкой спирта, вместо того чтобы отдохнуть после суток тяжелейшей дороги – просто напоить этого большого, сильного человека и украсть топливо, которое было нам сейчас так необходимо, или попытаться как‑то задобрить его, чтобы он отдал его сам? С момента, когда мы увидели цистерну, нам ни разу еще не удалось поговорить об этом, потому что хозяин все время находился рядом – наверное, только оставшись одни, на чердаке, они наконец решили что‑то, и мне очень важно было понять – что же именно они решили.

Если у нашего хозяина и была какая‑то конкретная причина выехать посреди ночи на грейдере, увидев свет наших машин на вымершей ночной дороге, а затем, не задавая никаких вопросов, впустить одиннадцать совершенно незнакомых человек к себе в дом на ночлег, такая причина могла быть только одна – любопытство. По его словам, информационная связь с остальным миром, и раньше очень тонкая в этих краях, прервалась теперь совершенно – вслед за мобильной связью в середине ноября умерло телевидение, а затем, очень быстро – и радио, и новости о том, что происходит вокруг, поступали теперь единственным способом, древним, как мир – с теми, кто проезжал мимо; да вот только в последние полторы недели мимо никто уже не проезжал, и новостей не стало совсем. Михалыч (так он назвал себя сам, настаивая, что полные имя его и отчество звучат слишком длинно) выслушал историю нашего путешествия очень внимательно – в то, что Москва погибла, он так и не поверил, сказав «да попрятались они, лекарства ждут – вот появится лекарство, они и вылезут»; вообще оказалось, что и он, и все, с кем он разговаривал в эти дни, были твердо уверены в том, что какой‑то порядок непременно должен был сохраниться – и где‑то там, в центре, обязательно существует безопасный островок нормальной жизни. Он держался за эту уверенность так яростно, словно мысль о том, что всех их, остальных, просто бросили умирать от неизвестной болезни без врачей, без поставок продовольствия, без помощи, пугала этих людей меньше, чем осознание того, что их попросту некому было бросать, и потому он отмахнулся и от наших московских номеров, и от всего остального, что говорили ему папа с Сережей, видимо, про себя посчитав нас какими‑то неправильными москвичами, которые по неизвестной причине просто оказались недостойны возможности переждать чуму в безопасном месте.

В судьбу городов, которые мы проезжали последними, он поверил более охотно; гибель Вологды и Череповца его не удивила, словно он был готов к такому исходу и ожидал его, а вот покинутые жителями Кириллов и Вытегра его как будто даже обрадовали: «Ушли, значит, – сказал он удовлетворенно, – сообразили, что нечего в городах делать», – словно продолжая какой‑то спор, начатый им давным‑давно. Сережин рассказ о зачищенных деревнях заставил его замолчать – надолго, но тоже, видимо, не удивил; после длинной паузы, нарушавшейся только звуком разливаемой по стаканам жидкости, он сказал только «ну что же, пусть попробуют к нам сюда явиться, уж мы их встретим», и потом сам рассказал о том, как две недели назад прямо по льду, пешком, в деревню пришли два человека – то ли священники, то ли монахи – «у нас тут монастырь на мысу, между озерами, там, считай, дороги вообще нету, тайга да болото, летом разве что на лодке, но далеко, по реке да через озеро все пятнадцать километров, а зимой только так – когда лед крепко встанет», и предложили жителям деревни убежище в своем неприступном монастыре, отрезанном от зараженных, умирающих городов километрами заболоченного леса и воды и потому безопасном. На сборы у всякого, кто захотел бы принять это предложение, была всего лишь неделя, к концу которой – и на этот счет пришедшие высказались очень определенно – монастырь закроется совсем и больше никого уже не примет, чтобы не подвергать опасности жизнь его обитателей. «Только ни к чему он нам, монастырь этот, – сказал потом наш хозяин, – места у нас глухие, чужих и раньше‑то почти не было, а сейчас и вовсе, мы тут сколько лет живем, хозяйство свое, скотина, ничего нам не нужно, разве что без электричества тяжеловато – но и тут приспособились, жили же как‑то раньше. Охотимся, рыбачим помаленьку, переждем, нормально. Две семьи только из наших туда уехали, – с детишками потому что, да из Октябрьского еще семьи три‑четыре, а остальные остались, ничего. Вы когда про озеро говорили, я сначала подумал – вы туда, в монастырь, только они, видать, закрылись, как и собирались, больше уж никто оттуда не приходил».

К моему удивлению, Сережа вдруг рассказал ему о том, куда именно мы едем, – может быть, оттого, что человек этот оказался на нашем пути первым, кому не было от нас нужно совсем ничего, и кто, напротив, сам оказался для нас полезен; а может, он рассчитывал на то, что хозяин наш, в свою очередь, расскажет что‑нибудь о предстоящих нам четырехстах километрах – самых ненаселенных, но и самых труднопроходимых. Он оказался прав, потому что, услышав про наш маршрут, старик сказал: «С неделю назад приезжали к нам из Нигижмы – живая Нигижма, так что вы осторожней там, не ждут они уже чужих никого – а если прижмут вас, скажите, что от Михалыча, прямо так и скажите – да хотя бы, что вы родня моя, чтоб уж точно пропустили»; о том же, что может ожидать нас дальше, за еще живой Нигижмой, мысли у него были самые нерадостные. «У нас тихо, потому что не добраться, – сказал он хмуро, – если я дорогу не чищу, то ее и нет, дороги‑то, а там, дальше, чем больше народу, тем хуже. Уже и в Пудоже болеют – а вы ж еще через Медвежьегорск пойдете, так там уж точно, а еще я слышал – постреливать начали, повылазили разные лихие люди, и болеют, и стреляют, в общем, плохая там дорога, очень плохая – да вам уже возвращаться‑то поздно, так что вы побыстрей поезжайте, не останавливайтесь нигде».

Если папа с Сережей и планировали напоить старика, затея эта ни к чему не привела – спирт всего лишь заставил его разговориться, в то время как оба они, ничего не евшие и не спавшие целые сутки, уже еле ворочали языками. О цистерне с соляркой, стоящей снаружи, во дворе, не было еще сказано ни слова, а хозяин уже, посмеиваясь, прогнал их наверх, спать, сказав на прощание:

– Я собак выпущу, так что по нужде осторожней выбирайтесь, а еще лучше – вовсе без меня не выходите. Я уж спать не буду, хватит, если что – позовете меня, – и пока папа с Сережей, чертыхаясь, с трудом забирались по шаткой лестнице наверх, на чердак, я наконец выдохнула – первый раз с начала этого тихого разговора, потому что все время, пока эти трое мужчин за неплотно прикрытой дверью пили спирт и говорили – мирно и по‑дружески, я ждала; я готовилась к тому, что случится что‑нибудь такое, из‑за чего нам придется поспешно покинуть этот приютивший нас дом. За окном все еще было совершенно темно, и только из‑под двери выбивался неяркий свет от горевшей в соседней комнате керосиновой лампы, и когда нетвердые шаги на чердаке наконец смолкли, а хозяин, скрипнув дверью, вышел куда‑то и наступила полная тишина, я еще какое‑то время просто лежала на спине, на жестком краешке матраса, без сна – испуганная тем, как сильно, как остро я разочарована тем, что ничего из того, к чему я была готова, так и не произошло. Он ничего тебе не сделал, думала я, ничего – разве что спас от смерти, что такое с тобой случилось, черт возьми, если ты не можешь теперь заснуть, потому что в голову тебе лезут эти непрошеные, гадкие мысли. Мальчик, тесно зажатый между мной и Ирой, вдруг шевельнулся и глубоко вздохнул во сне; я немного повернулась, чтобы лечь хотя бы немного поудобнее, и увидела, что она тоже не спит – а так же, как и я, молча, напряженно лежит в темноте с открытыми глазами.

* * *

Мы проснулись уже затемно, когда ранние северные сумерки снова окутали эту маленькую, затаившуюся деревню – первыми, как это всегда бывает, завозились дети, с пробуждением которых пришлось подняться и нам; открыв глаза в темноте, я вначале подумала, что так и не успела заснуть, – и только посмотрев на часы, поняла, что мы проспали весь день, что снова наступил вечер, а это означало, что мы потеряли еще одни сутки, целые сутки, в то время как с каждым часом лежащая перед нами дорога становится все опаснее и труднее. Сонные и разбитые после нескольких часов, проведенных в тесноте на жестком, неудобном матрасе, мы заглянули в соседнюю комнату – кроме старой собаки, по‑прежнему лежащей возле печки, там никого не было. Мужчины, судя по всему, все еще спали, и о ночном разговоре, случившемся здесь, в этой комнате, говорила только изрядно початая бутылка, оставшаяся на столе, – стаканы были уже куда‑то убраны. Выходить из комнаты поодиночке нам не хотелось, и, широко распахнув дверь, чтобы хоть немного осветить мрачную наружную галерею, мы неуверенной стайкой добрались до отхожего места и обратно, а потом устроились на длинной лавке, стоящей у простого деревянного стола, который не был даже накрыт скатертью, не зная, что нам делать дальше. На печи стоял полный чайник с отбитой эмалью – только вот искать чай здесь, в этой комнате, показалось нам невежливым, а выйти на улицу, к машинам, мы побоялись, вовремя вспомнив о собаках, которых собирался выпускать наш хозяин.

– Я бы душу продала сейчас за горячий душ, – сказала Наташа, – после этого вонючего матраса я вся пыльная, как будто мы на полу спали, он там вообще не убирает, наверное.

А ведь мы по‑прежнему все такие же городские девочки, подумала я горько, интересно, сколько еще времени нам потребуется для того, чтобы перестать мечтать о горячем душе или о чистом туалете. Или о туалете вообще.

– Надо разбудить их, – неуверенно предложила Марина, – сколько сейчас времени? Ехать же пора. Только поесть надо сначала, куда он делся вообще, этот мужик?

Мы с Ирой одновременно поднялись – я для того, чтобы подняться на чердак и разбудить мужчин, а она, вероятно, чтобы выйти в сени и попытаться разыскать нашего хозяина, исчезнувшего где‑то в недрах необъятного дома; но я едва успела подойти к лестнице, ведущей наверх, а она – взяться за ручку входной двери, как на улице вдруг раздался оглушительный, многоголосый собачий лай, услышав который пес, как‑то весь мгновенно ощетинившись, вздыбил шерсть на холке, наклонил голову и глухо заворчал. Мы услышали, как внешняя, уличная дверь распахнулась, кто‑то затопал в сенях, а потом – Ира поспешно отняла руку от двери и отступила на несколько шагов назад – открылась и вторая дверь, и в комнату ввалились два незнакомых человека, оба с бородами на красных от холода лицах, принесшие с собой свежий морозный запах, перемешанный с крепким спиртным духом. Несколько мгновений они молча стояли на пороге, неприветливо рассматривая нас; пес ворчал уже громче, нехорошо оскалив крупные желтоватые зубы, и, возможно, по этой причине ни один из вошедших не сделал ни шагу вперед, хотя они даже не взглянули на него.

– Да тут бабы одни, – сказал один из них, тот, что был меньше ростом, с маленькими колючими глазками; второй, повыше и постарше, покачал головой:

– Не может быть. Четыре машины, ты ж видел. А вот мы сейчас Михалыча спросим. Михалыч‑то где? – спросил он и поднял на нас глаза – мутные и совсем без выражения, я попыталась вспомнить, смотрел ли на меня кто‑нибудь так раньше – равнодушно и пусто, и не смогла, и просто пожала плечами, молча, не потому что не хотела отвечать, а потому, что не сумела себя заставить открыть рот; на чердаке уже слышен был какой‑то шум, они проснулись, подумала я, они сейчас спустятся, хорошо бы они догадались взять с собой ружья, они же не оставили их в машинах, только не после того, что случилось с Леней – но тут в дверном проеме вдруг возникла могучая фигура хозяина, на фоне которой оба незваных гостя, так испугавшие нас, сразу же съежились и показались незначительными и жалкими. Одним быстрым, неуловимым для глаза движением плеча хозяин, стоявший позади этих двух незнакомых мужчин, мгновенно оттер их обратно, в сени, и плотно прикрыл за собой дверь, из‑за которой раздался его зычный голос:

– Вы чего здесь?!

В этот момент люк, ведущий на чердак, распахнулся, и вниз торопливо спустился папа – лицо у него было помятое, но на плече, как я и надеялась, висел карабин; следом показался Сережа – тоже вооруженный. Они быстро взглянули на нас и, убедившись, что мы в порядке, осторожно подошли к двери, прислушиваясь, – а по лестнице уже слетели Андрей, Мишка, и – последним – Леня, которому спуск по вертикальным ступеням давался труднее всех. Из‑за двери доносились голоса – я могла разобрать только отдельные слова, но мне показалось, что собеседников у нашего хозяина прибавилось; кто‑то вдруг отчетливо произнес:

– Так ты опять дорогу, выходит, почистил? Мы же договаривались… – И дальше голоса загудели все разом, совсем уже неразличимо, слышно было только гулкий бас хозяина, каждое слово которого выдавалось из общего гвалта, словно камень из воды – «бабы с дитями», – сказал он сначала, и потом еще – «здоровые все, говорю же – здоровые!», но голоса эти, которых теперь уже явно было больше, чем два, продолжали звучать с нарастающей громкостью, пока наконец старик не взревел матерно и почти нечленораздельно, и тогда шум за дверью неожиданно утих, сменившись тихим, недовольным ворчанием, а потом внешняя дверь хлопнула – собаки снова резко взлаяли и умолкли, словно люди, показавшиеся во дворе, были им знакомы, – и стало тихо.

– Ну вот что, – сказал хозяин, вернувшись к нам – лицо у него было мрачное, – я хотел вам предложить еще одну ночь переждать, больно дорога нехороша, но по всему выходит, что надо бы вам нынче же уехать.

Мы смотрели на него молча, и тогда он, оглядев нас, продолжил, досадливо сморщившись:

– Сразу они не полезут, но долго я их не удержу. Вы не подумайте чего – они люди неплохие; ну как неплохие – нормальные они, обычные, просто слишком уж у вас всего с собой много. Они не голодают пока – да и не будут они голодать, нас озеро кормит, и запасов у нас полно, но вот вещи ваши, машины, ружья вон, – он говорил теперь так, словно сердился на нас за то, что одним своим появлением здесь, в этом спокойном и мирном месте, мы нарушили какой‑то хрупкий баланс, с трудом достигнутое равновесие, которого никак теперь не поправить, даже если мы уедем сейчас же, сию минуту, – словом, собирайтесь и езжайте с богом.

Несмотря на то что мы не ели уже больше суток и понимали, что даже получасовая задержка могла дать нам возможность если не поесть самим, то хотя бы покормить детей, что‑то в его голосе заставило нас без возражений, торопливо начать собирать вещи; удалившись ненадолго – загнать и запереть собак, все еще изредка принимавшихся нервно лаять где‑то снаружи, в темноте – он вернулся, чтобы помочь нам перенести вещи на улицу, в остывшие за короткий зимний день машины. Все четыре двигателя уже работали, но, не сговариваясь, ни у одной из них мы не включили фар – горели только несколько тусклых габаритных огоньков пикапа, в неярком свете которых мы поспешно, стараясь не шуметь и не хлопать дверцами автомобилей, забрасывали внутрь спальные мешки и сумки. Лежащая в нескольких сотнях метров от нас деревня уже не казалась сонной и безлюдной – на улице по‑прежнему не было видно ни одного человека, но окна теперь смотрели настороженно и пристально, и от этих невидимых взглядов, которых, возможно, и не было на самом деле, мы чувствовали себя особенно неуютно. Дети уже сидели в машинах, Леня устроился на заднем сиденье Лендкрузера, и даже пес, отбежавший, наконец, облегчиться куда‑то недалеко, за сугробы, и мигом вернувшийся обратно, уже занял свое место – только мы все никак не уезжали, потому что у нас оставалось еще одно дело – важное, жизненно важное дело, – к которому мы по какой‑то причине никак не могли подступиться; чтобы выиграть еще немного времени, мужчины закурили, стоя на площадке между вполголоса тарахтящих машин, а хозяин все настойчиво говорил что‑то о Нигижме, «третий дом по правой стороне, там живет такой Иван Алексеич, вы к нему сразу, ты понял? понял?» – и обращался к Сереже, только Сережа не смотрел на него, не мог смотреть, а вместо этого все поворачивался к папе, пытаясь поймать его взгляд, и когда они наконец посмотрели друг на друга – я задержала дыхание, потому что поняла, что вот, сейчас, сейчас это произойдет – Ира вдруг быстро выступила вперед, загородила собой массивную фигуру хозяина и, прервав его на полуслове, положила свою маленькую руку без перчатки на огромный задубевший рукав его тулупа, и сказала с нажимом, отчетливо:

– Скажите, у вас же корова там, внутри, да? Корова? – и как только он непонимающе кивнул, продолжила: – Нам бы молока немного с собой, детям, они не ели уже целые сутки, молока бы нам, пожалуйста, а?

Если старик и удивился этой странной просьбе, прозвучавшей не к месту и не вовремя, на лице у него ничего не отразилось – коротко глянув на нее сверху вниз, он кивнул и, повернувшись, зашел обратно, в дом. Как только он исчез, она постояла еще немного, словно прислушиваясь – мы, остальные, все еще не шевелились, замерев от неожиданности, а потом в два прыжка оказалась возле Витары и, даже не закрывая водительской дверцы, резко, с ревом сдала назад, приперев Витариным бампером широкую, полукруглую входную дверь – окоченевший на морозе пластик гулко стукнул по деревянным доскам.

– Ну?! – сказала она, обернувшись к Сереже и взглянув на него из‑за руля коротко и зло. – Что вы стоите? Где канистры? Или вы грейдер собирались угонять? – и от этого ее окрика Сережа вздрогнул, бросил недокуренную сигарету себе под ноги и торопливо побежал к машине и распахнул багажник; следом за ним метнулся Андрей, а папа, на ходу сдергивая карабин с плеча, направился к цистерне и принялся старательно откапывать какую‑то громоздкую конструкцию, прилепившуюся с ее ближайшего к нам торца.

– Молоко – детям? – переспросила я, все еще не веря своим ушам, и она ответила тихо и устало, словно все силы, которые у нее были, она вложила в этот свой прыжок за руль и резкий, в полтора метра маневр, который, похоже, стоил Витаре бампера:

– По крайней мере, это лучше, чем то, что они задумали.

– Да он же вернется сейчас, через несколько минут, – сказала я безнадежно, – как только сообразит, зачем ты его отослала, он же слышал этот грохот наверняка, вся деревня, наверное, слышала…

– Анька, – проговорила она медленно и горько, опустив голову, и я подумала – она первый раз назвала меня так, не «малыш», не «Аня», а вот так – как зовет меня Сережа, словно мы с ней просто добрые знакомые, словно ничего и не было. – Он не вернется, – сказала она. – Он уже все понял, он, наверное, еще вчера это понял, сразу же, как только мы увидели цистерну, он просто ждал, что мы будем делать, а они все пили с ним этот дурацкий спирт, и трепались, и ничего не делали, а сейчас у них уже не осталось времени, чтобы сделать это правильно.

Как можно сделать это правильно, подумала я, уже понимая, что она права, мы же еще недавно были – хорошие люди, он так и сказал, хорошие люди, и оставила ее там же, за рулем Витары, и тоже распахнула багажник – это же, наверное, очень долго – сливать из цистерны столько солярки, разливая ее в канистры, в одну за другой, в спешке, в темноте, нам ни за что не успеть, разве что он действительно понял все и не вернется, потому что решил дать нам спокойно уехать, не поднимая шума и не пугая детей. В туго набитом Витарином багажнике было только две канистры – маленькие, десятилитровые, которые папа привез с собой из Рязани, я схватила их и побежала к цистерне, возле которой уже возились мужчины, и когда я уже почти добежала до них, папа вдруг выпрямился, выставил вперед карабин и сказал негромко:

– Стой.

Он смотрел куда‑то поверх моей головы и немного вправо; было ясно, что обращается он не ко мне – но я тоже остановилась и медленно повернула голову, и возле самой стены дома увидела старика; шапки на нем уже не было, а тулуп его был распахнут, словно накинут второпях, но стоял он спокойно, и в руках у него ничего не было, ни ружья, ни топора – ничего. Почему‑то первой мыслью, пришедшей мне в голову, было – у него же сейчас замерзнет голова, он, наверное, выронил шапку, пока обегал дом, ну конечно, не может быть, чтобы в таком огромном доме был только один выход, как глупо, а потом я подумала – он вернулся. Вернулся, а ведь она сказала – он ни за что не выйдет.

– Нам нужно всего литров триста, – сказал папа все так же, вполголоса, – мы лишнего брать не будем, нам просто доехать до места, ты же сам говорил – плохая дорога, мы за весь путь не нашли почти никакого топлива, а дальше, если ты правду сказал, останавливаться вообще будет нельзя. Ты, главное, стой спокойно, мы сейчас сольем – немного, можешь сам посмотреть – и уедем, и ты нас больше не увидишь никогда, ты хороший мужик, Михалыч, и при других обстоятельствах – сам понимаешь…

Старик молчал.

– Ну зачем тебе столько солярки – одному, – сказал папа уже громче, – это же на целую зиму хватило бы дороги чистить, да кому они сейчас сдались, твои дороги, а мы без этой солярки не доберемся, доедем разве что до Пудожа – и все, она нам нужна, понимаешь, нужна как воздух! – тут он умолк, продолжая исподлобья, с вызовом смотреть на старика, и в наступившей тишине слышно было только, как за его спиной щелкает заправочный пистолет, и с тяжелыми, неравномерными всплесками хлюпает внутри пластиковой канистры переливаемое топливо.

Старик подождал немного – словно полагая, что папа скажет еще что‑нибудь, – а потом медленно покачал головой и произнес:

– Странные вы люди, – он сказал это беззлобно и даже, пожалуй, с каким‑то удивлением, – не по‑людски у вас все как‑то, ей‑богу. У меня там тыщи две с половиной литров еще осталось. Что ж вы не попросили? – И потом уже просто стоял, равнодушно и молча, словно потеряв к нам всякий интерес, в течение всего времени, пока Сережа с Андреем возились с канистрами, и потом, когда была заполнена последняя – и папа, уже опустивший карабин, повторил еще раз «вот видишь, ровно триста, я же говорил – мы лишнего не возьмем», и пока они поспешно распихивали потяжелевшие канистры по машинам, и потом, когда Сережа, вернувшись, но не поднимая глаз, проговорил «может, тебе патроны нужны? для ружья? или лекарства? у нас есть – ты не сердечник, нет? возьми, пригодится – не тебе, может, еще кому‑нибудь? нет?», и даже тогда, когда мы уже все закончили и последний раз взглянули на него, стоящего в той же позе, с непокрытой головой, возле стены своего громадного, пустого дома – даже тогда он не произнес больше ни единого слова. Ни одного.

Когда мы выехали на дорогу, ведущую дальше, к Нигижме, пошел мелкий, негустой снег.

* * *

Мы ехали быстро – насколько это было возможно по засыпанной снегом дороге, и я поймала себя на том, что все время оборачиваюсь назад, чтобы убедиться, что дорога позади нас пуста; почему‑то я была уверена, что человек, приютивший нас в эту ночь и позволивший забрать свое топливо, не бросится за нами в погоню сразу после нашего поспешного отъезда, но вот те, другие, приходившие к нему в дом сегодня, запросто могли это сделать – особенно теперь, когда мы дали им повод, когда мы первыми нарушили правила. Вероятно, эта мысль пришла в голову всем без исключения – и потому до самой Нигижмы мы ехали, не останавливаясь и даже не переговариваясь по рации, несмотря на то что нам срочно нужно было покормить детей, поесть самим и залить наконец топлива в опустевшие баки. Подгонял нас еще и начинающийся снегопад – пока безобидный, но способный в любую минуту набрать силу и преградить нам путь, в этот раз – окончательно.

Если бы не предупреждение старика о том, что Нигижма еще жива, мы бы ни за что об этом не догадались – проезжая сквозь эту темную, настороженно молчащую деревню, можно было предположить, что она уже погибла или что жители покинули ее – мне показалось, правда, что за одним из обращенных к дороге окон мелькнул и пропал какой‑то тусклый огонек, но и он запросто мог быть всего лишь отражением наших фар.

– Ты думаешь, здесь кто‑нибудь остался? – спросила я у Сережи, и он ответил:

– Не знаю, Ань. Неделя теперь – большой срок, здесь могло случиться все, что угодно, а старик об этом даже не узнал бы. – А я подумала, действительно – что такое неделя?

Две недели назад мы еще были дома – город к тому моменту уже закрыли, но мама еще была жива, и папа еще не постучал ночью в балконную дверь нашей гостиной, чтобы сообщить нам о том, какие мы беспечные дураки; две недели назад у нас в запасе было еще целых несколько дней до момента, когда наш привычный мир неожиданно рухнул – весь, целиком, не оставив никакой надежды на то, что весь этот ужас как‑нибудь иссякнет, закончится сам собой, что мы можем просто затаиться и переждать его. Невозможно было поверить в то, что две недели назад в это время мы втроем – я, Сережа и Мишка – наверное, сидели за ужином в нашей уютной, светлой кухне, под абажуром из цветного стекла, и самой большой моей заботой было – что приготовить завтра на обед. Хотя нет, конечно нет, две недели назад мы уже попытались проникнуть в город – и я, и Сережа, и уже начали беспокоиться о тех, кто остался внутри, за кордонами, но надежда – надежда у нас еще была; мы никого еще не потеряли тогда, чужие люди еще не застрелили Ленину собаку, еще не сгорел дотла ближайший к дороге пряничный домик в соседнем коттеджном поселке, и мы ни разу еще даже не задумались о бегстве, чувствуя себя в полной безопасности в стенах своего прекрасного, нового дома. Невозможно представить, что все это было у нас каких‑нибудь две недели назад.

Именно поэтому было очень легко поверить в то, что одной недели, в течение которой с Нигижмой не было связи, с лихвой хватило бы для того, чтобы болезнь добралась сюда и погубила всех ее немногочисленных жителей, или те самые появившиеся в округе «лихие люди», как назвал их старик, нашли наконец сюда дорогу; и деревня эта кажется такой безлюдной и мертвой потому, что она на самом деле безлюдна и мертва и нет уже никакого Ивана Алексеича в третьем доме справа, к которому мы даже могли бы обратиться за помощью, если бы у нас хватило теперь на это совести. Правда, все могло быть иначе – возможно, четыре больших, тяжело загруженных автомобиля, издалека заметных на пустынной дороге, заставили обитателей деревни запереться в домах, спрятаться, и сейчас они наблюдают за нами из темноты своих окон, провожая нас глазами: кто‑то – с недоверием и страхом, а кто‑то, очень может быть, через прицел охотничьего ружья.

– Не нравится мне здесь, – сказала я, поежившись, – поехали быстрее.

– Пап, давай поскорее проскочим, – тут же сказал Сережа в микрофон, словно ждал этих моих слов, и папа ответил ворчливо:

– Не могу быстрее, дорога видишь какая, не хватало еще посреди деревни завязнуть. Не паникуйте, если они сразу на нас не набросились, то дадут нам проехать.

Я смогла выдохнуть только километра через три‑четыре после того, как неприветливая Нигижма скрылась за поворотом и пропала, словно ее и не было, и заснеженные, казавшиеся бесконечными поля по обеим сторонам дороги снова сменились густым лесом. В этот момент Андрей сказал:

– Все, ребята, не знаю, как у вас, а я все топливо сжег, бак пустой, больше мы не протянем, давайте остановимся.

– Давай отъедем еще хотя бы километров на пять, – предложил папа, – нехорошо вот так, у них под носом…

– Я последних пятнадцать километров тяну на честном слове. – Андрей говорил тихо, почти шепотом, но слышно было, с каким трудом он заставляет себя сдерживаться и не кричать, – между прочим, я все топливо спалил, пока Лендкрузер ваш вытаскивал, так что если я говорю, что больше мы не протянем, значит, не протянем, – едва закончив фразу, он остановил машину, и нам ничего не оставалось, как последовать его примеру.