Состояние отечественной историографии истории философии 13 страница

Внешним поводом для появления данной статьи было окончание публикации заметок, сделанных Лениным на полях различных философских книг, в том числе и «Лекций по истории философии» Гегеля². Опираясь на эти материалы автор статьи писал о том, что «лаконичные, афористические суждения Ленина по занимающим нас вопросам отличаются исключительной насыщенностью содержанием, это — сгустки гениального мышления, в которых, как в клубках, свернуты нити долгого и длительного изучения и размышления», и что «Ленин тщательно изучал... историю греческой философии, в особенности Гераклита и Аристотеля и, далее, Лейбница, французских материалистов ХVIII века и немецкую классическую философию». Совсем уж бессмысленным выглядело следующее его утверждение: «Можно прямо сказать, что если бы даже Ленин не оставил ни одной строки по истории философии, не написал бы ни одного замечания о ее методологии — он тем не менее сделал бы для нее очень много, так много, что пренебрегающий значением Ленина был бы ретроградным историком философии. Это значение обусловлено тем, что Ленин полагает новую стадию в развитии философской мысли. Продолжая дело Маркса и Энгельса, он возводит философию на новую, возвышающуюся над всеми предшествующими, ступень»³.

Все это было значительным преувеличением именно концептуального, методологического значения ленинских замечаний. Спору нет, эти замечания обнаруживают проницательность, теоретическую интуицию ленинской мысли, ее, так сказать, готовность к построению концептуальных моделей. В них автор обращал внимание на некоторые действительно глубокие мысли Гегеля и в то же время предпринимал весьма примитивную критику его идеализма. Увы, имевшиеся у Ленина
потенции не были, да и не могли быть реализованы в тех беглых, маргинальных замечаниях, которыми он вынужден был ограничиться при чтении чужих книг, в ходе комментирования чужих мыслей. На основании этих замечаний нет никакой возможности говорить о «тщательном», «долгом и длительном изучении» Лениным систем великих мыслителей. Ни Дильса, ни сочинений великих философов прошлого за ничтожными исключениями он не читал. И этого ему нельзя поставить в вину: он занимался философией и тем более историей философии между прочим, от случая к случаю, главным образом в эпоху безвременья 1914–1915 гг., когда наступило затишье в его политической деятельности. (При этом я не говорю о том времени, когда он писал «Материализм и эмпириокритицизм».) Работа Ленина прежде всего сводилась к конспектированию и комментированию текстов. И поэтому ставить перед собой задачу изучать по ней философские взгляды Ленина, рассматривая его как «методолога истории философии», значило бы изначально обрекать себя на преувеличения и даже фальсификации.

Знал ли, понимал ли сам Б.Э. Быховский все это? Трудно представить себе, что не понимал. Он был к этому времени достаточно зрелым ученым с десятилетним опытом преподавательской и научной деятельности. О его высокой историко-философской квалификации подробнее мы будем говорить в дальнейшем. Пока же мы можем сказать, что Быховский пошел против своей ученой совести и сознательно стал в ряды догматиков, прославлявших Ленина.

И здесь мы сталкиваемой с трагедией авторов тех лет. Они были обязаны превозносить все ленинские, а вскоре и сталинские произведения, совершенно независимо от реального их содержания. К этому их обязывали и указания ЦК ВКП(б), и «лично товарища Сталина», данные в 1931 г., и партийные материалы, опиравшиеся на эти указания. Их научная совесть должна была уступать место политической установке. Ученый вынужден был либо стать марксистско-ленинским догматиком, либо умолкнуть. Если бы Быховский не взялся за прославление Ленина как историка философии, не занял бы позиции догматика, он вряд ли через несколько лет был бы поставлен во главе коллектива, которому было поручено написание «Истории философии».

Однако существовали две формы неявного отказа от занятия этой вынужденной позиции лицемерия и догматизма. Первая состояла в сознательном уходе в конкретное исследование историко-философского процесса, в создание независимых от догматизма историко-философских трудов. Вторая сводилась к тому, чтобы извлекать из работ классиков философии, и в первую очередь из трудов Гегеля, действительно системообразующие мысли, выдавая их за идеи Ленина и сопровождая собственными размышлениями. Быховский воспользовался обеими этими возможностями. Во второй половине 30-х годов он возглавил коллектив по созданию трех томов «Истории философии» (1940–1944), лишь внешне затронутой догматизмом, на поверку же являющейся плодом бескорыстного и объективного научного исследования. В 1931 г., наряду с безудержным восхвалением Ленина как философа, он выносил на обсуждение действительно принципиальные проблемы истории философии как науки, выдавая их за ленинские прозрения.

Что же касается догматического содержания статьи 1931 г., то оно сводилось к следующему. Был провозглашен принцип партийности. Принцип этот имеет известный смысл. Он состоит в том, что все философские учения приводятся к социально-политическому знаменателю, к оценке социально-политической принадлежности данного философского учения. В номенклатуре задач, стоящих перед историком философии, такая задача встает в том случае, если он имеет дело с развитым философским учением, включающим в себя определенную совокупность учений об обществе, государстве, человеке и т. п. Но во-первых, исследование этого комплекса проблем вовсе не является приоритетной задачей по отношению к изучению онтологических или гносеологических учений. И во-вторых, возведение этого принципа в ранг приоритетного чревато губительными последствиями для историко-философского анализа. Дело в том, что он обязывает искать определенное — социально-политическое — содержание философской системы там, где этого содержания нет, выстраивать социологические схемы во имя призрачного приоритета определения социально-политической природы данного философского учения. Ведь во многих случаях, особенно в древней и средневековой философии, редукция взглядов философа, затрагивающих эти проблемы, фактически невозможна ввиду отсутствия соответствующего материала.

Быховский следовал догматизму ленинских указаний, сделанных на этот счет. Следует признать, что Ленину и в самом деле принадлежит приоритет в формулировании этого принципа историко-философского исследования (хотя заметим, что сделано им это было не в «Философских тетрадях», а в «Материализме и эмпириокритицизме»): «Новейшая философия так же партийна, как и две тысячи лет тому назад»⁴, — утверждал он. Однако Быховский, вводя принцип партийности в историко-философское исследование, исподволь накладывал и некоторые ограничения на ленинский экстремизм, проявляющийся в данном вопросе: принцип партийности, по его словам, должен включать в себя «объективность исследования»⁵, т. е. он предполагает анализ существа философских проблем вне их зависимости от социально-политической проблематики.

К той же ленинской догматике относится и тесно связанный с принципом партийности принцип борьбы материализма и идеализма. Этот принцип также имеет известное основание. Действительно, в истории философии коллизия материалистических и идеалистических учений имела место, что и должно быть оценено историком. Мы видели в первой части нашей книги, что эта особенность историко-философского процесса и в прошлом привлекала внимание методологов и что они считали нужным ее исследовать. Но опять-таки, этот принцип не имеет того универсального значения, которое приписывал ему Ленин в свойственной для него разоблачительной и самоуверенной манере: «Борющимися (в истории философии. — З. К.) партиями по сути дела, прикрываемой гелертерски-шарлатанскими новыми кличками или скудоумной беспартийностью, являются материализм и идеализм»⁶. Далеко не всегда и не повсюду принцип этот применим, и стремление его реализовать вновь вело к натяжкам, к искажению реального хода историко-философского процесса.

Не избежал Быховский и еще одного догматического штампа, который бурно расцветет в последующих работах догматиков от истории философии, а именно «заушательской», несправедливой, необоснованной критики инакомыслящих, в частности «меньшевистствующих идеалистов». Так, в своей статье, без каких-либо серьезных оснований, Быховский возлагал на «прежнее философское руководство», т. е. на группу Деборина, ответственность за «недопустимую запущенность» разработки «вопросов историко-философской методологии»⁷. Это было зряшным обвинением, руководство ни в чем повинно не было. В его времена, в 20-е годы, как мы уже знаем, прошла дискуссия по книге А. Варьяша, началась разработка истории философии, публикация сочинений классиков философии, т. е. фактически стала создаваться источниковедческая база для исследований истории философии как науки. И никакой специальной дискриминации эта проблематика со стороны «прежнего философского руководства» не подвергалась.

Однако наряду с этими догматическими штампами Б.Э. Быховский сумел, опираясь на беглые замечания Ленина на полях гегелевских сочинений, выявить ряд принципов теории историко-философского процесса и методологии историко-философского исследования. Его методика состояла в следовании по второму пути ухода от вынужденного догматизма: опираясь на формулировки Гегеля и замечания Ленина, Быховский вычленял законосообразность историко-философского процесса — протестуя тем самым против рассмотрения истории философии как хаоса беспорядочного высказывания мнений, как истории заблуждений; его поступательность, наличие в нем неких «кругов» — благодаря чему он был назван Лениным «спиралевидным»⁸; его многообразие, опирающееся на законосообразность и поступательность (общее реализуется через особенное; «история философии — не монотонная, серая повторяемость, а полнозвучное и многоцветное богатство отдельного, особенного, единичного, в котором воплощается движение общего»).⁹

Особо надо сказать о принципе генезиса и приращения (развития) философского знания — проблема, занимавшая А. Варьяша и В. Асмуса в рамках развернувшейся между ними полемики. Б. Быховский, не называя имени последнего, фактически стоял на его стороне. Он отвергал вульгарные представления об универсальности социологического объяснения происхождения философского знания и в этой связи подвергал критике «социоморфизм» А. Богданова, который, как мы видели, по существу, гальванизировал позицию А. Варьяш. При этом в концепции «социоморфизма» Быховский подчеркивал как раз те моменты, которые критиковал В. Асмус в аналогичной концепции А. Варьяша, а именно отсутствие в ней различения и сочетания социологического и гносеологического планов в понимании генезиса и хода философского развития: «Утверждение классовой обусловленности, — писал Быховский о концепции «социоморфизма», — не сочетается в ней с отражением объективности, а противополагается ему». В этой связи автор подчеркивал связь воззрений Шулятикова с концепцией Богданова. Для них обоих «история философии есть смена выражающих классовые интересы идей, а не познание объективной действительности, противоречивое, но неуклонное приближение к абсолютной истине»¹⁰. Если использовать введенные нами терминами, то получится, что Быховский подчеркивал необходимость учета предметного детерминанта, в то время как Богданов и Шулятиков имели в виду только детерминант социально-исторический.

Быховский поставил еще одну очень важную проблему — отношения истории и теории философии. Это отношение рассматривается им в двух аспектах: с точки зрения философской теории и с позиций борьбы с буржуазной философией. В первом отношении история философии имеет большое значение для теоретического анализа категорий. И здесь автор подчеркивал значение изучения Гегеля для разработки концепции соотношения исторического и логического, для разработки теории сознания в целом. Отсюда же следовал важнейший вывод о том, что «история философии не является чем-то внешним, безразличным для нашей философской теории. Последняя возможна лишь в связи с историей философии и на ее основе»¹¹.

Опираясь на замечания Ленина относительно текста Гегеля, Быховский говорил о недопустимости «изувечивания истории», «искажения истории философии», об «исторической правде в истории философии». Отдавая же дань догматическим требованиям «сверху», он подчеркивал значение истории философии для современной борьбы с буржуазной философией¹².

Особое внимание мы хотели бы обратить на двойственность значения статьи Б.Э. Быховского, что проявляется, с одной стороны, в безудержном восхвалении Ленина, а с другой — в выдвижении комплекса действительно фундаментальных принципов истории философии как науки. Однако в данном случае ленинские замечания служили лишь поводом к тому, чтобы, опираясь на различные высказывания и положения Гегеля, разработать и сформулировать принципы этой научной дисциплины.

В связи с этим выявляется чрезвычайно важная закономерность в развитии этих принципов в русской литературе. Благодаря своей причастности к учению Гегеля, советская наука восстанавливала и продолжала соответствующую дореволюционную традицию. Ознакомившись с этими принципами в интерпретации Быховского, мы видим, что в значительной части эти принципы были уже обозначены русскими учеными XIX — начала XX вв. Так продолжалось восстановление гегелевской традиции изучения принципов истории философии как науки, начавшееся еще в советской литературе 20-х годов.

Следующей по времени работой в области истории философии как науки была статья В. Вандека и В. Тимоско «Борьба Гегеля с материализмом. История философии Гегеля в оценке Ленина». Статья эта вполне вписывается в догматическую традицию. В ней на первый план выдвигался социально-политический детерминант историко-философского процесса и связанный с этим выдвижением пресловутый принцип партийности. Мы помним, как на основе интерпретации Маркса и Энгельса А. Варьяш отстаивал догму социально-исторической детерминации историко-философского процесса. У Б.Э. Быховского она была смягчена протестом против «социоморфизма», который, в сущности, и был формой этой догмы. Теперь же в статье В. Вандека и
В. Тимоско она возрождалась. Авторы были, по-видимому, свободны от той двойственности, наличие которой мы обнаруживаем в статье Быховского. В работе этих двух авторов ничто не свидетельствует о том, что они сомневались в величии ленинских фрагментов и в том, что марксистская догматика относительно социально-исторической детерминации историко-философского процесса должна быть ограничена ссылкой на предметный детерминант. Отметив, правда, несколько гегелевских идей, Вандек и Тимоско, что называется, «шпарили» по догматическому канону. «Марксистско-ленинское понимание истории философии исходит из того, что всякая философская система, являясь продуктом исторических условий своего времени, в последнем счете определяется развитием производительных сил. С другой стороны, исторический материал показывает, что господствующей идеологией определенной эпохи является идеология господствующего класса... Подходя к тем или иным философским учениям, необходимо твердо помнить, что данное учение... обязательно связано с определенными классовыми интересами, т. е. что философия является партийной», — писали авторы. «В противоположность диалектическому материализму буржуазная историография истории философии отказывается видеть в философии отражение экономического развития и классовой борьбы»¹³.

По своим позитивным идеям статья эта в основном повторяла то, что вычленил из конспектов Ленина Б.Э. Быховский. Специфика же ее состояла в том, что авторы учли замечания Ленина, которые касались древнегреческой философии, и подвергли критике взгляды на историю философии «механистов» и «меньшевистствующих идеалистов».
При рассмотрении античной философии они опирались на догму социально-исторической детерминации и анализировали этот феномен в контексте развития производительных сил, разложения натурального хозяйства и патриархальности, возникновения торговли, купечества и т. п., что, по мнению авторов, порождало материализм и механицизм. Во взглядах Гераклита, Пифагора, Эмпедокла, Анаксагора, Левкиппа, Демокрита, софистов и т. д. вплоть до Платона авторы обнаружили выражение классовости. Мельком, на нескольких страницах, рассмотрев учения этих мыслителей, а позже — замечания Ленина на соответствующие разделы текста гегелевских лекций, авторы заключают, что «преемственность» в истории философии есть результат преемственности «материальных производительных сил и тех идей, которые оставили предыдущие поколения». «Эта внутренняя связь развития идеологии является только отражением закономерностей действительной связи, осуществляемой в процессе материального производства, которое составляет базис всего общественного развития», — утверждали авторы, — и «только тогда последующая философия есть более высокая ступень познания, если она есть выражение, обобщение более развитой общественной практики, если она теоретически отражает практику передового революционного класса данной эпохи»¹⁴.

Весь вульгаризм этой концепции выявляется в том случае, если мы приложим ее к действительному ходу развития философии. Какой реальный аналог в истории античной философии имеет утверждение, что продвижение философии обеспечивали лишь те философы, которые представляют «практику передового революционного класса»? Разве Платон, значительно продвинувший философию вперед после Сократа, или Аристотель, придавший философии очередное ускорение после Платона, представляли революционный класс? Наконец, приходится делать вывод о том, что Гераклит был представителем ретроградной античной аристократии.

То же самое можно сказать и относительно философии Возрождения и Нового времени. Вандек и Тимоско приводят в качестве примера отношение Бруно к учению Коперника. Бруно, пишут авторы, воспринял гелиоцентризм Коперника, но преодолел «существенные недостатки системы Коперника», такие, как утверждение о существовании твердых сфер, к которым прикреплены звезды, и идея ограниченности вселенной, которую он заменил идеей ее бесконечности. Но разве в этом примере что-нибудь свидетельствует об «обобщении общественной практики», «о революционных классах»? Подобен этому и другой пример, приводимый авторами, — о преодолении Спинозой дуализма Декарта¹⁵. Здесь ничего не объяснишь, исходя из концепции смены производительных сил и революционных классов.

И, наконец, несколько слов о типической черте догматических построений в области теории истории философии, обнаружившей себя уже в статье Б.Э. Быховского: речь идет о критике инакомыслящих.
С самого начала 30-х годов обязательной нормой всякого теоретического выступления в этой, а также и в других областях была критика «механистов» и «меньшевистствующих идеалистов», раскритикованных Сталиным и постановлением ЦК ВКП(б) от 1931 г. Критика эта была, по преимуществу, зряшной. Критикуемым приписывали либо грехи, в которых они не были повинны, либо взгляды, которые в равной мере были присущи самим критикующим. «Критики А. Деборина, — пишет К. Делокаров, — не особенно заботились об аргументации, стараясь всеми средствами подтвердить данную ему Сталиным характеристику (“меньшевистствующий идеалист”. — З. К.). Предвзятость позиции критиков была очевидной многим. Глава направления, А.М. Деборин, в начале дискуссии справедливо отметил искусственный характер многих обвинений, выдвигаемых его критиками. Так, на одном из заседаний Коммунистической Академии (20. X. I930 г.) он заявил: “Достаточно выступить кому-нибудь на собрании или на страницах печати с каким-нибудь неправильным утверждением и дискредитировать что-то как формализм, совершенно без доказательства, без всякого разбора по существу, без всякой аргументации, чтобы сразу мы были опорочены с этой стороны”».

В таком же духе подвергали критике «механицизм» и «меньшевистствующий идеализм» (и тех и других «чёхом»!) В. Вандек и В. Тимоско. В качестве главного греха критикуемым приписывался грех «имманентного» рассмотрения истории философии, т. е. собственный, логический анализ систем античных мыслителей без бесконечных ссылок на «производительные силы» и «соотношения классов»¹⁷.

Упрек в «имманентизме» был поистине драматической придумкой ортодоксов-догматиков. «Имманентизм» означал анализ философских систем по существу, в соответствии со связями, присущими их внутренней структуре, по отношению к другим философским системам и различным параметрам объектов историко-философского анализа.
Эта догма требовала, чтобы такого рода анализ обязательно связывался с социально-политической характеристикой анализируемой системы. Но эта разновидность принципа партийности философии неизбежно вела к искажению картины истории философии, заставляла историка разыскивать в анализируемой системе то, что в ней отсутствовало. Имманентное рассмотрение философских систем имело поистине приоритетное значение в практике историко-философского анализа, а прибавление к нему ссылок на социально-политические характеристики носило искусственный характер.

Инкриминировалось инакомыслящим также и рассмотрение историко-философского процесса как процесса плавного, лишенного перерывов постепенности и каких-либо скачков¹⁸, модернизация в характеристиках воззрений отдельных мыслителей, слишком высокая оценка значения некоторых мыслителей, в частности Декарта и Фейербаха, о чем утверждалось без каких бы то ни было доказательств, без ссылок на авторов таких мнений и без цитации из сочинений философов.

Но «меньшевистствующие идеалисты» и «механисты» не меньше, чем Вандек и Тимоско, ссылались на «базисные» факторы и подчас допускали в этом явные преувеличения, как, например, «механист» Варьяш. Они не были сторонниками исключительно эволюционного развития идей, но несмотря на это им приписывались «гегелизм» и «деборинщина», т. е. признание только постепенного и «логического развития одной системы из другой», в то время как, «кроме непрерывности, в развитии философской мысли необходимо видеть и перерыв постепенности, возникновение новой по своему качеству и содержанию философии как продукта времени, обусловленного ступенью развития производительных сил и борьбы классов»¹⁹.

Тут трудно было разобраться в действительности вины инакомыслящих: Их фамилии (за исключением одного беглого замечания о Деборине) и произведения не назывались, и мы лишены возможности проверить резонность предъявленных обвинений. Были среди «механистов» и такие, которые, как, например, З. Цейтлин, объявляли (мы уже приводили это высказывание в первом параграфе) Декарта диалектическим материалистом. Но эту несуразицу подверг критике не кто иной, как «меньшевистствующий идеалист» И. Луппол. Другой «механист», А. Варьяш (что мы также видели в первом параграфе второй части), был скорее повинен в том, что слишком большое значение придавал «базисным» факторам идейной революции, нежели в преувеличенном внимании к ее «имманентному» рассмотрению. Таким образом, критика эта носила весьма сумбурный и малообоснованный характер. Но догма, в соответствии с которой, философских уклонистов необходимо было подвергнуть критике, была соблюдена...

Статья Е. Ситковского «Ленин и Плеханов как критики махизма», казалось бы, не была посвящена интересующей нас теме, но у нее имелся подзаголовок: «Очерк ленинской методологии историко-философской критики», и вполне естественно, что в ней затрагивались вопросы методологии историко-философского исследования. Статья развивала догматические установки предшествующих документов по этой тематике. Однако догматизм этот не был абсолютным. Автору была свойственна та двойственность, которой был заражен и Быховский: написанное им не полностью соответствовало тому, что он думал. Но это не проявлялось непосредственно в тексте его статьи, а было видно из тех признаний, которыми он поделился со мной, о чем я расскажу немного позже. В экзотерическом же изложении он вполне стоял на догматических позициях.

Ситковский устанавливал ленинские «методы историко-философского исследования»²⁰. Эти методы несли на себе отпечаток ленинского догматизма. Первым из них был принцип сравнения с диалектическим материализмом. У Ленина он был заявлен как принцип анализа эмпириокритицизма. Этот принцип был поистине нелепым: он требовал сопоставления учения, возникшего в любой период развития истории философии, с учением ХХ в. — диалектическим материализмом. Кроме того, последнее было лишь одним их учений этого времени, и только догматическая абсолютизация его истинности могла привести к выделению его в качестве эталона для сопоставления из целого ряда других, принадлежащих к этому богатому в плане разнообразия философских учений времени.

Другое правило также было порождением известного нам принципа догматизма: вскрытие классовых, партийных корней и тенденций. Его применение обязывало историка философии «посадить» философское учение на какой-то социальный корень, который далеко не всегда мог быть достоверно установлен. Особенно активное обсуждение вызвал упоминавшийся уже принцип «имманентизма», «имманентной критики», обнаруживаемый в истории философии и подвергшийся критике со стороны Вандека и Тимоско, а также Ситковского — в связи с обсуждением позиции Плеханова.

И здесь мы должны сделать некоторое отступление. Дело в том, что с середины 30-х годов критика Г.В. Плеханова также рассматривалась в качестве догмы. Вокруг его философского наследия велись дискуссии, выявлялись положительные и отрицательные стороны его философских взглядов, причем центральный партийный аппарат внимательно следил за ходом этих споров и выносимыми в них оценками. В частной беседе, состоявшейся в феврале 1971 г., почти через 40 лет после выхода в свет рассмотренной выше статьи, Е. Ситковский рассказал мне, что критику Плеханова он включил в эту статью по прямому указанию «сверху». Открыл он мне и еще одну тайну: он гораздо больше симпатизировал анализируемому принципу, нежели мог это выразить в своей работе. Поэтому ему пришлось ограничиться признанием того, что «разрешается иногда прибегать к логической критике своего противника», поскольку идеализм и метафизика имеют «точки непоследовательности», противоречия²². Но Плеханов, по уверению Ситковского, слишком много внимания уделял и слишком большое значение придавал имманентному анализу.

Вместе с тем автор подвергал резкой критике и противоположный принцип историко-философской критики — сведение ее к социально-исторической детерминации, что проявлялось в концепции В. Шулятикова, который, по мнению Е. Ситковского, «отождествляет общественное бытие и общественное сознание, не понимая того, что связь между философской идеологией и экономическим базисом бывает не непосредственная, а опосредованная рядом промежуточных звеньев, в частности более близкими к экономическому базису идеологиями, как естествознание, наука вообще». Автор статьи обвинял Плеханова (и Ортодокс) в том, что тот, помимо критики большевизма, грешен и в противоположном имманентизму грехе — в шулятиковщине и что его методы «носят сильный вульгарно-материалистический характер»²³.

Не избежал Ситковский и другого догматического штампа. Он подверг критике «меньшевистствуюших идеалистов» и «механистов». Представителю первой из этих групп, Н. Кареву (которому, как мы помним по обзору дискуссии 1924–1927 гг., были свойственны — скорее — вульгарно-социологические, нежели имманентские тенденции), Е. Ситковский инкриминировал порок преувеличения значения логической критики. «Вопреки Ленину Карев... доказывает, например...что предшествующую философию надо критиковать не просто чисто логически, но путем вскрытия и развития до логического конца ее внутренней логики, т. е. имманентно-логическим путем»²⁴. А в месте, которое Ситковский подвергал критике в статье Карева «Теория познания»²⁵, автор писал о точке зрения Гегеля, в соответствии с которой диалектик, в отличие от метафизика, не просто объявляет какое-либо учение истинным, но, вскрывая «его внутреннюю логику», устанавливает «его истинное место в истории познания». Ничего предосудительного, ничего противоречащего нормальной исследовательской процедуре здесь Карев не проповедовал, даже если он и говорил что-либо, не соответствующее взглядам Ленина!

Так целый комплекс догматических принципов встраивался в систему историко-философского исследования, а Е. Ситковский развивал те идеи, которые были намечены его догматическими предшественниками.

Статья М.Б. Митина «История философии Гегеля» была напечатана дважды: в журнале «Под знаменем марксизма» (1935. № 1) и в
XI томе сочинений Гегеля. По сравнению с предыдущими статьями, затрагивавшими проблемы истории философии как науки в ее специфически советской форме, статья эта привносила в данную область новые нюансы. Во-первых, автор одним из первых в советской литературе поставил Сталина в один ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным²⁶. Во-вторых, в ней впервые более или менее связно излагалась концепция истории философии Гегеля. И в-третьих, автор пытался изложить взгляды Маркса и Энгельса на историю философии, чего не делали его предшественники в 30-е годы (хотя отчасти этим занимались авторы 20-х годов).

Придерживаясь уже вошедшего в обиход стандарта преувеличения значимости Ленина, Митин приписывал ему идеи Гегеля. Он писал, что Ленин «глубоко трактует» «вопросы метода построения истории философии», что он обратил внимание на историзм Гегеля как в рассмотрении философских систем в определенных исторических условиях, так и в «единой цепи развития». Речь шла о спиралевидном характере развития философии, что имеет, по мнению Митина, значение «отправного пункта для систематического развития истории философии с марксистской точки зрения». Наконец, автор обращал внимание на то, что Ленин подчеркивал необходимость прослеживания диалектического метода в истории философии²⁷.