13 страница. 6 И.Кант. Основы метафизики нравственности

6 И.Кант. Основы метафизики нравственности. СПб. Наука, 1995, с. 117.

Я считаю это слабым аргументом. Кант заявляет, что мы не можем вести себя в соответствии с независимыми от желания основаниями для действия, если только мы, так или иначе, не получим «чувства удовольствия» от процесса. Думается, что Кант не понимает направления соответствия. Мне кажется, что мы можем совершить множество поступков, в которых нет «чувства удовольствия», есть только признание реального основания для них. Я не обязан испытывать «чувства удовольствия», когда мне сверлят зуб, равно как и когда я выполняю свои обещания. Вероятно, я мог бы получить некоторое удовлетворение от того, что мне сверлят зуб, и от того, что я выполнил обещание, но логика не требует появления данного чувства для того, чтобы согласиться пойти к зубному врачу или сдержать обещание. С точки зрения, представляемой мной, признания вескости основания достаточно, чтобы мотивировать действие. Вам не понадобится никакого дополнительного приятного ощущения, желания или удовлетворения. Мотивация для того, чтобы претворить в жизнь действие, - то же, что и мотивация для соответствующего желания.

Этот момент является одним из важнейших и для аргументации Канта, и для аргументации, представляемой в этой книге, и, конечно, для обсуждения «классической модели» в целом. Хотя Кант и нападал на «классическую модель» с разных сторон, он принял одну из худших ее черт. Кант полагал, что нельзя намеренно и добровольно совершить действие здесь и сейчас, если нет «чувства удовольствия» здесь и сейчас, во время осуществления действия. Если каждый поступок совершается, собственно, для того, чтобы удовлетворить желание, и если каждый поступок сам по себе является выражением желания совершить его, то в любом действии должно содержаться некое удовлетворение желаний. Но это полная путаница, и я намерен ее устранить. Вначале обратимся к случаям, когда действие совершается для того, чтобы удовлетворить потребность. Я разрешаю зубному врачу сверлить мне зуб, чтобы удовлетворить свое желание вылечить его. И мне его сверлят, потому что я этого хочу именно тогда и там. Но из этого не следует, что я должен испытывать «чувство удовольствия» в каком бы то ни было смысле в моем интенциональном действии. Первичное желание вылечить зуб может вызвать вторичное желание пойти к зубному врачу, и это вторичное желание, в свою очередь, может мотивировать поступок. Но удовлетворение, которое я испытываю от излечения зуба, не распространяется на сам процесс лечения; там оно и не требуется. Это как раз тот случай, когда у меня есть зависимое от желания основание хотеть чего-либо, но то, как зависимое от желания основание образует почву для вторичного желания, ничем не отличается от того, как независимое от желания основание образует почву для вторичного желания. Мое желание сдержать слово происходит от независимого от него факта, что я дал обещание и, следовательно, имею обязательство. Но мне совершенно не нужно извлекать чувство удовольствия из того, что я сдержал обещание, потому что я намеренно совершил действие по исполнению обещанного, так же как необязательно извлекать чувство удовольствия из того, что мне сверлят зуб, потому что это отвечает моему первичному желанию вылечить его. Ошибка Канта ясно высвечивает ошибку, которая лишь неявно проявляется у большинства последователей классической традиции. Если каждый поступок - выражение желания совершить его, а каждый успешный поступок удовлетворяет желание, то кажется, что единственное, что может мотивировать действие, - это удовлетворение желания, то есть чувство удовольствия. Но это заблуждение. Из того факта, что каждое действие, конечно, является выражением желания произвести его, не следует, что каждый поступок совершается с целью удовлетворить желание, и не следует, что действия могут быть мотивированы только удовлетворением желаний.

IV. Обещание как особый случай

В дискуссиях на эту тему обычно уделяется много внимания обещаниям, но я хочу особо подчеркнуть, что феномен независимых от желания оснований, созданных человеком, является всеобъемлющим. Нельзя даже приступить к постижению социальной жизни, не учитывая его, а обещание всего лишь отдельный, бесспорный случай. Как бы то ни было, история дискуссий по поводу обещания показательна, и у меня будет возможность лучше разъяснить свою позицию, если я сначала расскажу об обязанности выполнять обещание и покажу некоторые типичные ошибки. Вопрос вот в чем: на основании чего мы должны выполнять обещания? И ответ на это очевиден: обещание по определению - создание обязательства; а обязательство по определению - основание для действия. Следует другой вопрос: каков источник обязательства держать слово?

«Классическая модель» не в состоянии объяснить тот факт, что обязательство не отступать от обещания является внутренним по отношению к самому акту обещания, как и требование говорить правду является внутренним по отношению к акту утверждения. Иначе говоря, обещание по определению содержит обязательство сделать что-то. Традиция вынуждена отрицать этот факт, но, отрицая его, приверженцы «классической модели» обычно вынуждены высказывать странные и, как мне кажется, неверные мысли. В этом разделе я представлю краткий обзор самых распространенных ошибок, которые мне встречались.

Есть три общепринятых, но, по-моему, неправильных утверждения, которые можно очень быстро опровергнуть. Первое состоит в том, что существует некое особое моральное обязательство держать обещание. Напротив, если человек подумает об этом, то поймет, что нет определенной связи между обещанием и моралью, в строгом смысле этого слова. Если я пообещаю, например, прийти к вам на вечеринку, это будет социальным обязательством. Является оно моральным долгом или нет, будет зависеть от ситуации, но в случае большинства вечеринок, на которые-хожу я, оно таковым не будет. Часто мы даем обещания, которые затрагивают какую-либо серьезную моральную сферу, но нет ничего в обещании, что указывало бы на то, что оно заключает в себе вопросы морали. Вы не найдете ничего в практике применения обещаний, что гарантировало бы достаточную весомость обязательства держать слово для того, чтобы считать его моральным долгом. Человек может дать обещание по нравственно нейтральному поводу.

Вторая ошибка, связанная с первой, - это мнение, будто, если вы дали обещание сделать что-то плохое, на вас не лежит никакого обязательства по его выполнению. Но это утверждение явно ложно. Правильно было бы сказать, что на человеке действительно лежит обязательство, но этот груз перевешивается дурной натурой обещания. Этот пункт может быть подтвержден методом согласия и различия: есть разница между человеком, который дал обещание сделать что-то, и человеком, который не дал такого обещания. У человека, который дал обещание, есть основание, которого нет у того, кто ничем себя не обязал7.

Третья и, по моему мнению, худшая из ошибок -это предположение, что обязательство держать слово является обязательством prima facie8, в отличие от прямого и категорического обязательства. Эта точка зрения была сформулирована (сэром Дэвидом Россом)9 в попытке обойти тот факт, что обязательства часто противоречат друг другу и бывает невозможно выполнить их все. Когда обязательство А доминирует над обязательством В, говорит Росс, В есть всего лишь обязательство prima facie, а не откровенное, прямое обязательство. В других работах я подробно доказывал10, что такое понимание искажает суть дела, и не буду повторяться. Я только скажу, что, когда В затмевается неким более важным обязательством, это не означает, что В не было обязательством решительным, безусловным и т. п. Его нельзя обойти, если там нечего обходить. «Prima facie» - понятийный модификатор в предложении, а не предикат видов обязательства и никак не может служить приемлемым термином для обозначения феномена противоречивых обязательств, из которых одни подавляют другие. Теория «обязательств prima facie» хуже, чем ошибочная философия; она безграмотна.

7 По закону, контракт на нелегальное действие считается недействительным, и закон его не признает.

8 На первый взгляд (лаг.).

9 W. D. Ross, The Right and the Good, Oxford: Oxford University Press, 1930, p. 28.

10 John R. Searle, «Prima Facie Obligations», в изд.: Zak van Straaten (ed.), Philosophical Subjects: Essays Presented to P. F. Strawson, Oxford: Oxford University Press, 1980, p. 238-260.

На мой взгляд, следующие ошибки - самые распространенные среди крупных ошибок по поводу обязательства держать слово, и все они исходят из различных истолкований «классической модели».

Ошибка номер один: обязательство держать обещание диктуется благоразумием. Основание держать обещание состоит в том, что, если я не выполню обещание, мне не поверят в будущем, когда я дам другое обещание.

Как известно, Юм был приверженцем этого мнения. Но обсуждаемое мнение встречает не менее известное возражение: когда никто не знает о моем обещании, я никак не нахожусь во власти обязательства выполнить его. С данной точки зрения клятва, которую дал сын у смертного ложа отца, находясь наедине с ним, не содержит никакого обязательства, так как сыну не нужно никому говорить о ней.

Более того, почему мне не поверят в будущем? Только потому, что я взял на себя обязательство и не смог выполнить его. Неудача в выполнении обязательств как почва для недоверия совсем не то же, что простой факт нереализованных ожиданий. Например, Кант предпринимал свои знаменитые прогулки каждый день настолько регулярно, что соседи могли сверять по нему свои часы. Но если бы он хоть раз не сумел вовремя выйти на улицу, то не оправдал бы ожиданий, но не вызвал бы недоверия в том смысле, как это может произойти с человеком, изменившим своему слову. Когда дело касается обещания, недоверие возникает не только из-за разочарования, но и в силу того факта, что человек дал слово.

Ошибка номер два: обязательство выполнять обещание идет от согласия с моральным принципом выполнять обещания. Без такого согласия у субъекта нет оснований для выполнения обещания. Исключение выполнение обещаний, продиктованное благоразумием.

Ошибка здесь такого же рода, как и обнаруженная ранее, в случае приверженности истине в утверждении. «Классическая модель» пытается представить обязательство в обещании как нечто внешнее по отношению к самому акту обещания, но тогда нельзя сказать, что такое обещание, как невозможно объяснить, что такое утверждение, если человек пытается установить исключительно внешнюю связь между констатацией факта и убежденностью субъекта в истинности его высказывания. Решающим обстоятельством здесь будет то, что отношения между обещаниями и обязательствами являются внутренними. Обещание по определению - акт принятия ответственности. Не представляется возможным растолковать, что же такое обещание, не прибегая к понятию обязательства.

Как мы видели при рассмотрении утверждения, требование говорить правду лучше всего проявляется в случае, когда человек намеренно лжет. Так и в случае обещания мы лучше всего можем показать, что обязательство присуще самому этому действию в случае, когда человек дает нечестное обещание. Представим, что я дал недобросовестное обещание, которое не собираюсь выполнять. При таких обстоятельствах мой обман полностью понятен мне и, возможно, позже будет открыт человеком, которому я давал обещание, и сочтен непорядочным поступком. Так происходит именно потому, что обещание предполагает связывание человека обязательством и я брал на себя ответственность сделать то, о чем говорил. Когда я даю обещание, я не гадаю и не предсказываю, что произойдет в будущем; скорее, я подчиняю свою волю тому, что сделаю в будущем. Мое недобросовестное обещание понимается мной как обещание, давая которое, я принял на себя ответственность, не имея намерения выполнить принятое обязательство.

Ошибка номер три (более изощренный вариант второй ошибки): если бы обязательство действительно было внутренним качеством обещания, то обязательство держать слово должно было бы происходить из института обещания. Факт, что кто-то дал обещание, является институциальным, и любое обещание якобы должно исходить из института. Но что тогда удержит любой институт от получения такого же статуса? Рабство - такой же институт, как и обещание. Поэтому если точка зрения, что обещания создают независимые от желания основания для действия, справедлива, то раб облечен таким же обязательством, как и тот, кто дает обещание, что абсурдно. Взгляд на обещания как на независимые от желания приводит к бессмысленным результатам и поэтому должен быть ложным. Правильным будет понимание того, что институт, несомненно, является основой обещания, но только потому, что мы согласны с принципом ответственности за данные обещания. Если вы не одобряете институт, не поддерживаете его, не оцениваете положительно, при обещании не будет обязательств. Нас обычно учат держать слово и вследствие этого перенимать благосклонное отношение к институту, поэтому мы не замечаем, что поддержка нами института - важнейший источник обязательства. Как институты, обещание и рабство тождественны; единственное отличие (с интересующей нас точки зрения) заключается в том", что мы считаем одно хорошим, а другое плохим. Но обязательство не является внутренней чертой обещания, оно появляется из внешнего источника -.отношения, которое сформировалось у нас по поводу обещания. Обязательство в обещании может быть создано только одним способом: нашим согласием с принципом: «Не отказывайся от своего обещания».

Этот аргумент завершает обзор «классической модели» по обсужденному выше вопросу. Простейшим ответом на него будет следующий: обязательство держать слово не исходит из института обещания. Когда я даю обещание, данный институт является всего лишь средством, инструментом, которым я воспользовался для того, чтобы создать основание. Обязательство осуществить обещание исходит из того, что я свободно и добровольно создаю основание для себя. Свободное выражение воли может ее же связать, и это логическое утверждение не имеет никакого отношения к «институтам», «нравственным позициям» или «оценочным высказываниям». Именно поэтому у раба нет иных оснований подчиняться хозяину, кроме соображений благоразумия. Он не ограничил свою волю, ведя себя свободно. Со стороны раб будет выглядеть так же, как и наемный работник. Им даже, возможно, дают одинаковое вознаграждение. Но внутренне они совершенно не похожи. Наемный работник создает собственное основание, какого не создает раб. Думать, что обязательство обещания берет начало из института обещания, так же ошибочно, как думать, что обязательства, которые я беру на себя, говоря по-английски, должны происходить из института английского языка: если я не одобряю так или иначе английский язык, я не нахожусь во власти обязательства, когда говорю на нем. По «классической модели», обязательство держать слово всегда является внешним по отношению к самому обещанию. Если на мне лежит обязательство выполнить обещание, это может быть только потому, что я думаю: а) институт обещания хорош или б) у меня есть нравственный принцип, согласно которому человек должен быть верным своему слову. Существует простое опровержение обеих точек зрения: из них следует, что при отсутствии каждого из этих условий не будет обязательства выполнять обещание. Значит, для человека, который не считает институт обещания хорошим, как и для человека, который не придерживается морального принципа держать слово, нет никакого основания исполнять обещание. Мне данный вывод кажется абсурдным, и я неоднократно указываю на это в данной книге.

Ошибка номер четыре: на самом деле у всех этих слов - «обещание», «обязательство» и так далее -есть описательное и оценочное значения. Когда мы пользуемся этими словами в описательном смысле, мы просто констатируем факты, но не вводим никаких оснований для действия. Когда мы пользуемся ими в оценочном значении, мы не просто констатируем факты, ибо затрагиваем моральные оценки, а такие оценки не вытекают из фактов автоматически. Поэтому на практике в дискуссии прослеживается систематическая двузначность. Ее можно обнаружить, сравнив описательное и оценочное значения слов.

Отвечу на эту ошибку кратко: нет никакой двузначности в этих словах, как нет ее в словах «собака», «кошка», «дом» или «дерево». Конечно, человек всегда может употреблять слова не в их нормативном значении. Вместо того чтобы сказать: «Это дом», я могу сказать: «Это то, что называют „домом"»; при этом я не ручаюсь, что это действительно дом (хотя я и беру на себя ответственность в том, что некоторые люди называют его так). Таким же образом, если я скажу: «Он дал обещание» или «Он взял обязательство», я могу заключить в кавычки слова «обещание» и «обязательство» и таким образом избавиться от требования, заданного прямым значением слов. Но эта возможность не вскрывает двузначности этих слов или наличия двусмысленности в их буквальном значении. Прямое значение слова «обещание» состоит в том, что человек, давший его, тем самым взял на себя ответственность за его выполнение. Попытка придавать дополнительные значения этим словам будет уклонением от нее.

V. Обобщение: социальная роль независимых от желания оснований

На протяжении всей этой главы я старался описать то, что назвал атомарной структурой создания независимых от желания оснований для действия, и мы обсудили некоторые характерные черты утверждений и обещаний, фокусируя внимание на критике философской дискуссионной традиции по поводу института обещания. Я также бегло рассмотрел «феноменологический уровень» независимых от желания оснований для действия, в соответствии с которыми человек поступает с пониманием того, что его поведение создаст для него основание осуществить что-либо в будущем. Сейчас я хочу дать более общее представление о роли независимых от желания оснований в социальной жизни как таковой, но на более высоком уровне, чем уровень атомарной структуры. Мне хотелось бы, помимо прочего, объяснить, почему создание независимых от желания оснований свободными, рациональными личностями, владеющими языковыми средствами и функционирующими в рамках институциапьных структур, является всеобъемлющим. Это -происходит, когда вы заключаете брак, заказываете пиво в баре, покупаете дом, записываетесь на курс в университете или назначаете встречу с зубным врачом. В вышеперечисленных случаях вы включаете институциальную структуру таким образом, что создаете основание для себя сделать что-либо в будущем, независимо от того, будет ли у вас желание осуществить задуманное. И в таких случаях это является основанием для вас, потому что вы добровольно создали его.

Общее понимание роли оснований в практической рациональности требует рассмотрения по крайней мере следующих пяти свойств: 1) свобода; 2) временность; 3) личность и точка зрения первого лица; 4) язык и другие институциальные структуры; 5) рациональность. Рассмотрим их по порядку.

Свобода

Я уже говорил о том, что рациональность и свобода дополняют друг друга. Они не тождественны, но поступки могут быть оценены как рациональные только при условии их свободы. Основание для параллели в следующем: рациональность должна быть способна различать. Рациональность возможна лишь там, где есть подлинный выбор между рядом рациональных и иррациональных вариантов действия. Если поступок полностью детерминирован, то рациональность не может его изменить. Она даже не выходит на сцену. Человек, чьи поступки целиком исходят из его убеждений и желаний (а-ля «классическая модель»), поступает вынужденно и совершенно вне сферы рациональности. Но человек, который свободно действует в соответствии с теми же самыми убеждениями и желаниями, который вольно превращает их в действующие основания, живет в сфере рациональности. Свобода в действиях, разрыв и применимость рациональности являются равнообъемными понятиями.

Действуя свободно, я могу, налагая условия выполнения на условия выполнения, создать основание, которое будет активизировано мной в будущем. Неважно, захочу я или нет поступить именно так, когда придет время. Умение связывать волю сейчас может создать основание для будущих действий только потому, что это является демонстрацией свободы.

Временность

Утверждения теоретического разума не связаны с временем, однако утверждения практического разума включают ссылку на время. Фраза «Я собираюсь осуществить действие А, потому что хочу создать ситуацию В» по своей сути обращается к будущему, но утверждение «Гипотеза H подтверждается доказательством Е» по своей сути совсем не ссылается на время. Она находится вне времени, хотя, конечно, на определенных этапах может ссылаться на конкретные исторические события. Что касается животных, у них могут быть только непосредственные основания, потому что без языка нельзя упорядочить время.

Личность и точка зрения первого лица

В случаях, которые будут рассмотрены ниже, важно понимать, что мы анализируем логическую структуру поведения рациональных существ, занимающихся созданием оснований для самих себя. Никакой посторонний взгляд или точка зрения третьего лица не способны объяснить процессы, во время которых свободный субъект может создать основание сейчас, а действовать по нему в будущем, вне зависимости от того, как он будет рассуждать в будущем.

Язык и другие институциальные структуры

Чтобы создавать независимые от желания основания, субъект должен владеть языковыми средствами. Можно вообразить примитивные доречевые существа, накладывающие условия выполнения на условия выполнения. Но систематическое создание таких оснований и их передача другим людям требует традиционных символических методов такого рода, который характерен для человеческих языков. Более того, социальные отношения подразумевают, что мы должны уметь представлять этические отношения, участвующие в создании независимых от желания оснований для действия, и также нуждаемся в языке, чтобы упорядочивать время должным образом. Иными словами, у нас должны быть пути донесения до людей того факта, что действие в настоящем создает независимое от желания основание для будущего действия, и нам также требуются языковые средства для представления данных временных и этических отношений.

Помимо узко языковых явлений, то есть помимо таких речевых актов, как утверждение или обещание, есть внеязыковые институциальные структуры, которые также участвуют в создании независимых от желания оснований. Так, например, только если в обществе существует институт собственности, могут существовать независимые от желания основания, касающиеся ее, и только если в обществе существует институт брака, могут быть независимые от желания основания, касающиеся его. Но тем не менее нужно повторять снова и снова, что институт не является отправной точкой для основания, скорее, институт предоставляет рамки, структуру, в которых создается основание. Оно появляется там, где человек закрепощает свою волю с помощью свободного и добровольного действия.

Рациональность

Чтобы практика создания независимых от желания оснований могла быть социально эффективной, она должна быть таковой благодаря рациональности рассматриваемых лиц. Только потому, что я - рациональное существо, я могу понять, что мое поведение в прошлом создало основания для моего поведения в настоящем.

Объединение всех пяти элементов

Теперь попробуем свести воедино все приведенные соображения. Прежде всего: как мы можем организовать время? Очевидный ответ состоит в том, что мы сейчас производим действия, которые обусловят новые в будущем, которые, в свою очередь, не произошли бы, если бы мы сейчас распорядились иным образом. Именно поэтому мы используем будильники. Мы знаем, что у нас есть веское основание проснуться в шесть утра, но мы также знаем, что в шесть утра мы не сможем действовать в соответствии с этим основанием, потому что будем спать. Таким образом, заводя будильник сейчас, мы получаем возможность действовать в соответствии с этим основанием в будущем. Но предположим, что у меня нет будильника и мне нужно попросить кого-нибудь разбудить меня. Какая разница между тем, чтобы самостоятельно завести будильник на шесть утра или попросить другого человека поднять меня в шесть утра? В обоих случаях я прилагаю какие-то усилия сейчас, чтобы проснуться завтра в шесть утра. Разница в том, что в случае использования будильника создаются только причины, тогда как в последнем случае создаются новые основания для действия. Как? Есть множество случаев. Если я не доверяю человеку, с которым имею дело, я могу сказать: «Если вы меня разбудите в шесть утра, я дам вам пять долларов». Здесь я пообещал, дал условное обещание заплатить человеку пять долларов, а он, если согласится на мое предложение, в свою очередь, пообещает сделать это при условии, что я заплачу ему пять долларов. Это типичная черта контрактов. Каждая сторона дает условное обещание, основанное на получении выгоды от другой стороны.

При более реалистичных обстоятельствах я просто получу от него обещание поднять меня. Я говорю: «Пожалуйста, разбудите меня в шесть часов утра», а он отвечает: «Хорошо». В данном контексте он дал условное обещание и создал независимое от желания основание.

В третьем случае обещания вообще давать не надо. Предположим, что я совсем не доверяю данному человеку, но знаю, что он ежедневно готовит себе завтрак в шесть утра. Я просто помещаю продукты для завтрака так, что он не сможет их достать, не разбудив меня. Например, я уношу их в свою комнату и запираю дверь. Чтобы забрать их, он должен постучать ко мне в дверь и разбудить меня. Тогда получается, что в этом третьем случае тоже есть основание разбудить меня, но оно продиктовано благоразумием или независимо от желания. Он должен рассуждать: «Я голоден, я не могу позавтракать, не разбудив его, поэтому я разбужу его».

Все три метода в зависимости от ситуации будут одинаково действенны, но я хотел бы обратить внимание на то, насколько неестественен третий случай. Если бы единственным путем получения помощи от других людей было создание такой ситуации, в которой они, независимо от нас, захотели бы сделать то, чего мы хотим от них, многие формы социальной жизни были бы невозможны. Чтобы мы могли организовывать время на социальной основе, нам необходимо вырабатывать механизмы, которые оправдают разумные ожидания по поводу поведения в будущем членов общества, включая нас самих. Если бы у нас были одни желания, как у обезьян Кёлера, нам не удавалось бы планировать время так, чтобы организовывать свое поведение и считаться с другими личностями. Чтобы организовывать свое поведение и распоряжаться им, нам нужно создать класс сущностей, аналогичных желаниям по логической структуре, но притом независимых от желания. Нам требуется, коротко говоря, класс внешних факторов мотивации, которые бы предоставляли основание для действия, то есть пропозициональное содержание с восходящим направлением соответствия, и человек как субъект действия. Такие сущности связывают рациональны* существ только при том условии, что рациональные существа свободно создают их как обязывающие их самих.

Обратимся теперь к роли языка и других институциальных структур. Есть много особенностей в инсти-туциальных явлениях, которые нуждаются в изучении; в другой книге я постарался дать анализ некоторых из них и не буду повторять его здесь11. Однако есть одна особенность, существенная для настоящего разговора. Для институциальных фактов нормальное соотношение интенциональности и онтологии перевернуто. Обычно то, что есть, логически предшествует тому, что есть по-видимому. Мы осознаем, что предмет кажется тяжелым, потому что понимаем, что такое для предмета быть тяжелым. Но в случае институциальной реальности онтология исходит из интенциональности. Для того чтобы нечто было деньгами, люди должны думать, что это и есть деньги. И если достаточно много людей думают, что это деньги, в остальном придерживаются адекватных позиций, ведут себя соответственно и тип предмета удовлетворяет всем прочим требованиям, предписанным ее отношением, как, например, требованию подлинности, то это деньги. Если все мы полагаем, что данный предмет - это деньги, совместно используем его, рассматриваем его как деньги, значит, это деньги. В данном случае «кажется» предвосхищает «есть». Я не могу преувеличить значимость описанного феномена. Звуки, вырывающиеся из моего рта, трактуемые как физические явления, больше похожи на тривиальные акустические колебания. Но у них есть уникальные черты: мы считаем их предложениями, а воспроизведение последних - речевыми актами. Если мы все считаем их предложениями и актами речи и если мы все используем, интерпретируем, рассматриваем их, реагируем на них и, вообще говоря, относимся к ними как к предложениям и речевым актам, то они являются тем, что мы в них видим. (Я излагаю все это вкратце, но не имею в виду, что говорю о простых - в любом смысле - феноменах.) В таких случаях мы создаем институциальную реальность, обращаясь с повседневной реальностью как с реальностью, имеющей некий статус. Те или иные сущности - деньги, собственность, правительство, брак, университеты, речевые акты - имеют уровень описания, где они не более чем материальные явления вроде гор и метелей. Но с помощью коллективной интенциональности мы придаем им статус, а с ним и функции, без которых они не смогли бы играть свои роли.