Лиз Бурбо 4 страница

Но этого мало. Оказывается, Заратустра счёл нужным ещё и поощрить двух королей:

«Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: но, конечно, долго придётся Вам ждать!

Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, - не называется ли она сегодня умением ждать?» [Там же, стр.175-178.]

Ждать королям пришлось недолго. Всего через четырнадцать лет после смерти Ницше разразилась первая мировая война. Правда, королям в ней сильно не повезло; но у них остались наследники, которые через двадцать лет вновь воплотили в жизнь мечты королей «о счастье отцов своих» и дали всему человечеству возможность в полной мере насладиться этим счастьем.

Следует особо отметить, что с королями беседовал отнюдь не тот, молодой Заратустра, который призывал «братьев своих» бежать от государства и от политики; нет, это уже был седовласый Заратустра, подводящий итоги своей мудрости. И в этих итогах не нашлось места ни иллюзиям молодости насчет спасительного пути «туда, где кончается государство», ни ограниченному толкованию проповеди войны как проповеди только и исключительно «войны за свои мысли».

Итак, проповедь Заратустры «О войне и воинах» милитаристы и их идеологи поняли именно так, как того и хотел Ницше. Между прочим, апология войны не есть плод творчества только позднего Ницше. Уже в «Человеческом, слишком человеческом» он писал:

«Война необходима. Только мечтательность и прекраснодушие могут ожидать от человечества еще многого (или даже особенно многого), когда оно разучится вести войны. Доселе же нам неведомы иные средства, которые могли бы так же сильно и верно, как всякая великая война, внушать слабеющим народам такую грубую походную энергию, такую глубокую безличную ненависть, такое хладнокровие убийцы со спокойной совестью, такой общий организованный пыл в уничтожении врага, такое гордое равнодушие к великим потерям, к своей собственной жизни и к жизни близких, такой глухой, подобный землетрясению, трепет души; пробивающиеся здесь ручьи и потоки, которые, правда, катят с собой камни и всякий сор и уничтожают поля нежных культур, позднее, при благоприятных обстоятельствах, с новой силой приводят во вращение механизмы духовной мастерской. Культура отнюдь не может обойтись без страстей, пороков и злобы.—Когда римляне в императорскую эпоху несколько утомились от войн, они пытались обрести новую силу в травле зверей, в битвах гладиаторов и в преследовании христиан. Современные англичане, которые в общем также, по-видимому, отказались от войны, прибегают к иному средству, чтобы возродить исчезающие силы: они пускаются в те путешествия, мореплавания, восхождения на горы, которые предпринимаются будто бы с научными целями, в действительности же для того, чтобы из всякого рода приключений и опасностей привезти домой избыточную силу. Придётся, вероятно, изобрести ещё немало подобных суррогатов войны, но именно из них будет всё более уясняться, что такое высокоразвитое и потому неизбежно вялое человечество, как современное европейское человечество, нуждается не только вообще в войне, но даже в величайшей и ужаснейшей войне – т.е. во временном возврате к варварству, - чтобы не потерять из-за средств к культуре самой своей культуры и жизни» [141,т.1,с.449—450].

Действительность XX века превзошла самые оптимистические надежды Ницше. Только вот культуре и самой жизни человечества грозит гибель не столько от «средств к культуре», сколько от таких средств «возродить исчезающие силы», как стратегические ракеты с ядерными боеголовками.

Исключительно ярко Ницше проявляет свою сущность как философского представителя господ и эксплуататоров в своём учении об отношениях между мужчиной и женщиной.

«Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина - для отдохновения воина; всё остальное - глупость.

…Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.

… «Дай мне, женщина, твою маленькую истину», -- сказал я. И так говорила старушка:

«Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!»—

Так говорил Заратустра»[141,т.2,с.47—48].

Как писал М.Г. Лейтейзен: «Если в повседневной жизни мы по отношению мужчины к женщине можем часто испытать, узнать его, если в отношении мужчины к женщине проявляются такие черты его, слабости его, которые иначе остались бы от нас скрытыми, то таким же пробным камнем может оказаться женщина, отношение к женщине для писателя или мыслителя, выражающих идеологию того или другого класса. Их отношение к женщине, к браку, к семье может помочь нам определить, какой именно класс они представляют. Конечно, это признак не основной и не главный, но в числе прочих и он имеет своё место» [108,с.109].

Семейные отношения в классовом обществе, делящемся на господ и подчинённых, являются отношениями господства и подчинения. Они порождают в головах людей, вступающих в эти отношения, соответствующую систему ценностей, согласно которой хорошо, красиво и морально мужчине быть хозяином, а женщине его собственностью. Поэтому для последовательного философа господствующих классов, оправдывающего и освящающего отношения господства и подчинения, было бы вполне естественно не делать в этом вопросе исключения для семьи и принять вышеупомянутую систему ценностей. Ницше так и поступает.

Этому отнюдь не противоречат те комплименты, которые Ницше время от времени делает женщинам в своих произведениях—комплименты такого типа, как, например, вот это «благое пожелание»:

«Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями ещё не существующего мира».[141,т.2,с.47]

Обратимся опять к Лейтейзену:

«Тут нет никакого противоречия по существу. Плётка характеризует положение, в котором фактически находится женщина: подчинённая, собственность, добыча сильного. Для неё мужчина может символизироваться даже плёткой: чем он сильней, тем больше ей нравится, тем больше должен ей нравиться. И это совершенно не исключает внешнего преклонения и мягкости. Бесправие женщины легко может быть скрашено рыцарским отношением к ней. Вернее, последнее как раз отражает и служит признаком первого. Наряду с принижением женщины, вследствие его—идеализирование и рыцарство» [108,с.114].

Кстати сказать, Ницше прекрасно сознавал классовый характер «рыцарской любви». Мы уже цитировали то место, где он пишет, что «любовь, как страсть … непременно должна быть знатного происхождения: как известно, она изобретена провансальскими трубадурами» - которые ведь были не кем иным, как творцами придворного искусства.

«Эмансипацию женщины» Ницше, разумеется, считает вырождением женщины и проявлением общего вырождения европейского человека.

«Слабый пол никогда ещё не пользовался таким уважением со стороны мужчин, как в наш век, - это относится к демократическим склонностям и основным вкусам так же, как непочтительность к старости, -- что же удивительного, если тотчас же начинают злоупотреблять этим уважением? Хотят большего, научаются требовать, находят наконец эту дань уважения почти оскорбительной, предпочитают домогаться прав, даже вести за них настоящую борьбу: словом, женщина начинает терять стыд. Прибавим тотчас же, что она начинает терять и вкус. Она разучивается бояться мужчины: но, «разучиваясь бояться», женщина жертвует своими наиболее женственными инстинктами. Что женщина осмеливается выступать вперёд, когда внушающая страх сторона мужчины или, говоря определённее, когда мужчина в мужчине становится нежелательным и не взращивается воспитанием, это довольно справедливо, а также довольно понятно; труднее объяснить себе то, что именно благодаря этому - женщина вырождается. Это и происходит в наши дни—не будем обманывать себя на сей счёт! …неуклюже и раздраженно выискивать элементы рабства и крепостничества, заключавшиеся и всё ещё заключающиеся в положении женщины при прежнем общественном строе (точно рабство есть контраргумент, а не условие всякой высшей культуры, всякого возвышения культуры),- что означает всё это, как не разрушение женских инстинктов, утрату женственности?» [141, т.2, с.356-357.]

Итак, подчинение женщины мужчине, как и вообще подчинение раба господину, коренится, по мнению Ницше, в природе человека, в его биологическом естестве. Восставать против этого могут только дегенераты и дегенератки, которые, в свою очередь, усугубляют этим восстанием дегенерацию человека как биологического вида. Ницше последователен и верен себе.

«…человек, обладающий как умственной глубиной, так и глубиной вожделений, а также и той глубиной благоволения, которое способно на строгость и жёсткость и с лёгкостью бывает смешиваема с ними, может думать о женщине всегда только по-восточному: он должен видеть в женщине предмет обладания, собственность, которую можно запирать, нечто предназначенное для служения и совершенствующееся в этой сфере» [там же, с.356].

И подумать только, против таких прекрасных и возвышенных ценностей осмелились выступить эти проклятые выродки —демократы, феминистки и социалисты.

Однако, - считает Ницше, - не всё ещё потеряно.

«Мы же, люди иной веры, - мы, которые видим в демократическом движении не только форму упадка политической организации, но и форму упадка, именно, форму измельчания человека, как низведение его на степень посредственности и понижение его ценности, - на что должны мы возложить свои надежды?— На новых философов - выбора нет; на людей, обладающих достаточно сильным и самобытным умом для того, чтобы положить начало противоположной оценке вещей и переоценить, перевернуть «вечные ценности»; на предтеч новой эры, на людей будущего, закрепляющих в настоящем тот аркан, который влечёт волю тысячелетий на новые пути. Чтобы учить человека смотреть на будущность человека как на свою волю, как на нечто зависящее от человеческой воли, чтобы подготовить великие отважные коллективные опыты в деле воспитания и дисциплинирования с целью положить этим конец тому ужасающему господству неразумия и случайности, которое до сих пор называлось историей, - неразумие «большинства» есть только его последняя форма: для этого когда-нибудь понадобится новый род философов и повелителей, перед лицом которых покажется бледным и ничтожным всё, что существовало на земле под видом скрытных, грозных и благожелательных умов» [там же, с.322].

Итак, «новые философы», кладущие начало переоценке ценностей (какая это переоценка, сомнений быть не может. Разумеется, аристократическая, господская, эксплуататорская), являются предтечами той эры, когда «новый род повелителей», вооружённых новой системой ценностей, будет проводить «великие отважные коллективные опыты в деле воспитания и дисциплинирования». Уже забыты упрёки в адрес тирании как таковой, звучавшие ещё в «Человеческом, слишком человеческом». Ницше теперь ставит вопрос по-классовому: кто возьмёт власть, кто возглавит деспотическое государство, чья тирания будет установлена? Ницше противопоставляет тиранию аристократии, здоровой и сильной, тирании толпы в лице её болезненных, выродившихся вождей; с первой он связывает жизнь и процветание, со второй—упадок и смерть.

«Общее вырождение человека, вплоть до того «человека будущего», в котором тупоумные и пустоголовые социалисты видят свой идеал—вырождение и измельчание человека до совершенного стадного животного (или, как они говорят, до человека «свободного общества»), превращение человека в карликовое животное с равными правами и притязаниями возможно, в этом нет сомнения! Кто продумал когда-нибудь до конца эту возможность, тот знает одной мерзостью больше, чем остальные люди, - и, может быть, знает также новую задачу!» [Там же, с. 323.]

Эта задача будет заключаться не только в упорядочении хода истории путём дискриминирования масс под властью сильной аристократии (а следовательно, и уничтожения смутьянов и бунтовщиков). Новые повелители найдут и другие области применения своей брызжущей через край воле.

«…мне было бы больше по сердцу…такое усиление грозности России, которое заставило бы Европу решиться стать в равной степени грозной, т. е. посредством новой господствующей над ней касты приобрести единую волю, долгую, страшную собственную волю, которая могла бы назначить себе цели на тысячелетия вперёд, - чтобы наконец закончилась затяжная комедия её маленьких государств, а также её династическое и демократическое многоволие. Время мелкой политики прошло: уже грядущее столетие несёт с собою борьбу за господство над всем земным шаром, - понуждение к великой политике» [там же, с. 332].

Было время – ещё до «Заратустры», -- когда Ницше считал вовлечение «дельных, работящих, одаренных, честолюбивых людей» в «большую политику» напрасной тратой их сил и писал по этому поводу (в «Человеческом, слишком человеческом»):

«…сумма этих жертв и потерь индивидуальной энергии и труда столь огромна, что политический расцвет народа почти с необходимостью влечёт за собою духовное обеднение и ослабление, меньшую производительность в делах, которые требуют большой сосредоточенности и односторонности. Под конец позволительно спросить: окупается ли весь этот расцвет и блеск целого (который ведь проявляется лишь в виде страха других государств перед новым колоссом и в виде добытых у них благоприятных условий для развития национальной торговли и хозяйства), если этому грубому и пестрящему цветку нации должны быть принесены в жертву всё более благородные, нежные и духовные цветы и растения, которыми доселе так изобиловала её почва?» [141, т.1,с.452]

Но когда это было «то время»! С тех пор Ницше столь хорошо осознал единство интересов «аристократов духа», подобных ему, и «аристократов меча», что подобные мысли уже не посещали его. Он с радостью отдал свой талант подготовке пришествия «новых повелителей». Изменил ли он при этом себе? Нет; напротив, стал более верным себе, чем был до написания «Заратустры». «Постзаратустровский» Ницше устранил в своём мировоззрении типичную для умеренных либералов несогласованность, когда хотят иметь власть в своих руках, но в тоже время с отвращением воротят нос, как от грубых и жестоких, от таких форм и методов господства, которые только и могут делать эту власть абсолютной. Ницше преодолел в своей душе постыдную раздвоенность интеллигентного барчука, который хочет пользоваться всеми плодами своей принадлежности к господствующему классу, но не желает палец о палец ударить ради того, чтобы гарантировать себе эти плоды, -- не желает вмешиваться в политику, в ту сферу жизни общества, где как раз идёт борьба за экономическую и духовную власть. «Дозаратустровский» Ницше – эстетствующий сноб; по крайней мере, таким он предстаёт на страницах своих книг того времени. «Постзаратустровский» – политический идеолог, настоящий воин духа, прекрасно понимающий, что именно политическая власть есть ключ к решению личных и массовых, материальных и духовных проблем в классовом обществе. Написав «Заратустру», Ницше не утратил, а, наоборот, окончательно обрёл себя как философа: в его мировоззрении исчезло всё то, что, будучи чуждо его основам, делало это мировоззрение не вполне последовательным. Прежде чем сойти с ума, Ницше успел придать своим воззрениям цельность, последовательность и законченность. Именно поздний Ницше – настоящий Ницше; до написания «Заратустры» он был ещё «недозрелым». Поэтому судить о социальной сущности философии Ницше следует прежде всего по его поздним произведениям и в свете этих суждений объяснять его ранние работы, а не наоборот: так, правильное понятие о том, что такое яблоко, ребёнок вырабатывает лишь тогда, когда познакомится со спелыми плодами и уже потом, в свете своих знаний о созревших яблоках, уяснит себе характерные отличия недозрелых – зелёных, твёрдых, кислых, малосъедобных плодов. Именно «Заратустра» и написанные после него произведения – спелые плоды трудов Ницше, хотя многим его ранние произведения кажутся слаще.

2. Социальная мифология Ницше. Его расизм и

антисемитизм.

Что же явилось, по мнению Ницше, причиной того упадка, благодаря которому «теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения»?

То, что, по мнению Ницше, «вреднее всякого порока»: «деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым – христианство» [141,т.2,с.633].

«Не следует украшать и выряжать христианство: оно объявило смертельную войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех основных инстинктов этого типа; из этих инстинктов оно выцедило понятие зла, злого человека: сильный человек сделался негодным человеком, «отверженцем». Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно–сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения» [там же, с. 634—635].

«Яд учения «равные права для всех» христианство посеяло самым основательным образом. Из самых тайных уголков дурных инстинктов христианство создало смертельную вражду ко всякому чувству благоговения и почтительного расстояния между человеком и человеком, которое является предусловием для всякого повышения и роста культуры, - из ressentiment масс оно выковало главное орудие против нас, против всего благородного, радостного, великодушного на земле, против нашего счастья на земле… «Бессмертие», признаваемое за каждым Петром и Павлом, было до сего времени величайшим и злостнейшим посягательством на аристократию человечества. – И не будем низко ценить то роковое влияние, которое от христианства пробралось в политику! Никто теперь не имеет более мужества заявить об особых правах, о правах господства, о чувстве почтения к себе, к другому, нет более пафоса дистанции … Наша политика болеет этим недостатком мужества! – Аристократизм настроения ложью о равенстве душ погребён окончательно; и если вера в «право большинства» делает революции и будет их делать, то нельзя сомневаться в том, что это – христианство, христианские суждения ценности, которые каждая революция только переводит в кровь и преступление! Христианство есть восстание всего по – земле – пресмыкающегося против того, что над ней возвышается: Евангелие «низших» унижает …» [там же, с. 667 – 668.]

Мы уже видели, что Ницше – идеалист в своём понимании природы: для него «жизнь и есть воля к власти». Теперь мы лицезреем Ницше – идеалиста в понимании истории: по его мнению, революции «делает» не что иное, как «вера в право большинства». Но это ещё цветочки: ягодки будут впереди.

«Делать слабым – это христианский рецепт к приручению, к «цивилизации». Буддизм есть религия цивилизации, приведшей к усталости, близящейся к концу, христианство ещё не застает такой цивилизации, -- при благоприятных обстоятельствах оно само ее устанавливает» [там же, с. 647 – 648].

Оказывается; вера способна не только делать революции, но и устанавливать цивилизации. Как это у неё получается? Ницше попробовал дать ответ на этот вопрос, основываясь на конкретно – историческом материале. Эта попытка заслуживает нашего рассмотрения уже потому, что на её примере хорошо видно, как мыслитель, последовательно использующий идеалистическую методологию исследования и объяснения фактов истории человечества, садится в лужу.

«Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь погубило оно огромное дело римлян – приготовить почву для великой культуры, требующей времени. – Неужели всё ещё этого не понимают? Известная нам imperium Romanum, с которой мы лучше всего знакомимся из истории римских провинций, это замечательнейшее художественное произведение великого стиля, было лишь началом, его строение было рассчитано на тысячелетия, -- никогда до сих пор не только не строили так, но даже не мечтали о том, чтобы строить настолько sub specie aeterni!*[§] – Эта организация была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров: случайность личностей не должна иметь значения в подобных вещах – первый принцип всякой великой архитектуры. Но она не могла устоять против самого разрушительного вида разложения – против христианина … Этот потайной червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вкрался в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьёзное отношение к истине, вообще инстинкт к реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая банда, шаг за шагом отчуждая «души» от грандиозного строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно – благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как своё собственное дело, свою собственную нешуточность, свою собственную гордость» [там же, с.687—688].

Современник Ницше (впрочем, надолго его переживший), Карл Каутский, написал в начале ХХ века великолепную книгу—«Происхождение христианства». В ней он, опираясь на те источники по истории древнего Рима, которые уже находились в научном обороте в то время, когда творил Ницше, блестяще показал, каковы были социальные предпосылки возникно-

вения и распространения христианства в Римской империи. Он показал, как рабский труд, на базе которого воздвиглось так сильно восхищавшее Ницше здание Римской империи, постепенно вытеснял труд свободных крестьян и ремесленников благодаря своей дешевизне; как этот самый рабский труд, менее продуктивный, чем вытесняемый им труд свободных людей, влёк за собою регресс производительных сил, падение производительности труда, упадок экономики и вообще обеднение империи; как государство, руководимое утопающей в роскоши кучкой толстосумов, стремящихся сохранить и приумножить свои богатства, с аппаратом управления, состоящим из многочисленной и прожорливой бюрократии, пыталось заткнуть всё более многочисленные дыры в бюджете за счёт и без того беднеющей основной массы граждан; как Римская империя, рассчитанная, по мнению Ницше, на тысячелетия, загнивала в самой своей сердцевине чуть ли не с момента своего возникновения; как господствующими настроениями в обществе становились отчаяние, тоска и безысходность, вследствие чего —а не наоборот—общественное сознание оказалось весьма восприимчивым к учению христиан. Рассуждая об истории Древнего Рима и христианства, Ницше наглядно обнаружил свою некомпетентность в этой области. Прекрасно разбираясь в античной литературе, он ничего не понимал в античной экономике (и, судя по всему, не интересовался ею). Этому, очевидно, очень сильно способствовал идеалистический подход Ницше к истории. В известной мере справедливы слова, сказанные о Ницше Львом Шестовым:

«Метафизики восхваляют трансцендентное, но тщательно избегают соприкосновения с ним. Ницше ненавидел метафизику, воспевал землю—bleibt mir der Erde treu, о meine Bruder*[**] -и всегда жил в области трансцендентного»[223,с.119].

Следует отметить, что идеализм Ницше сильно отличается от идеализма тех, кого Шестов называет «метафизиками». У «метафизиков» первопричиной и первоосновой всего сущего является либо абсолютная идея, либо познающий субъект. Их мировоззрение—это профессиональное мировоззрение философа, взирающего на мир через призму своей собственной повседневной практики и меряющего его на свой аршин. У Ницше же в основе всего сущего лежит воля, и не просто воля, а воля к власти. Он смотрит на мир через призму повседневной практики профессионального руководителя, начальника, законодателя и того, кто руководит исполнением законов. Его философия ближе господствующим классам, теснее связана с их жизнью, с их интересами, чем философия Юма, Канта или Гегеля.

Однако вернёмся к ницшевым поискам истоков упадка европейского человека. Мы ещё не успели узнать, что Ницше думает о том, откуда могло бы взяться зловредное христианство, разложившее Римскую Империю и два тысячелетия подряд отравлявшее европейцев сострадательностью, слабоволием, идеями равенства и т.п. Что ж, у Ницше есть ответ на наш вопрос:

«…христианство можно понять единственно в связи с той почвой, на которой оно выросло, - оно не есть движение, враждебное иудейскому инстинкту, оно есть его последовательное развитие, силлогизм в его логической цепи, внушающей ужас»[141, т.2, с.649].

«Все, что было содеяно на земле против «знатных», «могущественных», «господ», не идет ни в малейшее сравнение с тем, что содеяли против них евреи; евреи, этот жреческий народ, умевший в конце концов брать реванш над своими врагами и победителями лишь путём радикальной переоценки их ценностей, стало быть, путём акта духовной мести. Так единственно и подобало жреческому народу, народу наиболее вытесненной жреческой мстительности. Именно евреи рискнули с ужасающей последовательностью вывернуть наизнанку аристократическое уравнение ценности (хороший =знатный =могущественный =прекрасный =счастливый =боговозлюбленый) -и вцепились в него зубами бездонной ненависти (ненависти бессилия), именно: «только одни отверженные являются хорошими; только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими; только страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единственно набожные, им только и принадлежит блаженство, - вы же, знатные и могущественные, вы, навеки вечные злые, жестокие, похотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скончания времён будете злосчастными, проклятыми и осужденными!»…Известно, кто унаследовал эту еврейскую переоценку…Я напомню, в связи с чудовищной и сверх всякой меры пагубной инициативой, которую выказали евреи этим радикальнейшим из всех объявлений войны, положение, к которому я пришёл по другому поводу [«По ту сторону добра и зла»—141,т.2,с.315], - именно, что с евреев начинается восстание рабов в морали, --восстание, имеющее за собою двухтысячелетнюю историю и ускользающее нынче от взора лишь потому, что оно—было победоносным…» [Там же, с.422.]

Итак, на сцену, где разыгрываются ницшевские мистерии, выступают те, из—за кого в кране нет воды. До сих пор мы чувствовали, что среди тех жутких персонажей, которые возмущают спокойствие и мешают рабам довольствоваться своей участью, не хватает исполнителей главной роли—конкретных носителей той разрушительной воли, действием которой можно объяснить все процессы, подтачивающие власть касты господ (если не на протяжении всей истории человечества, то, по крайней мере, в течение последних двух—трёх тысячелетий; если не во всём мире, то по крайний мере в той его части, где жил сам Ницше и где живёт основная масса его читателей). Евреев не хватало; и теперь, когда они появились, царский городовой, отвечающий на вопрос "кто виноват?"—"жиды, скубенты и сицилисты", мог бы с полным на то правом подать Ницше братскую руку.

"Но вы не понимаете этого? У вас нет глаз для того, чему пот­ребовалось две тысячи лет, дабы прийти к победе? Здесь нечему удивляться: все долгосрочные вещи с трудом поддаются зрению, обозрению. Но вот само событие: из ствола того дерева мести и нена­висти, еврейской ненависти—глубочайшей и утонченнейшей, создающей идеалы и пересоздающей ценности, ненависти, никогда не имевшей себе равных на земле,—произросло нечто столь же несравненное, нов­ая любовь, глубочайшая и утонченнейшая из всех родов лю­бви,—из какого еще другого ствола могла бы она произрасти?.. Но пусть и не воображают, что она выросла как прямое отрицание той жажды мести, как противоположность еврейской ненависти! Нет, истин­но как раз обратное! Любовь выросла из этой ненависти как ее кро­на... Этот Иисус из Назарета, как воплощенное Евангелие любви, этот "Спаситель”, приносящий бедным, больным, грешникам блаженство и по­беду,—не был ли он cамим соблазном в наиболее жуткой и неотрази­мой его форме, соблазном и окольным путем, ведущим именно к тем иудейским ценностям и обновлениям идеала? Разве не на окольном пути этого "Спасителя", этого мнимого противника и отменителя Израиля достиг Израиль последней цели своей утонченной мстительности? Разве не тайным черным искусством доподлинно большой политики мести, дальнозоркой, подземной, медленно насти­гающей и предусмотрительной в расчетах мести, является то, что сам Израиль должен был перед всем миром отречься от орудия собствен­ной мести, как от смертельного врага, и распять его на кресте, дабы "весь мир" и главным образом все противники Израиля могли не мор­гнув глазом клюнуть как раз на эту приманку?» [Там же,с.423.]