Донбасский институт техники и менеджмента 41 страница

_________

XXII

Личное и общее обладание

I. Начало личного обладания в его крайних проявлениях

Развитие частной собственности.

§ 246. Не трудно понять, что прогрессивное развитие частной собственности было и ближайшей причиной, и непосредственным результатом того многостороннего движения, охватить которое мы пытались в длинном ряде предшествующих глав. Стремление к личному, частному обладанию стимулировало гражданский оборот, и каждый шаг как в смысле расширения этого оборота, так и в смысле его облегчения и обогащения новыми формами, в свою очередь, создавал новую пищу для указанного стремления. Принцип, названный выше индивидуализмом (глава XX), служил непосредственно этой цели; там, где он оказывался бессильным, – его роль переходила к формализму (§ 235). Время империи было для Рима временем высшего развития частной собственности.

Нормальное положение вещи.

Оно сказалось прежде всего в том обстоятельстве, что наибольшая часть вещей, доступных для обладания, перешла именно в частную собственность отдельных лиц. Сообразно с этим у юристов образовалось то воззрение, что принадлежность вещи кому-либо на праве частной собственности есть ее наиболее нормальное положение. С этой точки зрения юрист делил все вещи на две категории: на состоящие в «нашей собственности» (res in nostro patrimonio) и не состоящие в ней (res extra nostrum patrimonium), причем вторая категория не имела своего общего положительного обозначения[см. сноску 527]. Ко второй категории причислялись вещи, которые не находились в собственности единичных лиц; таковы были все вещи «божественного» права (res divini iuris): храмы с их принадлежностями (res sacrae), места погребений (res religiosae) и различные предметы со священным значением: городские стены, пограничные знаки и т.п. (res sanctae); из вещей «человеческого» права (res humani iuris) юрист относил к той же категории вещи, так или иначе принадлежащие государству и общинам (res publicae). Обо всех этих вещах он говорил, что они суть «ничьи» вещи (res nullius), – обозначение неверное (потому что все они имели определенное назначение, которое защищалось правом), но характеризующее взгляд юриста на нормальное положение вещей: что не состояло в личной собственности, то представлялось ему «ничьим».

Производный фактор собственности.

Взгляду юриспруденции соответствовало настроение общества. Каждый институт права в продолжение своего векового существования воспитывает в членах общества соответствующие чувства и стремления, и потом самое существование института в значительной степени опирается уже на эти чувства и стремления. Так и право собственности воспитало, во-первых, стремление каждого вообще к личному приобретению, во-вторых, – стремление каждого собственника к новым приобретениям на основании своего права, и, в-третьих, – стремление каждого собственника в случае соприкосновения его вещи с чужими вещами к удержанию своего за собой при возможно большем игнорировании интересов других лиц (ср. § 187, 232). Как относилась к этим стремлениям гражданско-правовая власть? В ряде случаев это отношение было благосклонное; ряд юридических норм вытекал непосредственно из этого источника.

Оккупация.

§ 247. От «ничьих» вещей в вышеприведенном смысле надо отличать действительно ничьи вещи (res nullius), т.е. такие, которые не имеют никакого обладателя, никакого юридического назначения. С точки зрения господствовавшего воззрения на нормальное положение вещей, положение таких ничьих вещей казалось наименее нормальным; с другой стороны, господствовавшее в обществе стремление каждого к личному приобретению подсказывало желательный исход: первый, кто овладевал ею, объявлялся ее собственником, – способ приобретения, названный оккупацией (occupatio)[см. сноску 528]. Издавна уже могли приобретаться таким образом дикие звери, рыбы, птицы (omnia quae terra mare caelo capiuntur), хотя, что касается до юристов, они спорили о моменте, в который возникает право на пойманных диких зверей[см. сноску 529]; так же приобретались вещи, брошенные их прежним хозяином (res derelictae), и вещи неприятельские (res hostiles), o которых мы знаем, что в старину они обращались в собственность государственную или войсковую (§ 19, 23). «Общепринятое убеждение в важном значении, принадлежавшем будто бы оккупации в первые времена цивилизации, противоречит истине. Оккупация есть физический и сознательный захват владения; утверждение же, что подобный акт дает основание для права собственности на предметы, никому не принадлежащие, далеко не согласуется со строем первобытного общества и составляет, по всей вероятности, произведение усовершенствовавшейся юриспруденции и развитого права. Когда право собственности было уже освящено продолжительным соблюдением его и большая часть предметов пользования перешла в частную собственность, только тогда приписали простому овладению способность оставлять вещь, не имевшую еще собственника, за первым владельцем ее. Чувство, родившее этот взгляд, совершенно несовместимо с редкостью и необеспеченностью права собственности в начале цивилизации. Кажется, что настоящее основание оккупации как способа приобретения заключается не в инстинктивном стремлении к установлению собственности, но в том предположении, обусловленном долгим существованием этого института, что каждый предмет должен иметь собственника. Когда дело касается владения ничьей вещью, т.е. вещью, которая не имеет или никогда не имела собственника, тогда владельцу ее дозволяется сделаться собственником, потому что предполагается, что каждый полезный предмет должен служить чьему-либо исключительному пользованию, а в данном случае не существует помимо владельца другого лица, которому могла бы быть отдана собственность. Резюмируя сказанное, – первый владелец становится собственником ничьей вещи потому, что предполагают, что каждая вещь должна состоять в чьей-либо собственности, и не замечают никого, кто имел бы на присвоение вещи более оснований, чем владелец ее» (Мэн). – Можно проследить постепенное развитие оккупации в течение самой империи. Если в общественной реке (flumen publicum) возникал новый остров (insula nata), то, по мнению Лабеона, он составлял общественное достояние[см. сноску 530]; но у позднейших юристов такой остров, равно как русло, оставленное рекой (alveus derelictus), предоставлялся в собственность первому завладевшему, – именно тогда, когда прибрежные владения относились к разряду agri limitati[см. сноску 531]; так назывались участки земли, которые были отмежеваны из пространства, взятого у неприятеля (ср. § 19).

Приобретение клада.

Insula nаta и пр.

Alluvio.

В других случаях стремление каждого к личному приобретению сталкивалось со вторым из числа намеченных выше стремлений: каждый, кто имел уже какую-нибудь собственность (особенно недвижимую), желал во чтобы то ни стало воспользоваться своим положением как собственника для новых приобретений. Он мог запретить охоту в пределах своего участка[см. сноску 532], и в таком случае нарушитель его запрещения хотя и оккупировал свою добычу, но ответствовал, вероятно, по actio iniuriarum. Когда отыскивали клад (thensaurus)[см. сноску 533], то, согласно с императорскими постановлениями II в., половина клада доставалась находчику, другая же отдавалась собственнику того участка, в пределах которого клад был найден; под кладом разумелось сокровище (деньги и др.), спрятанное в старое время и неизвестно кем, так что настоящий собственник его был неизвестен. Приобретение собственника распространялось на весь клад, если находчик без его разрешения предпринимал для отыскания клада особые розыски. Новый остров, который возник в общественной реке (insula in flumine publico nata)[см. сноску 534], равно русло, оставленное такой рекой (alveus derelictus, mutatus)[см. сноску 535], предоставлялись собственникам прибрежных участков, – если эти последние не относились к числу agri limitati. Так, собственник недвижимости в силу одного своего положения приобретал вещи, до него никому не принадлежавшие. Подобное же мы встречаем еще в одном случае. Если вода намывала постепенно землю к берегу, так что происходило медленное приращение прибрежного владения (alluvio)[см. сноску 536], то, за исключением agri limitati, намытое принадлежало собственнику участка. Впрочем, помимо стремления собственника к приобретению, другие соображения могли еще оправдать этот способ. По Гаю, намыв происходит незаметно для глаз; стало быть, без особых мер невозможно было бы разграничивать каждый раз старое владение от намытого. Кроме того, положение участка близ берега составляет обыкновенно важное качество его в хозяйственном отношении; было бы несправедливо в каждом случае намыва лишать участок этого качества, отдавая намытое пространство постороннему лицу, не собственнику участка.

Avulsio.

Inaedificatio и др.

Scriptura и др.

Specificatio.

§ 248. Стремление собственника к новым приобретениям встречало ограничения, как скоро становилось вразрез с чьим-либо интересом. В вышеприведенных случаях предметом приобретения служила новая вещь; но могло произойти, что собственник как недвижимости, так и движимости поставлялся в близкое соприкосновение с другой вещью, уже принадлежавшей кому-нибудь. По вопросу о принадлежности обеих вещей легко возникала коллизия двух противоположных интересов; какое-нибудь новое, постороннее этим интересам, соображение справедливости призывалось для разрешения коллизии. Если река отрывала часть прибрежной земли, унося ее в другое место (т.н. avulsio)[см. сноску 537], то оторванное пространство продолжало принадлежать своему прежнему собственнику; но если оторванный кусок прирастал к чужому участку, то собственник этого последнего становился и его собственником. Очевидно, этот способ приобретения по своим основаниям имел много общего с приобретением намыва (alluvio): казалось несправедливым отодвигать от воды тот участок, к которому приросло принесенное водой пространство, а потерявшая сторона приглашалась подчиниться произволу случая. – Собственнику недвижимости принадлежало все построенное (т.н. inaedificatio)[см. сноску 538], посаженное (т.н. plantatio)[см. сноску 539] и посеянное (т.н. satio)[см. сноску 540] на его земле, без различия, кто бы ни сделал это, сам ли собственник или другое лицо; впрочем, добросовестный владелец чужого имения вознаграждался за истраченное им на постройку, посадку и посев, так как это составляло полезные издержки (impensae utiles, § 206). Недвижимость представлялась важнее движимости и, за исключением случая давности (§ 219), не давалось возможности присвоить чужую землю путем ее обработки; стремление собственника семян и т.д. воспользоваться плодами их отступало перед стремлением собственника земли сохранить над ней свое господство неограниченным. Вместо относительной важности вещей (недвижимостей и движимостей) при разрешении данной коллизии, конечно, можно было бы руководиться и другим критерием, приняв в соображение, например, интересы труда (интересы того, кто построил, посеял и т.д.), и тогда все решение получило бы иное направление; но эти интересы не призывались в данном случае, так что в конце концов право удовлетворяло стремление собственника вещи, наиболее важной, удержать во что бы то ни стало свою вещь за собой и сохранить на нее неограниченное господство. – Тот же исход встречается в некоторых других случаях. Если материя одного лица окрашена пурпуром другого, то собственнику пурпура отдается самая материя, потому что пурпур дороже материи[см. сноску 541]; если что-либо написано на чужом пергаменте или нарисовано на чужой доске, то собственник пергамента или доски приобретал и написанное, и нарисованное[см. сноску 542]. Во всех случаях приобретатель обязывался вознаградить другую сторону за потерянную материю, пергамент, доску; напротив, труд писца и живописца не принимался во внимание, может быть, потому, что обыкновенно это был труд раба. – В известном взгляде сабинианцев на спецификацию (§ 194) также выразилось стремление собственника удержать свою вещь во что бы то ни стало; но во взгляде на тот же предмет прокулианцев мы вправе усмотреть уважение к интересам труда. Относительно картины, написанной на чужой доске, среди юристов империи существовала контраверза, подобная той, которая разделяла их по вопросу о спецификации; и Юстиниан постановил, что картина должна принадлежать писавшему ее.

Приобретение плодов.

Поучительны еще решения юристов по вопросу о принадлежности естественных произведений вещи (fructus: плоды с дерева, урожай с поля, приплод скота и т.п.)[см. сноску 543]. Понятно, что плод, который не отделился еще от производящей вещи, считался собственностью ее собственника, что по отделении своем от вещи (separatio), составляя новую вещь, он переходил в его же собственность или же тем или другим способом предоставлялся тому лицу, для которого предназначался по воле самого собственника (к нанимателю, узуфруктуарию и т.п.). Но кому отдать плод, когда производящая вещь состояла в чужом владении помимо воли собственника? Интерес вопроса состоял в том, что владелец легко мог передать (обыкновенно по купле-продаже) полученные плоды в третьи руки, и какой бы переполох произошел тогда, если бы собственник вещи вздумал виндицировать из этих рук свои плоды! Отличая добросовестного владельца от недобросовестного, юристы признали, что первый из них, подобно самому собственнику, приобретает плоды с момента их отделения (separatio). Такое правило могло выработаться уже в практике бонитарного обладания (§ 61), которое вообще послужило прототипом для права добросовестного владения (§ 228), и в значительной степени удовлетворило практическим нуждам оборота, так как добросовестность наибольшего числа владельцев должна была оставаться обыкновенно вне спора. Однако само различие добросовестного и недобросовестного владения было в настоящем случае, как и во многих других, только уступкой эгоизму собственников. Юстиниан, говоря о приобретении плодов добросовестными владельцами, сослался на интерес труда[см. сноску 544], но эта неосновательная ссылка нимало не изменила существа дела. С точки зрения труда, положение всех владельцев было бы одинаково, и также незачем было бы отличать от добросовестного владельца таких приобретателей, каковы наниматель и узуфруктуарий, между тем об этих последних лицах юристы полагали, что они, в отличие от добросовестного владельца (который приобретал плоды в момент их отделения), приобретают только с момента овладения плодами (perceptio). С точки зрения интересов гражданского оборота положение всех названных лиц тоже должно было бы казаться одинаковым. Напротив, неодинаково было оно с точки зрения эгоизма собственника, стремившегося во что бы то ни стадо удержать за собой как самую вещь, так и ее произведения. Кто заведомо посягал на чужое имение (как недобросовестный владелец), тот был прямо враждебен принципу собственности и потому не приобретал ничего; кто заведомо (как наниматель, узуфруктуар) получал что-либо из чужого имения, тот достигал этого с бóльшим трудом (через perceptio), чем тот, кто добросовестно принимал чужое имение за свое. Самое различение двух моментов приобретeния: separatio и perceptio, не имело, как кажется, особенного практического значения, и на деле оба момента зачастую должны были совпадать вместе, – причина, почему сами юристы не были очень точны в своей терминологии и взамен одного термина употребляли другой. Различение обоих моментов было доктринального происхождения. Для узуфруктуария и нанимателя овладение плодами (perceptio) имело значение традиции, на которую собственник заранее изъявил свое coглaсие; приобретение же плодов владельцем вещи в момент их отделения (separatio) не подводилось ни под один из числа прочих способов.

Правомочия собственника.

§ 249. Покровительство, которое гражданско-правовая власть оказывала стремлению к личному приобретению, в его трех перечисленных выше (§ 240) формах сказалось, наконец, в самом понимании правомочий собственника. Разумеется, и для римского права не годится то безусловное определение, которое гласит, что право собственности есть неограниченное и полное юридическое господство лица над вещью; но справедливо сказать, что это право было менее ограниченное и более полное господство, чем какое-либо другое в праве, и что в периоде развития и процветания собственности постоянно действовала тенденция сделать ее господством возможно более неограниченным и полным. Постепенно росла свобода пользования и распоряжения своей вещью; свобода договора вообще и завещания была непосредственным проявлением свободы распоряжения, предоставленной собственнику. Важное условие развития этой свободы состояло в том, что с течением времени между областью права и нравами была проведена грань, гораздо более резкая, чем она была вначале, так что в глазах юриста по большей части только юридические ограничения получали обязательную силу. Бытовой контроль над юридическими действиями отдельных лиц ослабел до крайности, письменные и тайные сделки устранили всякую возможность его проявления, и индивидуализму был открыт полный простор при совершении сделок благодаря устранению почти всех обязательных формальностей. Если обладатель вещи был правоспособен и дееспособен, если вещь не была изъята из гражданского оборота, то открывалось широкое поле для возможных юридических действий. Эгоизм получил формальное юридическое признание. «Кто пользуется своим правом, тот не обвиняется в злоумышлении (dolus), в нанесении вреда другому (damnum), в насилии (vis)», – говорили юристы[см. сноску 545]. «Согласно с самой природой (naturaliter) право дозволяет покупщику заботиться о том, чтобы купить подешевле то, что стоит дорого, и продавцу – продать дороже то, что стоит дешево, и таким образом прижимать друг друга; так же и в найме»[см. сноску 546].

Залоговое право.

Фидуция.

Pignus.

Invecta et illata.

Ипотека.

§ 250. Интерес собственника соблюдался по мере возможности и там, где другие интересы справедливо требовали ограничения его правомочий. Одну и ту же практическую цель возможно было достигнуть различными формами ограничений, и форма, легчайшая для собственника, представлялась наиболее предпочтительной, хотя не всегда такую форму юриспруденции удавалось найти сразу. Характеристичный пример тому представляет история залогового права. Сначала для залога была указана форма фидуции: должник обеспечивал перед кредитором свою исправность тем, что отдавал ему свою вещь во временную собственность (§ 97); потом по залоговому договору (§ 131) кредитор приобретал только держание вещи, которое позднее получило, однако, характер юридического владения (§ 227). Во втором случае положение должника было выгоднее, чем при фидуции, в том отношении, что в его власти оставалось самое право собственности на вещь. При найме сельских имуществ вошло в обычай, что наниматель (арендатор) закладывал помещику свой инвентарь (invecta et illata) в обеспечение принятых на себя обязательств; в этом случае кредитор (помещик) становился в положение залогопринимателя без всякого фактического обладания вещами и только в случае неисправности своего должника (арендатора) получал против него иски: interdictum Salvianum[см. сноску 547] – как провизорное, владельческое средство защиты (§ 225, истец приглашался доказать, что вещь заложена ему владельцем ее), и actio Serviаnа[см. сноску 548], как окончательное судебное средство (истец приглашался доказать, что вещь заложена ему собственником ее). Путем этих исков кредитор вытребовывал себе владение заложенным имуществом; выгода всей формы залога для собственника вещи (должника), очевидно, состояла в том, что до наступления момента судебной ответственности он сохранял за собой владение, а стало быть, пользовался вещью. Авторитет греческого права поддержал эту новую, по порядку третью форму залога, и она под именем ипотеки (иск: actio quasi – Serviana или actio hypothecaria) была распространена на все имущества, употребляясь в особенности при залоге недвижимостей. Свобода собственника гарантировалась в ипотеке наиболее, чем в других формах: он оставался и собственником, и владельцем вещи; ему предоставлялось заложить одну и ту же вещь по частям и многим лицам; все продажное – вещи и права (ср. сноску 2 на с. 269) – могло быть предметом залога. – Как же согласовался с этим постепенным расширением свободы собственника в залоге интерес залогопринимателя? Вначале значение залогового права сводилось к тому, что, удерживая вещь у себя, кредитор понуждал этим своего должника к уплате; но по особому соглашению с ним кредитор мог выговорить себе право – продать заложенное и удовлетворить себя выручкой[см. сноску 549], и такой порядок господствовал, по-видимому, еще в начале II столетия по Р. X. Практика ипотеки должна была изменить его; как скоро заложенная вещь не передавалась в руки кредитора, залог терял свое понудительное действие и требовалось принятие каких-либо более решительных мер. Юристы признали, что право кредитора в случае неисправности должника продать заложенную вещь, подразумевается само собой, если только стороны не договорились открыто о противном, и, наконец, указанное право было предоставлено кредитору даже тогда, когда в договоре было постановлено иначе. Другими словами, в праве продажи заложенной вещи признали существенную часть сделки, не подлежавшую произвольной отмене; от кредитора требовалось лишь троекратное оповещение должника, когда он приступал к продаже вопреки договору[см. сноску 550]. В 326 г. император Константин запретил договариваться о том, чтобы в случае неисправности должника заложенная вещь без продажи поступала в собственность кредитора (commissoria)[см. сноску 551]; другими словами, продажа вещи кредитором в случае неисправности должника превратилась в единственное средство удовлетворения, – мера, очевидно, принятая в интересах должника-собственника. Так до конца законодатель не упускал из виду этих интересов. – Иски: actio Serviana и аctio quasi – Serviana или hypothecaria принадлежали к числу вещных исков, т.е. имели силу против каждого обладателя заложенной вещи; ипотека, подобно сервитутам, была правом в чужой вещи (ius in re), но не простым отношением по обязательству, – и в этом обстоятельстве крылось главное обеспечение ипотекарного владельца, которое вполне примиряло его со всеми льготами, предоставленными в то же время должнику-собственнику. Но то же обстоятельство развязывало руки и собственнику. Право продажи и вещное действие ипотечного иска ограничивали правомочия собственника ровно настолько, насколько требовалось это интересами ипотечного владельца, оставляя должнику-собственнику значительную свободу действий как относительно пользования, так и распоряжения вещью: пока кредитор не получит повода и не пожелает продать заложенную вещь, ею свободно пользуется и распоряжается должник; он мог свободно отчудить ее (продать, подарить и т.д.), и кредитор был обеспечен на этот случай вещным действием своего иска, который, как сказано, имел силу против каждого обладателя заложенной вещи.

II. Пределы личного обладания

1. Естественные пределы

§ 251. «Противное законам природы не может быть установлено никаким предписанием»[см. сноску 552]. Юридическое владычество не имеет места там, где не существует или потеряна физическая возможность господства. Так, «природа», т.е. физическая недоступность предмета для личного обладания исключает его вовсе из области гражданского оборота[см. сноску 553]; таково море[см. сноску 554]. Пользование и распоряжение вещью, которая состоит в личном обладании, не простираются за пределы возможности; физическое уничтожение вещи влечет за собою прекращение всех прав, так или иначе к ней относящихся[см. сноску 555]; возвращение на свободу (in naturalem libertatem) пойманного дикого зверя уничтожает право собственности того лица, которое оккупировало перед тем это животное[см. сноску 556]; вообще продолжение и прекращение права собственности на животных находится в той или другой зависимости от «природы» этих животных[см. сноску 557]. Далее только возможное может быть предметом обязательства[см. сноску 558]; обязательство ничтожно, буде обещано невозможное[см. сноску 559], например, продана не существующая вещь.

Римские юристы придавали всем этим положениям значение юридических норм; вернее было бы признать в них простое констатирование естественного факта. Но в иных случаях этот факт подавал повод и к формулированию юридических норм; именно, на некоторые вопросы, которые соприкасались с ним, разрешение не указывалось само собой естественным порядком вещей, и требовалось их юридическое разрешение. Так именно было в области обязательств. Прежде всего был интерес придать условное содержание самому понятию «невозможность». Когда должник не мог исполнить своего обязательства по личным недостаткам (например, по неопытности) или по бедности, то, строго говоря, и здесь причиной неисполнения была невозможность; однако право оценивало такие случаи иначе и сохраняло в них ответственность лица. Только объективная невозможность признавалась таковой юридически; напротив, субъективная невозможность не устраняла ответственности. Граница между той и другой не была ясна одинаково во всех случаях и, чтобы провести ее, требовалось иной раз размышление[см. сноску 560]. – Объективная невозможность наступала нередко по вине самого должника, например, по его вине гибла вещь, и тогда выступало новое основание для ответственности: dolus, culpa (§ 206, 208). – Или объективная невозможность наступала без всякой вины заинтересованных сторон; если дело касалось двустороннего обязательства, то спрашивалось, обе ли стороны или только одна из них освобождаются от своих обязанностей. Таков был вопрос o periculum при купле-продаже (§ 122) и найме (§ 127). – Некоторое затруднение возникало также тогда, когда право было установлено под условием, а самое условие было невозможное; мы видели, как юристы отнеслись к этому вопросу (§ 194). Мнение сабинианцев обратилось со временем в господствующее[см. сноску 561].

Понятно, что обязательство оставалось невозможным независимо от того, знали или нет стороны о его невозможности, предвидели они или не предвидели ее. Но знание и незнание могли в этом случае повлечь к особым юридическим последствиям. Когда, например, кто-либо продавал другому лицу вещь, которая на самом деле не существовала, и покупатель не знал об этом последнем обстоятельстве, то он мог потребовать себе удовлетворение от продавца; продавец должен был, во-первых, возвратить ему покупную плату, если она была уже уплачена и, во-вторых, возместить те расходы, которые покупатель сделал в видах приобретения купленной вещи. Так именно разрешил юрист случай продажи наследства, на самом деле не существующего[см. сноску 562], и отличил этот случай от другого, когда кто-либо продавал при тех же обстоятельствах наследство существующее, но ему не принадлежащее. Во втором случае сделка считалась действительной (см. сноску 2 на с. 272), и продавец обязывался вознаградить покупателя в полном размере потерянного интереса. Употребляя современную терминологию, мы должны сказать, что в первом из приведенных случаев юрист определил взыскание «отрицательного», а во втором – взыскание «положительного» интереса (см. сноску 1 на с. 568).

От приведенных случаев надо отличать другой, когда сторонам неизвестно, что вещь, о которой они договариваются, на самом деле истреблена отчасти. Здесь вопрос о действительности сделки не разрешается сам собой и юрист принимает за мерило, во-первых, то обстоятельство, – в какой мере последовало истребление вещи, а, во-вторых, кто из сторон знал или не знал о происшедшем. Е покупает у V дом, который уже сгорел, но оба, и продавец и покупатель, не знают об этом обстоятельстве; если дом сгорел не более чем наполовину, то сделка остается в силе, но покупная плата уменьшается соразмерно потере; если же сгорела большая часть дома, то сделка уничтожается и вся плата возвращается покупателю. Когда о пожаре знал V, но не знал Е, то сделка действительна, если уцелела хоть какая-нибудь часть дома; покупатель же вознаграждается продавцом по оценке. Когда, наоборот, Е знал о пожаре, а V оставался в неизвестности, то сделка сохраняла вполне свою силу и покупатель не получал никакой сбавки. Когда, наконец, обе стороны знали о пожаре и действовали, скрывая это друг от друга, то такой обоюдный обман вел во всяком случае к недействительности сделки без права сторон требовать друг от друга вознаграждение[см. сноску 563].

2. Преследование неправомерных интересов

§ 252. Право отделилось от нравственности в том смысле, что правовые действия людей подчинились исключительно контролю законодателя и суда; но сам суд, понимая конечное назначение права – служить нравственным целям общества, преследовал по мере возможности в каждом отдельном случае такие отношения, которые были основаны на интересе безнравственном или неправомерном; это была критика, которую суд вносил в практику личного обладания с точки зрения конечных целей права. Практика римских юристов была богата примерами этого рода[см. сноску 564].

3. Законные ограничения свободы договора и пр.

§ 253. Император Август запретил замужним женщинам принимать поручительство по долгам своих мужей; в 46 г. вышел сенатусконсульт (sc. Velleianum)[см. сноску 565], который запретил всем женщинам поручаться по каким-либо сделкам под страхом недействительности поручительства. Около 70 г. по Р. Х. другой сенатусконсульт (sc. Macedonianum)[см. сноску 566] постановил о безусловной недействительности займов, которые совершались лицами, состоящими под отеческой властью (filii familias). Оба названные сенатусконсульта сделались под пером юристов предметом обширного комментария, причем юристы допускали те или другие исключения из общего правила. Оба они представляют нам примеры ограничений свободы договора, – ограничений, которые законодатель сделал во внимание к особенностям положения двух классов лиц: женщин и подвластных детей.