Состояние отечественной историографии истории философии 14 страница

Что касается изложения собственно концепции Гегеля, то Митин подчеркнул значение для истории философии истолкования Гегелем понятий «развитие» и «конкретное», а также проблемы соотношения философии и истории философии, отмечая, что для Гегеля обе они суть «развивающиеся системы», что принципы не умирают, а лишь лишаются абсолютного значения и что настоящее философии есть итог ее истории. Возвращаясь еще раз к проблеме историзма в гегелевской концепции, он рассматривал ее в контексте соотношения исторического и логического,
в связи с чем выяснялось, что история философии есть лишь «прикладная логика»²⁸. Подчеркнул автор статьи и параллелизм хода мысли в «Феноменологии духа», «Логике» и «Истории философии».

Характеризуя марксистскую методологию историко-философского исследования, М. Митин пребывал, по преимуществу, в пределах все той же «базисной» проблематики. Отметив, что материалистическое понимание истории есть «единственная база для создания подлинно научной истории философии», он сформулировал уже много раз встречавшийся нам принцип: основа общественной жизни — «развитие производительных сил». «История есть история классовой борьбы», и «подлинный историзм» состоит в том, чтобы основываться на тезисе: «общественное бытие определяет общественное сознание». И хотя со ссылкой на Ленина здесь добавлялось, что историк философии должен принимать во внимание не только классовые, но и гносеологические корни философских систем²⁹, эта декларация не изменяла общей вульгарно-социологической ориентации выделенных принципов.

Чтобы завершить характеристику литературы 30-х годов, следует сказать еще о четырех работах: «Введении» к «Очерку истории философии классической Греции» М. Дынника, «Объяснительной записке
к хронологическим таблицам по истории философии» М. Баскина,
«О заметках Ленина на книгу Шулятикова» М. Каммари и «Энгельс об истории философии как науке» В. Соловьевой.

«Введение» М.А. Дынника все соткано из уже установленных догм. Кажется, нет такой догмы, которая не была бы включена в эту коротенькую трехстраничную работу: «История античной философии» — это история «борьбы между материализмом и идеализмом»; она должна быть основана «на мировоззрении, которое впервые в истории философии было обосновано Марксом и Энгельсом и которое поднято на высшую ступень Лениным и Сталиным»; «характеристики античного общества, античной философии, данные Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным, составляют алмазный фонд марксистско-ленинской истории древнегреческой философии»; «история обнаруживает вполне отчетливо факт партийности философии на всем протяжении ее спиралевидного развития»; «вся история философии есть борьба двух основных ее направлений — материализма и идеализма»; «наше изучение древней философии, опираясь на диалектико-материалистическое понимание истории, должно вскрыть особенности развития философских учений как идеологической надстройки над материальной базой рабовладельческой Греции. Изучить историю философии — это значит вскрыть социальные пружины, движущие ее и определяющие классовый характер той или иной философской школы»; «изучая историю философии мы должны всемерно продолжать нашу борьбу на два фронта» — против «механистов и «меньшевистствующих идеалистов»³⁰.

Наряду с глубокомысленными суждениями о роли Сталина в анализе античной философии (к чему Сталин не имел никакого отношения, даже того ничтожного, на которое намекалось в связи с упоминанием им Гераклита в четвертой главе «Краткого курса», тогда еще не напечатанного) Дынник изложил в этой статье несколько положений, главным образом заимствованных из гегелевской концепции истории философии и состоящих в том, что «историю философии нужно рассматривать в процессе ее развития, становления», что в истории философии «имеются отступления и уклонения в сторону» от «спиралевидного накопления мнений: это есть исторический процесс познания объективной реальности», что мы должны «рассматривать греческую философию в связи с развитием естественных наук», что все это надо делать, показывая «действительный ход ее (античной философии. — З. К.) исторического развития, не модернизируя и не вульгаризируя его». Однако к чести Дынника следует отметить, что хотя сам текст книги и был испещрен дежурными фразами из арсенала догматики, в значительной степени он представлял собой объективный разбор античных философских учений.

Еще в большей степени пронизана догматизмом «Объяснительная записка...» М.П. Баскина. Она и написана была как применение к истории философии постановления ЦК и СНК «О преподавании гражданской истории в школах СССР» (16 мая 1934 г.). По своему содержанию она не очень-то соотнесена с философией, но ее четвертый раздел называется «За воинствующую большевистскую партийность в преподавании», и в нем идет речь о «бдительности» по отношению к «механистам» и «меньшевистствующим идеалистам». Кроме того, в нем содержится и такой перл: «Нет ни одной проблемы марксизма-ленинизма, которая не получила в работах товарища Сталина своего дальнейшего развития. Товарищ Сталин гениальный марксист-диалектик. Поэтому все без исключения труды товарища Сталина играют огромную роль при изучении философии».

В статье М. Каммари давалась резкая, составленная в нормах тогдашнего публицистического жаргона, критика идей Шулятикова, которая дополнялась экскурсами в современную советскую литературу. Подвергались осмеянию Минин, Энчмен, литераторы и историки 20–30-х годов³³.

И, наконец, о статье В. Соловьевой, которая уже по своей теме отличалась от серии других работ 30-х годов и ставила ряд проблем, либо лишь мимоходом затрагивавшихся в предшествующей советской литературе, либо не рассматривавшихся вовсе. В духе тогдашнего догматизма Соловьева начинала свою статью с чрезвычайно преувеличенной оценки роли Маркса и Энгельса в создании истории философии как науки: «Энгельс и Маркс — основатели и создатели истории философии как науки», с их гениальных идей начинается новая эпоха в историко-философском исследовании; Энгельс «наметил основные принципы истории философии как науки»³⁴. Ничего этого, конечно, не было, ничего они не основали и не создали, а лишь выдвинули ряд принципов, не эксплицировав и не систематизировав их, да и в процессе этого выдвижения допустили немало ошибок, что, как мы помним по началу этой книги, признавал и сам Энгельс. Неосведомленная в вопросе о создании науки истории философии, В. Соловьева утверждала, что до Гегеля буржуазная наука в этом отношении была бессильна: Бэкон вообще отвергал ее как таковую, для Кондильяка был характерен скепсис по отношению к ней, а Кант метафизически отрицал существование такой науки.

Однако все это не так. Бэкон и Кондильяк не играли никакой роли в создании истории философии как науки, а Кант и особенно его догегелевские последователи как раз и создавали ее, о чем говорится на первых же страницах нашей книги. Но, допустив эту промашку относительно истории создания истории философии как науки — повторяю: по неосведомленности, поскольку в то время истинная история этой науки в России была совершенно неизвестна, — Соловьева более или менее систематически изложила то, что было сделано в этом отношении Энгельсом, и рассказала, какую концепцию он пытался выстроить. Указав на материалистические идеи Энгельса, на выраженный им протест против рассмотрения истории философии как чистой филиации идей и игнорирования роли естествознания и промышленности, подчеркнув необходимость понимания классового смысла философских идей³⁵, автор сосредоточил внимание на двух проблемах: на так называемой относительной самостоятельности развития философии и на взаимоотношении, с одной стороны, самосознании философа, с другой — объективной значимости и действительного содержания его философии. Напоминая, что возникновение и движение философских идей, по Энгельсу, определяется базисом лишь «в конечном счете» и что на развитие философии влияют «все остальные стороны общественной жизни — политика, наука, религия», автор подчеркнул, что, по мнению Энгельса, большую роль в этой относительной самостоятельности играет преемственность философских идей — философская традиция: «Если философия каждой эпохи располагает мыслительным материалом прошлого, то, следовательно, философия обладает самостоятельностью развития». Таким образом, проблему «относительной самостоятельности» В. Соловьева решала с помощью указания на взаимодействие философии с другими отраслями культуры и на философскую традицию, но в конце концов все дело сводилось к вульгарно-социологической формулировке: «Вскрывая преемственность идей, внутреннюю нить развития философской мысли, Энгельс, в отличие от Гегеля, везде выводит ее в конечном счете из той материальной основы, на которой вырастает философия»³⁶. Однако такое решение проблемы Энгельсом совершенно неудовлетворительно, на что не указала Соловьева и чего она сама, как видно, не понимала. Ошибочность этой концепции заключалась в том, что она, как мы уже говорили, все развитие философии основывала в конце концов на социально-историческом детерминанте при полном игнорировании детерминанта предметного. Это был значительный шаг назад по сравнению с тем, как еще 15 лет тому назад решал эту же проблему В. Асмус в полемике с А. Варьяшем и что писал по этому поводу Б. Быховский.

Другая проблема — соотношение самосознания философа и объективного содержания его системы, действительно рассматривавшаяся Энгельсом (и Марксом, о чем не сказала Соловьева), до выхода в свет обсуждаемой статьи, как представляется, вообще исчезла из поля зрения авторов, о которых до сих пор шла речь. Говоря о сложности процесса философского отражения действительности, Соловьева обращает внимание на мысль Энгельса, в которой выражается предположение о том, что «сами авторы философских систем далеко не правильно осознают истинный смысл своих собственных творений»³⁷. И хотя в подтверждение того, что Энгельс выдвигал эту идею, Соловьева приводит известную цитату из Маркса относительно Эпикура и Спинозы³⁸, она приходит к выводу о том, что «материалистический пересмотр, которому Энгельс подверг все прошлое развитие философии, привел не только к тому, что это прошлое развитие было переведено на материалистический язык, но и к тому, что оно было очищено от иллюзий и заблуждений, которые ему сопутствовали»³⁹. Но это было сильным преувеличением того, что на самом деле сделал Энгельс. Никаких иллюзий и заблуждений в изображении историко-философского процесса в целом Энгельс не искоренял да и не претендовал на это. И здесь мы имеем дело с очередной догматической фразой, прославлявшей мнимые завоевания мысли Энгельса.

В. Соловьева обратила внимание и на некоторые другие важные идеи Энгельса. Она отметила, что разделение философии на материализм и идеализм произошло, по Энгельсу, еще в древней Греции⁴⁰ — тезис, по поводу которого в советской литературе выражалось сомнение⁴¹.
Она напомнила в этой связи, что, по Энгельсу, классификация этих форм философии производится соответственно ответу, данному философом на основной вопрос философии. Со ссылкой на авторитет Энгельса
В. Соловьева подчеркнула, что начиная с древних греков и идеалистическая философия несла в себе положительное содержание. Наконец, отталкиваясь от выступления Энгельса против скептицизма П. Барта, она намечала очень важную оптимистическую перспективу: возможность построения всемирной истории философии и выдвигала как практическую задачу написание такой истории в ближайшее время⁴².

К 30-м годам относятся также попытки дать обобщенное изложение принципов истории философии как науки. И первой попыткой такого рода была статья А. Болотникова и М. Суслина «К вопросу о методологии истории философии». Статья эта по-своему замечательна: она включает в себя главные догмы, уже выдвинутые к тому времени и вновь выдвигаемыми ее авторами, и она же выступает против этих догм или, во всяком случае, ограничивает их применимость и даже достоверность. Обобщающий догматизм статьи выявляется уже в самой ее структуре. Она состоит из следующих разделов: «I. Философия как одна из идеологических надстроек и значение ее изучения»; «II. Социальные и теоретические корни философских систем. Принципы марксистской критики философских учений»; «III. Партийность философии»; «IV. Периодизация истории философии».

Но, в соответствии со структурой советского историко-философского догматизма 30-х годов, с очевидным догматизмом сочетались и здравые идеи, родившиеся в результате коррекции классических марксистских положений. Наряду с догматическим истолкованием Энгельса авторы писали о недостаточности чисто «базисного» экономического подхода к истории философии, напоминали мысль того же Энгельса, что экономика ничего не создает здесь заново, что историю философии надо изучать в рамках условий, приписываемых самой данной областью, что следует учитывать опосредованность отражения философией базиса, принимать во внимание традицию⁴³. В этой связи авторы критиковали не только вульгаризацию вообще и не только Богданова и Шулятикова, но и шулятиковщину в советской науке — речь шла о книге Кузнецова «Яфетическая теория», в которой утверждалось, что «у каждого класса свой язык»⁴⁴. Нельзя непосредственно выводить философию из экономики, «необходимо... бороться с вульгаризацией и извращением основного марксистско-ленинского положения о социальной обусловленности всякой философии ее экономическим базисом». Здесь авторы пускались в неосуществимые мечты. По их мнению, историку философии необходимо стремиться к «культуре знания», к заботе о «кругозоре», он должен изучать науку той эпохи, в которую жил изучаемый философ, анализировать другие философские течения того же времени. Историк философии должен «овладеть всем (!) богатством знания конкретных наук, изучать историю науки и техники», конкретно исследовать историю философии, и здесь «нельзя отделываться общими фразами». Авторы распалились до того, что призывали изучать тех философов, сочинения которых не были переведены на русский язык, в том числе и враждебных марксизму, и штудировать фолианты средневековых мыслителей, что представлялось затруднительным даже для Гегеля⁴⁵! И все это было адресовано икапистам, выходцам из крестьянской и пролетарской среды, которые и читать, и говорить на родном языке могли с большим трудом, — достаточно вспомнить, например, славного декана нашего философского факультета ИФЛИ середины 30-х годов И. Гагарина!

Наряду с этими недостижимыми целями Болотников и Суслин ставили и более реальные. Партийность должна сочетаться с объективностью исследования, в котором необходимо соблюдать принцип историзма, т. е. не «подтягивать» учений прошлого, как это делали с философией Декарта и Ф. Бэкона, под современный уровень философского развития, ориентируясь при этом на диалектический материализм. Иными словами, авторы критиковали субъективизм в методологии историко-философского исследования. Кроме того, они высказывались в поддержку гегелевской идеи поступательности историко-философского процесса и обращали внимание на то, что эта поступательность не была непрерывной, что бывали периоды спада, распада, эпигонства. Однако и в этом случае они не убереглись от догматического осуждения современной буржуазной философии, которую всю считали «эпигонским вырождением классических систем»⁴⁶.

Особенно хотелось бы выделить две позитивные идеи, содержавшиеся в рассматриваемой статье. Во-первых, это идея о связи истории философии с философской теорией — идея, которую пропагандировал в свое время Б.Э. Быховский и в соответствии с которой авторы требовали понимания значения отживших философских систем для современности. Во-вторых, они подчеркивали необходимость тотального изучения истории философии — в рамках всех существовавших формаций, у всех народов, в том числе и у народов Востока⁴⁷.

Другая обобщающая статья под названием «К вопросу о ленинском понимании истории философии как науки», которая принадлежала перу В. Познера, была вполне догматической. Ставя перед собой задачу рассмотреть всю проблематику истории философии как науки сквозь призму ленинских замечаний и комментариев, автор в известной мере достигал этого, систематизируя весь комплекс догматических и околодогматических принципов. Степень обожествления автором Ленина видна из следующего пассажа: Ленин «развертывает законченную концепцию истории философии как науки» и «отвечает на все методологические вопросы, определяя цели и задачи науки, ее предмет и конкретное содержание, устанавливая принципы историко-философского анализа»⁴⁸ (курсив мой. — З. К.). Однако совершенно понятно, что ничего подобного не было и в помине, никакой законченной концепции Ленин не создал и ответить на все вопросы попросту не мог.

Поскольку систематизация В. Познера была аналогичной обобщениям А. Болотникова и М. Суслина и включала в себя уже известные нам идеи, мы не будем воспроизводить ее полностью. Отметим лишь некоторые темы, которые автор поставил на обсуждение в дополнение к уже нам известным. Во-первых, он намечал перспективу построения всемирной истории философии: «Теория поступательного, хотя и прерывного, противоречивого, связанного в отдельных частях с отступлениями и регрессом развития человеческого знания дает возможность создать грандиозную картину единого исторического процесса, уловить особую связь всех отдельных частных его ответвлений». Во-вторых, Познер сделал попытку определить задачу истории философии, в которую, по его мнению, «входит конкретное изучение философских систем в их исторической связи, преемственности и борьбе как носителей и выразителей определенной идеологии, исследование гносеологических и классовых корней философских учений, а также прогрессивного хода развития философской мысли». В-третьих, автор расширял известное положение Ленина о том, что идеализм не является просто чепухой. Он утверждал, что «развитие познания осуществляется также и в рамках идеалистических систем»⁴⁹. Как ни банальна эта сентенция, ее можно считать достижением на фоне догматических утверждений тех времен, по которым развитие познания происходит только в лоне материализма.

И, наконец, остановимся на систематизации, данной А.В. Щегловым в его методологическом «Введении» к «Краткому очерку истории философии». Эта статья не содержит никаких новых идей по сравнению с теми, которые были предложены предшествующими авторами. Обращает на себя внимание спокойный тон, отсутствие всякого «культизма». В этой работе впервые в марксистской литературе советского времени был дан очерк истории философии в России.

Так завершается формирование догматической формы советской истории философии как науки: завершается процесс выдвижения, с одной стороны, основных ее догм, а с другой — позитивных принципов этой науки главным образом в их гегелевском толковании и некоторых самостоятельных разработок, прежде всего связанных с интерпретацией классических марксистских идей. Что касается догм, то к их числу можно отнести: неумеренное прославление роли Ленина в формулировании принципов истории философии как науки, причисление Сталина к лику классиков марксизма-ленинизма, присоединение его к числу основоположников целостного учения — Марксу, Энгельсу, Ленину, приоритет социально-исторической интерпретации в истолковании детерминации историко-философского процесса, партийность, борьба материализма и идеализма как одна из основных закономерностей историко-философского процесса, критика инакомыслящих.

Такова, в сущности, эклектическая, система, которая была сформулирована в 30-е годы в советской литературе по истории философии как науки.

* * *

Однако, рассуждая таким образом, мы допустили одну не совсем позволительную абстракцию, поскольку отвлеклись от работ главного деятеля советской истории философии конца 30-х и 40-х годов. Его первые работы относятся к 1936–1937 гг., а к этому времени догматическая структура советской науки истории философии уже была в основном выстроена. На долю Г. Александрова, о котором идет речь, оставалась дальнейшая систематизация, обобщение содержания этой догматики и — это и было тем главным, что он сделал, — обоснование этих принципов, аргументация в их пользу и в то же время критика принципов, им противоречащих.

Г.Ф. Александрову принадлежат шесть работ по истории философии как науке: это рецензия на IX–XI тома сочинений Гегеля «“История философии” Гегеля в оценке классиков марксизма-ленинизма» («Книга и пролетарская революция». 1936. № 3), «Классики марксизма-ленинизма об истории философии как науке», «История философии» (речь, произнесенная в Академии наук и посвященная изданию многотомной «Истории философии», — «Вестник АН СССР». 1941.
№ 4). Три другие его работы — это своеобразные теоретические введения к трем изданиям книги «Очерк истории новой философии на Западе» (М., 1939), вошедшие в ее состав в виде первой главы под названием «Марксистско-ленинская история философии как наука». Позже указанная книга была опубликована в доработанном виде и с измененным названием — «История западноевропейской философии» (М., 1945),
а затем — как курс лекций, прочитанных в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б) (М,. 1946). Главной, наиболее обобщающей является вторая из этих работ.

Мышление Александрова было догматичным не только по форме и по совокупности излагавшихся им идей и соображений, но и по своему стилю, по самой своей структуре, и его догматизм являлся не только предпосылкой чрезвычайного обеднения проблематики теории,
т. е. содержанием не только рассуждений, но и самого стиля, самой формы мышления. Обратим внимание на то, что все перечисленные выше работы по истории философии как науке даже по своему названию являются изложением взглядов классиков марксизма-ленинизма. Александров не ставил себе задачи дать теорию вопроса, выработать некую концепцию, хотя бы и исходя из принципов, разработанных классиками. Он ограничивается изложением классических идей марксизма, о чем, собственно, и писал в главной своей работе: «В настоящей статье не ставится задача всестороннего исследования предмета и характера марксистско-ленинской истории философии как науки. Цель статьи — собрать и объяснить основные высказываний Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина (!) по вопросу о предмете и задачах истории философии как науки»⁵⁰.

Такой же была и цель всех других его работ в этой области. Они представляли собой варианты этой основной статьи даже тогда, когда, казалось бы, должны были носить характер теоретического введения к собственно историко-философским работам автора. Так что никакого «всестороннего исследования предмета и характера марксистско-ленинской истории философии как науки» Александров так и не произвел, а все сводил к комментариям к текстам классиков марксизма. Этим обстоятельством определяется и сам стиль его работ, представляющих собой компиляцию из многочисленных цитат из сочинений Маркса, Энгельса и Ленина. Но такой принципиально догматический стиль изложения ведет к тому, что мысль автора рассредоточивается, а необходимость увязать между собой цитаты из множества источников лишает его возможности излагать теорию вопроса.

Вот только один пример: «Производственные отношения, — пишет Александров, — определяют характер философских теорий лишь в конечном счете, являясь конечным источником направленности этих теорий и их содержаний»⁵¹. В этой фразе заключен чрезвычайно сложный комплекс проблем: что значит «лишь в конечном счете»? А не в конечном? В каком смысле «производственные отношения» людей являются «источником направленности этих теорий»? Что такое эта направленность? И совсем сложный вопрос: каким образом производственные отношения могут являться источником содержания философских идей? Это утверждение представляется заведомо ложным. Все эти проблемы не отделяются друг от друга, автор загоняет их в одну фразу, не исследуя по существу каждую из них; он просто приводит, перечисляет их, оставляя нерешенными, некоординированными и не субординированными по отношению друг к другу. Отмеченные в качестве характерных черты в той или иной степени были присущи и более ранним авторам, но у Александрова они обрели форму законченного догматизма.

Небезынтересно сопоставить имидж Г.Ф. Александрова с имиджем другого крупнейшего теоретика в области истории философии как науки, которого мы даже признали основоположником догматической стадии развития ее в нашей стране, — Б.Э. Быховского. Я был близко знаком с ними обоими. Александров руководил семинарами в ИФЛИ, в которых я принимал участие, он давал мне рекомендации в аспирантуру, а после его изгнания из ЦК КПСС и перехода в Институт философии я был некоторое, правда, непродолжительное, время его помощником по подготовке нового издания учебника по истории философии.

С Быховским я был знаком еще ближе. Он пригласил меня на работу в Институт философии после окончания мной аспирантуры МГУ, и я работал под его руководством над главами тома по истории русской философии. После изгнания из Института философии и периода опалы я был редактором отдела истории зарубежной философии в издательстве «Советская Энциклопедия», а он — членом редколлегии «Философской энциклопедии» по этому отделу. Быховский был более образован, тоньше, свободней в своих философских взглядах. Он читал на нескольких европейских языках, был осведомлен в области современной зарубежной философской литературой. Он никогда не работал в партийных или советских органах, хотя и возглавлял сперва сектор истории философии Института философии АН СССР, а затем редакцию философии издательства «Советская энциклопедия» (в 40-х годах).

Александров не знал языков, был менее образован, но зато с ранних пор, еще с 30-х годов, пошел по административной лестнице: стал заведующим редакционным Отделом Коминтерна, затем перешел в ЦК КПСС, где быстро сделал головокружительную карьеру, достигнув должности начальника Управления агитации и пропаганды. Затем он был назначен директором Института философии АН СССР и министром культуры СССР.

Но в одном они были схожи: оба были заражены болезнью века — лицемерием, двуличием, культизмом. Хорошо было Быковскому: он выступил со своей статьей, когда культ Сталина еще не развился; он же сам развивал только культ Ленина. Это тоже было актом лицемерия, тоже требовало от автора попросту жульничества — приписывания Ленину заслуг, которые тому не принадлежали, что для Быховского было очевидно. Хуже пришлось Александрову, который выступил на шесть лет позже, в годы расцвета культа Сталина, когда, как мы сейчас увидим, нужно было без зазрения совести провозглашать того теоретиком всемирно-исторического значения. И Александров, ничтоже сумняшеся, пустился во все тяжкие и старательно делал из Сталина гениального ученого в области, к которой тот не имел никакого отношения.

Однако несомненным остается одно: хотя Быховский и Александров и обладали разными уровнями культуры и теоретического потенциала, они оба понимали, что лицемерят. После статьи, опубликованной в 1931 г., Быховский больше не касался этих вопросов (если не считать вполне индифферентной в этом отношении статьи, опубликованной через 30 лет⁵², когда уже с культом Сталина было покончено) и был свободен от обязанностей «культиста». Александров же в течение десяти лет подвизался на этом поприще со статьями, книгами, лекциями и должен был выполнять соответствующую установку.

Обоим им было присуще еще одно свойство: оба были сторонниками марксизма вполне искренними, и здесь их рассудит история.
Но, стремясь интерпретировать проблему соотношения марксистской теории исторического процесса и теории истории философии как науки, исходя из этого в своих теоретических убеждениях, они достигали разной степени убедительности и адекватности. Мне кажется, что Быховскому в этом плане удалось большее, чем Александрову, который был более привязан к марксистским текстам, в то время как Быховский тяготел к самостоятельному рассуждению: отталкиваясь от этих текстов и даже прикрываясь ими, он пытался развивать свои взгляды. На этом пути он достиг многого: вслед за Асмусом он, в сущности, подошел к идее предметного детерминанта происхождения философских идей, чего не удалось сделать Александрову.

Главным сочинением Александрова по истории философии как науки, как мы уже сказали, была статья «Классики марксизма-ленинизма об истории философии как науке», которая состояла из четырех частей: I. Буржуазная история философии как наука в оценке классиков марксизма-ленинизма; II. Материалистическое понимание истории и предмет марксистско-ленинской истории философии; III. Значение изучения истории философии для выработки научного диалектико-материалистического мышления; IV. Основоположники марксизма-ленинизма об основных предпосылках периодизации истории философии.

Доминирующее значение и по месту в общей структуре работы, и по интересу, проявленному к ней автором занимает проблематика второго раздела, пронизывающая и остальные части работы. Что касается первого раздела, то, как и его предшественники, Александров считал, что древность вообще не создала истории философии как науки, хотя он и изложил попытки различных античных авторов сделать это. Но вывод его был таков: «До Гегеля истории философии как науки, собственно, не существовало»⁵³. Как и выступившая позже Соловьева, Александров был совершенно не осведомлен о том, что говорилось в догегелевской литературе по данному вопросу.

Послегегелевская буржуазная история философии, по мнению Александрова, представляет собой полное ничтожество. Он всячески ее третирует, не делая однако никаких попыток к серьезному и систематическому ознакомлению с ней. Общая характеристика буржуазной истории философии после Гегеля, данная им, поражает своей бессмысленностью, бессодержательностью и тенденциозностью: «Что могла дать... бесплодная, как библейская смоковница, растерянная, немощная, дряблая мысль буржуазных историков... что она могла дать, кроме неумных, но классово сознательных потуг телеологизировать всю историю человеческого мышления, с прямым расчетом поставить и эту область знания на службу господствующим классам в качестве идеологического оружия борьбы против закабаленных и эксплуатируемых масс народа?»⁵⁴. Даже если и следовало столетнюю — после выхода соответствующих трудов Гегеля — историю западной философии как науки охарактеризовать подобным образом, все же столь резкие суждения должны были хоть как-то быть обоснованными, чем автор нисколько не озаботился. А ведь западная историко-философская мысль XIX–XX вв. была насыщена множеством оригинальных и глубоких концепций, что видно хотя бы по упомянутым в начале первой части нашей книги сочинениям Л. Гельзетцера и Л. Брауна. Более серьезно подходил Г.Ф. Александров к рассмотрению гегелевской концепции, которую он к тому же изложил в первой из своих работ, опубликованной еще до выхода рассматриваемой статьи, и анализу отношения к ней Энгельса и Ленина.