11 страница. Все это я отвергаю. Если под «причиной» мы подразумеваем «причинно достаточные условия», то свободные действия не вызываются ничем

Все это я отвергаю. Если под «причиной» мы подразумеваем «причинно достаточные условия», то свободные действия не вызываются ничем. Что и делает их свободными. Формулируя более точно: свободным на психологическом уровне действие делает как раз то, что не имеет предшествующих достаточных психологических условий (см. главу 3). Личность совершает действие, но не вызывает его. Разрыв не заполнен ничем.

IV. Универсальность языка и сильный альтруизм

Итак, к чему же мы пришли? Мы пытаемся ответить на следующий вопрос: при условии, что Зверь запрограммирован на соблюдение собственных интересов, есть ли какое-нибудь логическое требование, чтобы он уделял внимание интересам и потребностям других? Слова «альтруист» и «эгоист» употребляются, но не имеют четкого определения; попытаемся дать им его в целях наших рассуждений. В одном смысле, эгоист - тот, кто заботится лишь о своих личных интересах, а альтруист - тот, кто заботится и думает об интересах других. Но данное определение затушевывает ключевую разницу. Альтруистом может быть некто, обладающий природной склонностью к заботе об интересах других, но для такого альтруиста его альтруистические действия - это действия в соответствии с одной из других склонностей. Он любит помогать другим так же, как, скажем, любит пить пиво. Назовем это слабым смыслом «альтруизма». Но у этого слова есть и более сильный смысл, к которому мы хотим подойти. Альтруист в таком смысле - тот, кто признает интересы других веским основанием для действий даже тогда, когда у него нет такой склонности. Вопрос в следующем: есть ли рационально обязывающие, независимые от желания альтруистические основания для действия? Альтруист в сильном смысле - тот, кто признает существование рационально обязывающих, независимых от желания оснований действовать в интересах других. И Нагель, и Корсгор приводят свои аргументы в поддержку рационального требования альтруизма в этом сильном смысле. Со-циобиологи же отвечают на этот вопрос лишь в отношении слабого смысла. Я отклонил аргументы как Нагеля, так и Канта (в изложении Корсгор). Но я думаю, что их вывод правилен, и, по-моему, Кант и Корсгор правы в том, что они видят в данном вопросе вопрос всеобщности. Понятно, что мы и Зверь наделены основаниями вести себя эгоистично; а есть ли требование общности, которое могло бы распространить эти основания на других людей так, чтобы они определили наше поведение? Я думаю, есть.

Всеобщность требует считать, что сильный альтруизм изначально встроен в структуру языка. Каким образом? Давайте постепенно подойдем к тому, чтобы увидеть, каким образом язык вводит рационально требуемые формы всеобщности. И моя собака, и я видим человека у двери, то есть мы оба получаем визуальный опыт, который я назову «видением человека у двери». Но есть большая разница в том, что я говорю, что вижу человека у двери, на языке, в рамках которого я привязан к некоторого рода семантическому категорическому императиву, а у собаки ничего аналогичного нет. Когда я говорю: «Это человек», я отвечаю за утверждение, что любая сущность, во всех значимых отношениях такая же, как данная, также может быть справедливо названа «человеком». Если воспользоваться специфическим языком Канта: суждения ограничены семантическим категорическим императивом, так что можете утверждать, что ваше суждение может быть вызвано вашей волей в качестве универсального закона, объединяющего всех говорящих. И это суждение порождается условиями истинности утверждаемого суждения. В данном случае: объект, у которого есть эти черты, удовлетворяет условиям истинности, чтобы он мог называться «человеком».

Когда вы делаете заявление типа «а есть F», рациональность требует от вас способности желать, чтобы в подобной ситуации каждый утверждал, что а есть F. Значит, поскольку предикат общий, его Применение требует, чтобы каждый пользующийся им признавал его всеобщность. Каждый, кто пользуется языком, по кантовской формулировке, должен быть способен желать универсального закона, применяемого к подобным случаям7.

7 Конечно, ни для меня, ни для Канта возможность желать универсального закона не требует, чтобы субъект думал, что всем желательно вести себя подобно ему. Не в этом суть вопроса. По крайней мере, скучно и нудно, если каждый в моей ситуации будет повторять: «Это человек». Сущность категорического императива логическая; не существует логического абсурда в моем желании создать принцип действия в качестве универсального закона, объединяющего всех говорящих.

Кроме того, данный императив, в отличие от некоторых других императивов Канта, в точности соответствует условию Канта, что неискреннему или нечестному человеку присуще определенного рода внутреннее противоречие, когда он пытается применить свое суждение в качестве универсального закона. Так, предположим, говоря: «Это человек», я лгу. Тогда я не могу желать универсального закона, по которому каждый в подобной ситуации мог бы сказать: «Это человек», поскольку если они сделают так, слово «человек» потеряет свое значение. То есть я не могу последовательно соединить мое желание солгать с желанием, чтобы семантическое содержание применялось универсально в соответствии с семантическим категорическим императивом.

Отказавшись от кантовского аппарата, мы можем сказать, что любое утверждение говорящего S типа «а есть F» обязывает S к универсальному обобщению: для каждого х, если оно, по существу, идентично типу а, х можно справедливо описать, как F. Здесь мы говорим не о связях между суждениями (семантическом воплощении), а о том, к чему говорящий обязывает себя, когда произносит те или иные слова.

Кроме того, требование всеобщности обращено и к другим людям. Если я должен видеть в подобных ситуациях примеры людей, мое обязательство - на общепринятом языке - состоит в том, чтобы я считал, что другие тоже должны видеть человека в данном и других похожих случаях. Это значит, что всеобщность встроена в структуру самого языка, и, когда языком пользуются, можно подумать, будто на нас сыплются обязательства отовсюду, куда бы мы ни обратились. Из того факта, что объект справедливо описывается как «человек», следует, что существенно похожие объекты также нужно принимать в качестве людей, и другие люди должны следовать этому правилу. Невозможно пользоваться языком без таких обязательств. Я употребил весьма громкие слова, но ведь это тривиальное следствие природы языка и речи.

Способ вовлечения всеобщности в основания для действия в виде сильного альтруизма состоит в простой констатации: требование всеобщности, пригодное для таких предикатов, как «человек», «собака», «дерево» и «гора», также пригодно и для предиката «имеет основание для действия» и других подобных факторов мотивации. Проиллюстрирую сказанное примером. Предположим, у меня что-то болит, и я ищу способ облегчить боль. Существует разница между мной, пытающимся смягчить свою боль, и моей собакой, которая лижет рану, чтобы снять свою боль. В чем здесь разница? Хотя бы вот в чем: я могу подвести мою боль под определенное универсальное обобщение, просто характеризуя ее словом, таким, как «боль». Это означает, что та же особенность, что мы обнаружили в ходе разговора о слове «человек», есть и у слова «боль». Говоря: «Это боль», я тем самым отвечаю за утверждение: «Для всех х, если χ существенно похоже на это, оно есть боль».

Всеобщность языка, при определенных допущениях, основанных на здравом смысле и относящихся к моим личным интересам, будет порождать сильный альтруизм. Я сначала выражу свой постулат в интуитивной форме, а затем переформулирую в семантической форме. С точки зрения интуиции кажется разумным предположить, что, если я испытываю боль, у меня есть основание для желания утишить ее. Мое ощущение боли включает и потребность в ее облегчении. Эта потребность и является основанием избавиться от боли, и я даже верю, что другие люди, при наличии у них возможностей и способностей, имеют основания помочь мне утихомирить боль. Но я не могу быть уверен, что у них есть основание мне помогать, если не заставлю себя верить, что в зеркальной ситуации у меня будет основание помочь им. Для меня <· елание, чтобы мне помогли, рационально на том основании, что сейчас мне нужна помощь. Но, как следствие, когда другим потребуется помощь, я должен признать их потребность в качестве основания, чтобы я им помог.

Вот как всеобщность языка создает сильный альтруизм:

1. Мне больно, и поэтому я говорю: «Мне больно». Говоря это, в силу требования всеобщности я должен признать, что в подобной ситуации и вам было бы больно. Поскольку «боль».- это общеязыковое понятие, условия истинности применимы равно и к вам, и ко мне. Я должен использовать открытое предложение «X испытывает боль» к каждому объекту, отвечающему указанным условиям.

2. Моя боль создает потребность. Раз мне больно, то мне нужна помощь. Я знаю и о своей боли, и о своей потребности. И я говорю: «Мне нужна помощь, потому что я испытываю боль». Теперь отметим, что это не следует интерпретировать как призыв о помощи. Оно не является косвенным речевым актом; скорее это мои слова обо мне самом. То же требование всеобщности применяется снова. Теперь я обязан признать, что в подобной, но зеркальной ситуации, то есть если боль испытываете вы, вам нужна помощь. Мне нужно использовать открытое предложение «X нужна помощь, потому что он испытывает боль» в любой типически сходной ситуации.

3. Я испытываю боль и нуждаюсь в помощи, и я верю, что моя потребность в помощи представляет основание для вас помочь мне. Так, предположим, я говорю: «Поскольку я чувствую боль и нуждаюсь в помощи, у вас есть основание мне помочь». В силе все то же требование всеобщности. Я должен действовать в соответствии с универсальным законом в любой ситуации, схожей со следующей:

Для всех χ и всех у верно, что если χ чувствует боль и из-за этого нуждается в помощи, у у есть основание помочь х.

Но это заставляет меня признать, что, когда вы испытываете боль, у меня есть основание помогать вам. Заметьте, что мы говорим об обязательствах говорящих. Нас пока не заботит истина или отношения следования между утверждениями; скорее, нас интересует то, к чему обязывает себя сам говорящий своим речевым актом.

Главное в нашем рассуждении следующее: коль скоро запрограммировали Зверя описанным мной способом, то есть наделили его не только основными умственными способностями, но и разрывом, личными интересами и языком, мы должны обеспечить его и достаточной логической основой для сильного альтруизма. Далее отметим, что мы не требуем какой-то усложненной метафизики, ноуменального мира или кантовского категорического императива. Наше рассуждение требует, чтобы мы, другие люди и Зверь могли говорить на общепринятом языке и устанавливали разумные требования, основанные на личных интересах. Мы утверждаем, например, что наши потребности иногда являются основанием для кого-то помочь нам.

Но почему бы не отвести данный аргумент, заявив, к примеру: мой случай особый. Я заслуживаю особого обращения, не связанного с другими. Человек может всегда сказать так, но это выходит за рамки семантики индексикалов. Нет ничего в семантике «я», «ты», «он» и т. д., что блокировало бы общность условий истины для «боли», «потребности», «основания» и т.д. Я не пытаюсь устранить возможность особых призывов или заблуждений. Мировая история изобилует людьми, племенами, классами, нациями и т. д., которые обманывали других, заявляя претензии на особые привилегии, и я не скажу ничего такого, что заставило бы людей перестать обманывать. Точнее было бы сформулировать мой тезис так: ограничение универсальностью, которое приводит нас от эгоизма к сильному альтруизму, уже встроено в универсальность языка. Мы только должны принять, что у Зверя есть определенные разумные, основанные на собственных интересах позиции относительно его отношений с другими сознательными существами и что он готов выразить их через речь. Коль скоро Зверь или кто-то еще готов сказать: «У вас есть основание помочь мне, потому что я испытываю боль и нуждаюсь в помощи», он должен в ситуациях такого типа применять универсальные кванторы к открытому предложению «у у есть основание помогать х, поскольку χ чувствует боль и нуждается в помощи», так как использование общих терминов обязывает говорящего применять данные термины в тех ситуациях, которые обладают общими чертами первоначальной ситуации. Язык является всеобщим в силу своей природы.

В той степени, в которой можно противиться этому выводу, я думаю, что сопротивление исходит из другой распространенной в нашей культуре ошибки: язык не может быть единственно важным, поскольку он состоит всего лишь из слов. Как может простое высказывание обязать меня к какому бы то ни было поступку? Я столкнулся с таким сопротивлением еще несколько десятков лет назад, когда показывал, как вывести «должен» из «есть»8. Многие комментирующие почувствовали, что сам по себе факт произнесения слов не может обязать меня к чему-либо. Для этого должен существовать еще и какой-то дополнительный моральный принцип или опора в языковых институтах. Или что-то еще!

Я еще поговорю об этих вопросах в следующей главе, а пока скажу, что проблема не в том, чтобы увидеть, как высказывание может обязать меня, но скорее в том, чтобы увидеть, как что-то помимо высказывания могло бы обязать меня к чему-то. Пара-дигмальные формы обязательств к исполнению действий заключены в осуществлении речевых актов.

8 Searle, John R., «How to Derive Ought' from 'Is,'» Philosophical Review, 73, January 1964, p. 43-58.

V. Заключение

В этой главе я ставил перед собой три основные цели. Я попытался описать некоторые особенности оснований для действия; попытался определить, какие свойства необходимы человеку, чтобы он приобрел способность к рациональности; и попытался вывести принципы сильного альтруизма из универсальности языка вместе с основанными на здравом смысле предположениями о личных интересах.

Какие следствия из этих посылок, как и посылок, представленных в предыдущих главах, вытекают для «классической модели» рациональности? Мы могли бы сказать, что «классическая модель» разработана для наиболее умных обезьян. Она не затрагивает определенных особенностей человеческой рациональности, в особенности тех, что обусловлены таким институтом, как язык. Пока что я говорил о трех путях, на которых «классическая модель» не может описать определенные характерные черты рационального принятия решений.

1. «Классическая модель» неприменима к долгосрочным благоразумным обоснованиям, где благоразумные соображения не представлены в текущем мотивационном наборе данной личности. Пример с курильщицей из Дании - яркая иллюстрации этого подхода.

2. «Классическая модель» неприменима к рациональности признания, когда сознательйая личность признает независимый от желания фактор мотивации источником основания для действия. Обезьяна предположительно может распознавать непосредственные источники опасности или желаемые объекты, такие, как пища, но она не способна распознавать аналогичным образом фактитивные единицы, такие, как обязательства и долгосрочные потребности.

3. «Классическая модель» неприменима к проявлениям универсальности языка. Из этой универсальности вместе с определенными естественными предположениями о типах оснований, которые человек для себя принимает, вытекает сильный альтруизм.

В следующей главе мы обратимся к очередному тезису:

4. Интенциональное создание независимых от желания оснований путем сознательных интенциональ-ных действий личности.

Глава 6

Как мы создаем независимые от желания основания для действия

I. Базовая структура обязательства

Уникальное и замечательное качество человеческой рациональности, единственное, что отличает ее от рациональности обезьян, - это способность творить и действовать в соответствии с независимыми от желания основаниями. Создание таких оснований - всегда акт субъекта, принимающего на себя различные обязательства. «Классическая модель» не может объяснить ни существование, ни рациональную связывающую силу данных оснований; действительно, большинство приверженцев «классической модели» отрицают существование этих оснований. Мы видели, что долговременное благоразумие уже представляет трудность для «классической модели», потому что, согласно ей, человек может совершать рациональные поступки только при желании, которое есть здесь и сейчас. На примере датской курильщицы мы поняли, что рациональность может предлагать, что личность, не имеющая здесь и сейчас желания действовать в соответствии с долговременными благоразумными соображениями, все равно имеет основание так действовать. «Классическая модель» не способна понять этого факта. Если принять ее, то окажется, что солдат, кидающийся на боевую ручную гранату, спасая жизни своих товарищей, находится точно в такой же ситуации, с позиций рациональности, как и ребенок, который выбирает шоколадное мороженое, а не ванильное. Солдат предпочитает смерть, ребенок -шоколад. В обоих случаях рациональность - всего лишь вопрос повышения вероятности попадания на более высокий уровень лестницы предпочтений.

И тем не менее я бы не хотел, чтобы подобные примеры героизма создавали впечатление, что создание независимых от желания оснований и действие в соответствии с ними эксцентрично или необычно. Мне представляется, что мы создаем независимые от желания основания почти всегда, когда начинаем говорить. В настоящей главе мы рассмотрим широкий спектр ситуаций, когда мы создаем основания этого рода. В первую очередь важно определить, в чем состоит проблема. Самый широкий смысл слов «хотеть» и «желать» в том, что каждый интенциональныи поступок - это выражение или проявление желания совершить его. Бесспорно, когда я отправляюсь к зубному врачу, чтобы он просверлил мой зуб, я не испытываю порыва, желания, энтузиазма, стремления, Sehnsucht1, влечения или склонности сделать это; но в то же время, здесь и сейчас я хочу именно этого. Я хочу, чтобы мне просверлили зуб. Такой вид желания называется мотивированным или вторичным. Оно вызвано моим желанием вылечить больной зуб. Так как каждое интенциональное действие является выражением желания, встает вопрос: откуда происходят желания? В «классической модели» возможны всего два варианта: я хочу совершить действие либо ради него самого, либо ради исполнения другого моего желания. Либо я пью пиво, потому что хочу его пить, либо я пью его, чтобы удовлетворить другую потребность; например, я считаю, что пиво полезно для моего здоровья, а я хочу поправить его. Других вариантов нет. И получается, что рациональность зависит исключительно от удовлетворения желаний.

1 Sehnsucht - тоска, стремление (нем.). Это понятие было популярным, в частности, в творчестве немецких романтиков. - Прим. ред.

Утверждение, что каждое рациональное действие претворяется в жизнь, чтобы потакать желанию, выглядит несколько примитивным, и поэтому интересно наблюдать за ходом мысли последователей классической традиции, когда они испытывают трудности при объяснении мотиваций. Как же они трактуют рациональную мотивацию? Бернард Уильяме считает, что внешних оснований не может быть, что каждый рациональный поступок должен обращаться к чему-то в мотивационном наборе S субъекта, и говорит о содержании S вот что:

«Я анализировал S преимущественно с точки зрения желаний, и этот термин может быть применен, формально, ко всем элементам S. Но данная терминология может заставить забыть о том, что в S могут содержаться такие элементы, как характер оценок, примеры эмоциональной реакции, личная лояльность, и различные планы, то есть все то, что можно объединить термином обязательства субъекта» (курсив мой)2.

2 Bernard Williams, «Internal and External Reasons», в изд.: Moral Luck, Cambridge: Cambridge University Press, 1981, p. 105.

Похожее разветвление находим в характеристике «предустановок» Дэвидсона. Вот что он говорит: «Когда кто-нибудь делает что-нибудь на каком-то основании, его можно охарактеризовать следующим образом: а) он обладает некоторыми предустановками по отношению к действиям определенного рода и б) считает (знает, чувствует, замечает, помнит), что его действие именно такого рода»3. И в список своих пред-установок он включает: то, чего действующий субъект «хочет, желает, что приемлет, ценит, считает благотворным, обязательным, чем дорожит, к чему относится с чувством долга» (там же, курсив мой). Но и в этом перечне, и в перечне Уильямса настораживает то, что в них стирается грань между зависимыми и независимыми от желания основаниями для действия, тем, что вы хотите делать, и тем, что вы вынуждены делать вне зависимости от того, есть у вас желание или нет. Хотеть или желать чего-либо - это одно, относиться к этому как к «долгу» или «обязательству», что нужно выполнить, несмотря на желания, - нечто совсем другое. Почему Уильяме и Дэвидсон не объясняют нам, что такое долг или обязательство? Являются ли они также желанием, «формально» говоря?

Мне кажется, основание видимых затруднений обоих авторов заключается в стремлении отождествить независимые от желания основания для действия, которые явно существуют, с желаниями. А добиваются они этого, предполагая, что если мы проанализируем такой набор оснований, в котором широко представлены желания, то обязательства, обязанности и т. д. оказываются частью одного и того же набора желаний. Я считаю, что это стирает принципиальное различие между желаниями и независимыми от них основаниями для действия, которое я пытаюсь подчеркнуть. Зачем такое различение нужно? Безусловно, люди могут хотеть выполнить обязательства и сдержать обещания. Но это не похоже на желание съесть шоколадное мороженое. Я хочу шоколада, и я хочу сдержать обещание. В чем разница? В случае обещания желание обусловлено осознанием независимых от желания оснований, то есть обязательств.

3 Donald Davidson, «Actions, Reasons, and Causes», в изд.: A. White (ed.), The Philosophy of Action, Oxford: Oxford University Press, 1968, p. 79.

Здесь основание первично по отношению к желанию и является почвой для него. В случае с шоколадом желание есть основание.

Вопросы, рассматриваемые в этой главе, - это существование, истоки, создание и функционирование независимых от желания оснований для действия. Мне нужно объяснить независимые от желания основания для действия, которые отвечают следующим условиям адекватности:

1. Объяснение должно быть полностью натуралистическим. Другими словами, оно должно показывать, насколько создание и функционирование таких оснований возможно для таких животных, как мы сами. Мы отличаемся от шимпанзе, но наши качества -естественное продолжение качеств приматов. Нельзя допускать ничего абстрактного, небиологического, ноуменального или сверхъестественного. Мы ведем речь только об определенных качествах таких биологических существ, как мы сами.

2. Мне нужно определить аппарат, который позволяет нам создавать независимые от желания основания для действия.

3. Мне нужно объяснить, как, в рамках данного аппарата, люди создают такие основания, и точно определить логическую структуру интенциональности, которая лежит в основе появления независимых от желания оснований для действия.

4. Мне нужно объяснить, как рациональность сама по себе связывает субъекта с этими основаниями. На каком рациональном основании должен субъект принимать в расчет свои обещания и обязательства? Почему он не может игнорировать их?

5. Мне нужно объяснить, почему рациональное признание таких оснований является достаточным для мотивации, то есть: как такие сущности могут рационально обосновывать вторичные желания, если они сами не зависят от желаний?

6. Мне нужно объяснить, как аппарат и интенцио-нальность, о которых мы говорили в условиях 1-5, достаточны и для создания таких оснований, и для их действия. Нет необходимости в помощи общих принципов, моральных правил и т. д., то есть ответы по пунктам 1-5 должны разъяснить, как создаются независимые от желания основания и как они функционируют без поддержки автономных моральных установок. Независимые от желания основания должны быть, так сказать, самодостаточны.

Всякий, кто знаком с историей западной философии, подумает, что я поставил перед собой тяжкую задачу. Я знаю критиков, которые описывают дерзость такого рода как фокусническое вытаскивание кролика из шляпы. Но я считаю, что если мы сможем забыть о «классической модели» и обо всех ее традициях, то решение всех наших задач, сложное в деталях, в основной своей структуре окажется довольно простым.

Тем не менее важно дать объяснение на должном уровне, поскольку уровней ответа на эти вопросы несколько. Есть некий «феноменологический» уровень, на котором мы изображаем то, какими видятся события человеку, когда он участвует в рациональном, социальном общении. Там непременно присутствует социальный, или «контактный», уровень, на котором мы обсуждаем социальные институты, используемь«е при· создании независимых от желания оснований для действия, когда мы объясняем, как эти институты устроены и какие функции они выполняют в обществе.

Я более подробно расскажу об этих уровнях позднее, а хочу начать с разговора о простейшем и наиболее базовом уровне интенциональности. Это, так сказать, - атомарный уровень, который является первичным по отношению к молекулярным уровням феноменологии и социологии. В следующих разделах я более детально рассмотрю понятия обязательства, искренности и неискренности, а также специфическую роль человеческих установлений. Но вначале необходимо разобраться в самых простых и примитивных формах человеческого обязательства. Каковы условия выполнения интенциональных явлений, участвующих в формировании обязательств? Представим, что есть говорящий и слушающий. Оба способны говорить и понимать обычную речь. Представим, что они способны высказывать заявления, просьбы, обещания и т. д. В простейших речевых актах, когда, например, говорящий что-то утверждает, просит или обещает, он налагает условия выполнения на сами эти условия. Как именно? Рассмотрим пример. Человек высказывает намеренное утверждение. Предположим, что говорящий произносит фразу, например, «идет дождь», то есть он утверждает, что идет дождь. Его намерение в действии частично используется для того, чтобы оно могло служить причиной произнесения слов «идет дождь». Оно является одним из условий выполнения намерения. Но если говорящий не просто произносит слова, но говорит, что идет дождь, если он действительно имеет в виду, что идет дождь, значит, он предполагает, что это высказывание удовлетворит реальным условиям, условиям выполнения с нисходящим направлением соответствия, что дождь идет. То есть его целевое намерение заключается в том, чтобы наложить условия выполнения (то есть условия истинности) на сами условия выполнения (высказывание). У высказывания, таким образом, появляется статусная функция, оно представляет, правдиво или искаженно, состояние погоды. Говорящий не нейтрален в отношении правды или лжи, потому что его порыв -это порыв к истине. Приписывание такого рода статусной функции, условий выполнения самим условиям выполнения, само по себе уже обязательство. Почему? Потому что утверждение было свободным и интенциональным актом говорящего. Он взял на себя ответственность заявить, что идет дождь, следовательно, с этого момента он отвечает за истинность данного утверждения. Когда он интенциональ-но накладывает условия выполнения на сами условия выполнения путем утверждения, он берет на себя ответственность за то, чтобы эти условия были выполнены. И данное обязательство уже является независимым от желания основанием для действия. Например, говорящий сейчас создал основание, чтобы принять логические последствия его утверждения; не отрицать сказанное; представить доказательства или оправдания сказанного; и говорить при этом искренне. Все это - результат основополагающих правил утверждения, и говорящий применяет их, когда накладывает условия выполнения на условия выполнения. Создание обязательства, в свою очередь, формирует независимые от желания основания для действия, а само обязательство изначально вплетено в структуру речевой деятельности. Высказывая утверждение, человек представляет предложение с нисходящим направлением соответствия. Но тем самым он создает обязательство, обладающее восходящим направлением соответствия. Его утверждение, что идет дождь, будет истинным или ложным в зависимости от того, идет ли дождь. Принятое обязательство будет выполнено только при условии, что реальность такова, как было заявлено, и дождь действительно идет.

Пока мы рассматривали только утверждения, но ведь все стандартные формы речевой деятельности, имеющие целостное пропозициональное содержание, включают создание независимых от желания оснований для действия, потому что интенциональное приписывание условий выполнения обязывает говорящего в нескольких отношениях. Даже просьбы и распоряжения, хотя их пропозициональное содержание касается условий, возложенных на слушателя, а не на говорящего, возлагают на последнего груз ответственности. Если я приказываю вам покинуть комнату, я обязан дать вам возможность это сделать и позаботиться о том, чтобы вы почувствовали желание это сделать.