Донбасский институт техники и менеджмента 39 страница

Градация правонарушений.

§ 232. Небезынтересно проследить, какая градация правонарушений обнаружилась с заменой старого критерия – мести, новым – соображением со степенью виновности правонарушителя. Мы знаем (§ 87), что первый шаг в этом отношении состоял в том, что добросовестного владельца стали трактовать особо от вора. Сознав, что добросовестный владелец виноват менее, нежели вор, юристы ограничили его ответственность обязанностью возвратить вещь собственнику (§ 44) с наличными плодами (§ 111) и потом еще смягчили эту ответственность тем, что возвращали владельцу почти все издержки, сделанные им для вещи (§ 206). Дойти до той мысли, до которой дошло современное нам торговое право[см. сноску 468], – что добросовестный владелец, по крайней мере при наличности известных условий, не виноват вовсе, римские юристы сначала не имели поводов, а потом, несмотря на большое развитие своего торгового оборота, все-таки не могли; эгоизм собственников, воспитанный старым порядком, не уступал быстро в борьбе с ним (ср. § 197). Но так или иначе, добросовестное владение чужой вещью служило типом той группы правонарушений, в которой виновность казалась наименьшей и ответственность назначалась в слабейшей степени. Добросовестному владельцу ставился как бы в укор его недосмотр: он не досмотрел, что приобретает вещь от несобственника, и потому должен потерять ее. Эта необходимость расстаться с приобретенным, несмотря на право потребовать вознаграждение с того, от кого вещь получена (§ 120), была все же неудобством, невыгодой и потому – взысканием за провинность. – В области обязательств тоже встречались случаи, когда виновность правонарушителя (неисправного должника) представлялась наименьшею; в этих случаях ответственность ограничивалась вознаграждением кредитора в размере только рыночной цены потерянного, без внимания к каким-либо индивидуальным условиям (ср. § 204). Так было именно в некоторых случаях, когда должник принимал на себя обязательство не столько по своей воле, сколько по воле другого лица, и не мог исполнить этого обязательства не столько по своей нерадивости, сколько по независящим от него причинам. Если завещатель отказал кому-нибудь чужую вещь, зная, что она чужая, и наследник встретил препятствие в приобретении этой вещи для легатария, то ему дозволялось ограничиться уплатой этому последнему рыночной стоимости вещи[см. сноску 469]. Если одна и та же вещь была отказана многим лицам, то один из них получал самую вещь, другие же удовлетворялись по рыночной цене ее[см. сноску 470]. Когда вещь была продана кому-нибудь по распоряжению судьи, тогда в случае наступления ответственности по эвикции продавец отделывался возвращением цены вещи по рыночной стоимости ее[см. сноску 471]. Не однороден с приведенными случаями, но близко к ним стоит и следующий: если наследник, не зная, что вещь отказана кому-нибудь, употребил ее на похороны покойного наследодателя, то он обязывался уплатить легатарию только рыночную цену ее[см. сноску 472].

От добросовестного владельца чужой вещи и других перечисленных правонарушителей отличался степенью своей вuновности вообще неисправный должник по обязательству. Он отвечал, если обязательство стало неисполнимо по его нерадению (culpa, § 207); он отвечал также за простую просрочку (mоrа) в уплате своего долга. Просрочивший должник заслуживал укора в своего рода непредусмотрительности, легкомыслии, неосторожности и притом более, чем добросовестный владелец (§ 87). – Взыскание с неисправного должника определялось по индивидуальной оценке долга, – оценке, вообще более строгой и тяжкой, нежели оценка по рыночной стоимости (§ 204). Широта полномочий, которые были предоставлены судье в этом случае, давала ему возможность приближать степень ответственности к степени виновности.

Правонарушитель был еще виновнее, когда в его действиях замечалась недобросовестность (mala fides) или злоумышленность (dolus malus). В иных случаях юридическая норма определяла особые, относительно тяжелые последствия такой виновности (так, при недобросовестном владении чужой вещью); в других – эти последствия определялись судьею, который имел наиболее полномочий относительно злоумышленного ответчика (ср. iuramentum in litem, § 203). Часто, кроме вознаграждения за вред, здесь следовало особое взыскание, которое имело характер наказания (например, штраф по actio quod metus causa).

Таким образом, простое гражданское правонарушение переходило в уголовное преступление. Преступление (деликт) представляло высшую ступень правонарушения, и граница, которая отделяла его от прочих видов этого последнего, была условна и подвижна. С конца республики народилось сознание того, что преступление и наказание – вообще ближе к публичному, нежели к гражданскому праву. Публичное уголовное право получило особенное развитие, и в области, где прежде действовала по преимуществу частная инициатива, теперь в той или другой степени выдвинулось вперед публичное обвинение. По мере усложнения занятий, расширения территории и увеличения средств передвижения для частных лиц, становилось все более и более тягостно и затруднительно самоличное преследование нарушителей их безопасности и спокойствия. С другой стороны, по мере развития общественности более и более чувствовали непосредственный и посредственный общественный вред от преступлений против частных лиц. Публично-уголовное преследование избавляло отдельных граждан от необходимости ведаться самолично с преступниками и гарантировало наступление судебного преследования в наибольшем числе случаев. – Таково именно значение указанного исторического процесса. Было бы ошибкой полагать, что он клонился к какому-либо принципиальному разграничению уголовного преступления и простого (гражданского) правонарушения, что различный критерий определял юридические последствия тех или других; все разграничение основывалось исключительно на том факте, что одни правонарушения казались опаснее для государства и общества и потому их преследовала государственная власть, преследование же других оставлялось на усмотрение частных лиц. Что же касается до критерия, которым определялась ответственность правонарушителя, то в обеих областях он был однороден и состоял в его виновности.

II. Формализм нового происхождения

Новые источники формализма.

§ 233. Помимо остатков старого формализма индивидуализм, с широким развитием которого мы уже знакомы (глава XX), находил себе ограничение в формализме нового происхождения. Так, мы встречаем некоторую обязательную форму совершения юридических актов:

во-первых, в интересах государственного контроля над деятельностью частных лиц и в видах затруднения свободного совершения некоторых сделок; так, например, дарение подлежало предъявлению в суд для засвидетельствования (§ 170);

во-вторых, в интересах успешного отправления правосудия; обязательные формальности облегчают суду распознавание юридических актов, содействуют доказыванию акта перед судом, и потому в особо важных случаях требовалось, чтобы акты облекались в некоторую форму, например, чтобы сделка была изложена письменно, чтобы при совершении ее были свидетели;

в-третьих, то же самое могло требоваться в тех видах, чтобы побудить совершающего сделку к большей обдуманности его распоряжений и чтобы оградить его от каких-либо невыгодных для него влияний со стороны третьих заинтересованных лиц; такой смысл имели формальности завещания;

в-четвертых, формализм мог служить интересам, которые мы назовем интересами гражданского оборота. Формальный характер акта обеспечивал его относительную бесспорность. Менее могло быть спора о его существовании, о его смысле; частные лица в своих расчетах и действиях могут опираться на такие акты более твердо, нежели на неформальные. Гражданскому обороту формализм обеспечивает, стало быть, твердость и уверенность. Вот почему, чем развитее оборот, тем более он нуждается в формальных сделках. Такую роль играла в Риме стипуляция. Юристы настаивали на строгом соблюдении стипуляционной формы. По Цельсу, умолчанное в стипуляции должно почитаться как бы вовсе опущенным[см. сноску 473] и, по Павлу, только в редких случаях в стипуляции подразумевается что-либо, не высказанное в ней открыто, например, срок или условие, вытекающие из самого смысла стипуляции[см. сноску 474]. Если, с другой стороны, император Антонин Пий (ок. 150 г.) высказал ту мысль, что опущения, которые стороны могли сделать в торжественных актах, не должно поставлять им в вину, как скоро то случилось не по нерадению (culpa), а по какой-нибудь другой причине, – то это постановление имело довольно исключительное значение, относясь по преимуществу к судопроизводственным актам; само оно начиналось словами, которые признавали, как основное правило, что «в торжественных актах ничто не должно служить предметом легких изменений»[см. сноску 475].

Сравнение старого и нового формализма.

§ 234. Из приведенного обнаруживается различие старого и нового формализма. Старый был порожден самым характером юридического мышления, новый – вытекал из определенных практических потребностей. Четыре категории таких потребностей указаны в предшествующем параграфе. Кроме этого различия по происхождению существенные различия мы находим в самых проявлениях формализма.

1. Старый формализм облекал юридические акты в цельную и притом торжественную обязательную форму, новый – состоял в каждом отдельном случае из некоторых обязательных формальностей, совершаемых обыкновенно без особой торжественности. Эти формальности ограничивались областью, им предназначенной, и совмещались в остальных частях акта с неформальным его совершением. Как и в старое время (ср. § 61), только при точном соблюдении предписанной формы (формальностей) акт вел к присвоенным ему юридическим последствиям; но, в отличие от старого, соблюдение формы не вело непременно к предустановленным последствиям: допускалась, в тех или других пределах, отговорка заинтересованной стороны с ссылкой на принуждение, обман и ошибку. В этом отношении и формальные, и неформальные акты нового права занимали одинаковое положение: в равной степени они подлежали отмене, как скоро обнаружились принуждение, обман или ошибка.

Однако был предел, далее которого не шло влияние названных обстоятельств как в том, так и в другом случае. Этот предел обусловливался интересами гражданского оборота. Кто-либо входил в сделку по принуждению или обману; для него была выгодна отмена такой сделки, но не так – для третьих лиц, которые успели приобрести что-либо по ней, ничего не зная ни о принуждении, ни об обмане (ср. § 152). Или кто-нибудь вступал в сделку по собственной ошибке; отмена такой сделки противоречила интересам его контрагента. Итак, интересы контрагента и третьих лиц или интересы гражданского оборота могли требовать, чтобы акт, совершенный однажды установленным порядком (без различия формальных и неформальных актов), оценивался юридически по объективному критерию, без отношения к субъективным обстоятельствам. Такую оценку мы называем объективной.

2. В старом праве формализм вел к тому, что смысл каждой произнесенной формулы толковался по непосредственному, общепринятому смыслу слов (§ 61). В новом праве, когда хотели остаться формалистами, ограничивались тем, что воспроизводили только те мысли, которые были прямо выражены контрагентами в их сделке, не подразумевая в ней ничего или почти ничего сверх того, что было выражено прямо. Но далее смысл каждой произнесенной формулы, – без различия сделок формальных и неформальных, – истолковывался не по общепринятому смыслу слов, но по тому смыслу, который имели в виду сами стороны в каждом данном случае. Общепринятый смысл слов служил только вспомогательным средством интерпретации: он предполагался, пока противное не было обнаружено.

Несмотря, однако, на весь индивидуализм толкования, и в этой области нашла свое применение объективная оценка. Если, с одной стороны, в каждом отдельном случае следовало открыть данный смысл сделки, то с другой, – как скоро речь шла о смысле договора, он подлежал определению только в тех пределах, в которых обе договорившиеся стороны одинаково могли и должны были сознавать его (§ 151). Стало быть, смысл договоров определялся по некоторой объективной мерке; ссылка на обстоятельства, которые сторона имела в виду при своем вступлении в договор, принималась лишь настолько, насколько она выразила их открыто в самом договоре. Для этой последней цели служило то, что вносилось в сделку по произволу (voluntaria negotii) и в каждом отдельном случае могло быть и не быть. Cpок (dies), условие (conditio) и способ (modus) служили типичными формами, в которые выливалось, по большей части, такое произвольное содержимое сделок. Под сроком разумелось поставление юридических последствий сделки в ту или иную зависимость от данного момента времени; под условием – поставление их в зависимость от данного, объективно неизвестного и будущего события из числа тех, которые не разумелись сами собой, как необходимая юридическая часть данной сделки. Под способом – указание относительно способа, коим приобретающий по сделке должен пользоваться своим правом. Эти три формы выросли в практике сделок нового права; старому праву они были вовсе неизвестны. Их постепенное историческое развитие скрыто источниками; их окончательная разработка была дана только литературой нашего столетия. Заметим здесь следующее об их практическом значении. Возможность внести в сделку произвольные определения в виде срока, условия или способа служила к вящей индивидуализации сделки и расширяла свободу сторон при ее заключении: кто, например, вступает в сделку ради известной цели, тот почувствует себя наиболее свободным именно тогда, когда он может обозначить эту цель в самой сделке, нежели тогда, когда он принужден, несмотря ни на что, договариваться лишь в безусловной форме, не имея возможности ни под каким видом отвязаться от обязательств, однажды принятых. Потому неправильно было бы видеть в условии и т. п., какое-то «самоограничение» воли или «побочное» определение в сделке. Принимая срок, условие или modus, лицо не ограничивает своей воли, но, напротив, обеспечивает ими свою свободу; в них оно выражает не какое-либо побочное определение, но, напротив, – ту главную цель, то главное побуждение, ради которого совершается самая сделка.

Объективный критерий.

Отвлеченные сделки.

§ 235. Объективная оценка сделки состояла в непосредственной связи с древнейшим формализмом и представляла начало, противоречащее индивидуализму и его ограничивающее. Источники объективной оценки лежали в интересах гражданского оборота; ее проявления были достаточно разнообразны. Так, объективная оценка проявлялась в способе толкования договоров; она проявлялась далее в известном отношении суда к принуждению, обману и ошибке; она проявлялась наконец в отношении суда к так называемым отвлеченным сделкам. Отвлеченными называют такие сделки, из содержания которых не явствует их юридическое основание (causa); например, когда один передает другому вещь в собственность (traditio), то из содержания сделки не видно, ради чего он поступает так: потому ли, что он продал вещь, или потому, что он дарит ее своему контрагенту (causa donandi), или вообще обязан перед ним (например, по завещанию, causa solvendi), или сам желает обязать его к чему-нибудь (реальный контракт, causa contragendi). Традиция и стипуляция служили в императорском праве главными представителями отвлеченных сделок. Спрашивалось, следует ли признавать действительными эти сделки тогда, когда они совершены по недостаточному (юридически) или вовсе несуществующему основанию? Мы показали (§ 215), к чему клонилось разрешение этого вопроса римскими юристами. Кто передавал другому вещь, ложно полагая, что он должен ему, тот делал своего мнимого кредитора собственником переданной вещи; стало быть, если этот последний передавал вещь в третьи руки, то такой переход был правомерен и мнимому должнику оставалось искать не вещь от ее владельца, но лишь вознаграждение за нее от мнимого кредитора (condictio indebiti); права же третьего приобретателя оставались неприкосновенными. То же применялось и в том случае, если вещь была передана по какому-нибудь неправомерному основанию (сondictio ob turpem vel iniustam causam), или в ожидании какого-либо действия противной стороны, на самом деле не осуществившегося. Итак, действительность традиции не зависела от действительности ее юридического основания, и Юлиан высказал это в виде общего правила на тот случай, когда стороны (передающий вещь и принимающий ее) разногласили относительно основания, например, передающий думал, что он дает вещь взаймы, а принимающий – что ее дают ему в подарок[см. сноску 476]. Подобное же принималось относительно стипуляции и хотя не все юристы и не во всех случаях держались изложенного порядка[см. сноску 477], однако в общем его следует признать за господствующий. Он обеспечивал относительную бесспорность традиции и стипуляции, относительную крепость приобретения, сделанного на их основании, и потому был необходим в обороте сложном и быстром.

Другие случаи.

Кто получает вещь от лица, относительно которого ему известно, что оно само приобрело ее одним из законных способов, тому чересчур затруднительно было бы справляться еще, – на каком основании произошло это приобретение; и, чтобы не ставить нового приобретателя в невыгодное и незаслуженное положение, право признает вышеизложенный порядок: всякая передача вещи в собственность признается безусловно действительной, как скоро она совершена собственником. И в некоторых других случаях вступающий в сделку был бы поставлен в чересчур тяжелое положение, если бы он должен был справляться о наличности всех, без исключения, условий, которые требуются для действительности сделки, и потому юристы признавали иногда эту последнюю действительной, несмотря на отсутствие какого-либо из указанных условий, как скоро такое отсутствие оставалось незамеченным заинтересованной стороной. Ограничимся немногими случаями. Кто получил взаймы от своего кредитора через его раба, тот имеет право возвратить долг рабу же[см. сноску 478]; кто принял поклажу от раба, тот возвращает ее ему же[см. сноску 479], – хотя в обоих случаях такой образ действий был бы противен воле господина раба. Но господин, если он желал иного образа действий со стороны своего должника, должен был поставить его в известность о том; в противном случае должник имел право руководиться видимостью и возвращал деньги или вещи тому, от кого получал их. – Отношения по мандату (§ 138) обладали строго личным характером и мандат прекращался со смертью одного из контрагентов; основанный на идее одолжения, мандат мог быть отменен по усмотрению каждой из сторон, под условием своевременности такой отмены. Но между смертью поручившего и получением о том известия принявшим поручение могло протечь достаточное время, в которое этот последний продолжал действовать на основании мандата; точно так же он продолжал действовать в период между состоявшеюся отменой и получением извещения о ней. Юристы признавали законными все такие действия.

Теперь мы проследим поподробнее историческое развитие некоторых применений объективного критерия в его разнообразных сочетаниях с индивидуализмом.

III. Ошибка в юридической обстановке сделки (постепенное развитие объективного критерия в ущерб индивидуализму)

Существо юридической сделки.

§ 236. Гражданско-правовая власть гарантирует за сделкой известные юридические последствия; стороны вступают в сделку, потому что желают этих последствий. Таким образом, юридическими сделками следует назвать такие действия субъектов гражданского права, правовые последствия которых по закону (употребляем закон вообще в смысле выражения воли той или другой власти, которая создает гражданское право) обыкновенно соответствуют намерениям и желаниям сторон, совершающих действие. Сделка противополагается деликту или гражданскому преступлению. Правовые последствия деликта (например, воровства, обмана, оскорбления) обыкновенно противоречат намерениям и желаниям лица, которое его совершает; напротив, цель совершения юридической сделки состоит именно в том, чтобы вызвать последствия, которые связаны с ней правом[см. сноску 480]. В пределах, которые открыты санкцией власти, сделкой признается такой акт, юридические последствия которого соответствуют намерениям и желаниям сторон. Однако всегда возможно, что юридические последствия сделки изменят первоначальным расчетам сторон; в таком случае возникает вопрос об отношении указанных последствий к этим расчетам.

Error iuris.

Индивидуализм выдвинул этот вопрос, и разрешение его началось еще при Цицероне. Сделки, которые были произведением обмана или принуждения, по эдиктам Аквилия и Октавия, подлежали отмене (§ 152). Новую почву для разрешения того же вопроса представили случаи ошибки в юридической обстановке сделки[см. сноску 481]. Error iuris (iuris ignorantia) составлял простейший вид ошибки в юридической обстановке сделки. Сюда относилось незнание юридических последствий сделки, а также несогласное с законом ее наименование или составление. Какое влияние имеет такая ошибка на сделку – определенное воззрение на этот предмет не сразу установилось в императорской юриспруденции. По скудости исторических свидетельств[см. сноску 482], мы не в состоянии восстановить в подробностях, как развивалось это воззрение, но имеем несомненные данные утверждать, что не сразу оно сложилось в ту форму, в которой мы встречаем его в Юстиниановой компиляции. Во время Лабеона относились к ошибке в праве, по-видимому, снисходительно и не извиняли ее только юристам или лицам, которые по своему образованию легко могли ознакомиться с содержанием закона. Отголосок этого воззрения мы встречаем с лишком через сто лет после Лабеона, у Помпония, который, впрочем, вменяет каждому добропорядочному домохозяину в обязанность советоваться с юристами. Папиниан, живший еще позднее, ограничивает свою снисходительность одной категорией ошибок в праве[см. сноску 483]. Впрочем, смысл этого разделения не совсем понятен, в чем виноват, вероятно, не Папиниан, но позднейшие компиляторы, которые урезали его слова. Наконец, Павел совсем отказывается от прежнего, снисходительного воззрения. Он отнесся с большим сомнением к взгляду Лабеона и сам выставил правило, которое резко не согласовалось даже с правилом Папиниана. Regula est, говорит Павел, iuris quidem ignorantiam cuique nocere*. Ошибка в праве никому не извиняется; сделка, которая совершена под влиянием этой ошибки, сохраняет свою силу.

Должно думать, однако, что во время Павла его правило не применялось с безусловной строгостью. Если еще до Юстиниана сохранили силу некоторые исключения из него, то тем более их должно было существовать много во время Павла, когда воспоминания о порядке первых годов империи были относительно свежее. Павел цитирует Лабеона с оговоркой: quod raro accipiendum еst**, Юстиниан находит нужным удержать в своей компиляции и цитату, и прибавленную к ней оговорку. Стало быть, во все продолжение императорского периода сохранила значение та мысль, что при известных условиях всем лицам извиняется незнание закона. Однако в каких размерах она осуществлялась на деле, мы не знаем, так как в источниках нет ни одного примера ее применения. Из этого следует заключить, что к концу империи она не принадлежала к числу распространенных мыслей. Во время Павла она могла быть более живучей, чем позднее. Что же касается до эпохи Лабеона, то не трудно уловить самую тесную связь его воззрения на ошибку с обстоятельствами всей гражданской жизни. В то время еще кипела творческая работа юристов, юрисконсульты господствовали в обществе и был распространен обычай советоваться с ними во всех судебных и иных делах. При недостаточной ясности права, еще окончательно не выработанного, совещание с юристом было для непосвященного положительной необходимостью. Невозможность получить юридический совет представлялась обстоятельством, которое достаточно извиняло в незнании права; доступность этого совета в громадном большинстве случаев гарантировала от всяких опасных последствий, к которым могло бы повести правило, принятое за руководство. Позднее обстоятельства изменились. Правовой порядок установился, совет юристов стал менее доступен. Выяснились соображения, по которым прежнее правило стало представляться все более и более нерациональным, и вот Павел формулировал новое, строгое начало. Применение Лабеоновского правила он ограничил редкими случаями, которые стали еще реже ко времени Юстиниана.

Исключения.

Если, хотя и редко, снисхождение оказывалось всем лицам, то легче заслуживали его лица, которые состояли вообще на ином положении. Несовершеннолетние (до 25 лет), женщины, лица из простонародья (rustici, simplices) и военные пользовались привилегиями[см. сноску 484]. Эти привилегии, несомненно, широкие вначале, под конец тоже были ограничены и сведены на несколько случаев.

Из числа этих случаев во время Юстиниана только немногие относятся к предмету настоящего исследования. Нам известно, что несовершеннолетний мог дать взаймы чужому сыну, не рискуя подвергнуться невыгодным последствиям сенатусконсульта (sc. Macedonianum), он мог также без невыгодных для себя последствий пропустить сроки при отыскании bonorum possessio или представить в процессе поручителей, к этому не способных, – если только во всех этих случаях несовершеннолетний не знал закона. Женщины ставились первоначально на одну ногу с несовершеннолетними, но в 469 г. император Лев предписал извинять женщинам незнание права только тогда, когда это будет прямо предписано законом. При Юстиниане для женщин существовала та же льгота относительно поручителей в процессе, что и для несовершеннолетних. Иск, предъявленный женщиной (а также несовершеннолетним), не терял своей силы, если одновременно с ним не были представлены письменные доказательства, как это требовалось по закону. Лица из простонародья могли безнаказанно впадать в error iuris относительно времени представления письменных документов и относительно сроков при bonorum possessio. Точно так же знание этих сроков, равно как сроков, установленных для составления инвентаря наследственного имущества, было необязательно для военных. Военному дозволялось также до самого момента исполнения решения представлять в свое оправдание доводы, которые он опустил представить в свое время (императорский указ 212 г.). – Во всех этих случаях недействительное объявляется действительным. Что же касается до отмены сделки вследствие ошибки в праве, то мы знаем лишь два примера: женщина, которая уплатила по поручительству, не зная о сенатусконсульте (sc. Velleianum), может требовать уплаченное назад; солдат, принявший наследство, может отказаться от него, если оно окажется невыгодным (condictio indebiti).

Основание изложенного правила.

§ 237. До Юстиниана, в особенности во время классической юриспруденции, привилегии могли принимать размеры более широкие. Но какой размер мы ни приписали бы им, результат исторического движения несомненен; в этом случае индивидуализм был побежден формализмом, постепенно римская юриспруденция отказалась от благосклонного отношения к ошибке в праве и выработала начало, по которому такая ошибка почти безусловно не извинительна. Особенно строго применялось это правило тогда, когда речь касалась отмены сделки, совершенной под влиянием незнания закона или заблуждения в нем. Важные соображения приводили к такому началу. Юридические нормы потеряют в своем значении, если неведение их послужит основанием для их неприменения. Обязательный правовой порядок предписывается именно для того, чтобы существовал один этот порядок вместо других возможных. С этой точки зрения незнакомство с законом равносильно умышленному уклонению от него: оно подрывает исключительно господство правового порядка. Говоря иначе, правило касательно error iuris вытекает из тенденции самосохранения, присущей правовому порядку. – С другой стороны, закон составляет столь важное условие при совершении сделок, что каждый участник в гражданском обороте имеет полное основание предполагать в своем контрагенте знание закона. Извинение такого незнания одной стороне отзовется несправедливо на другой; в ее интересах сделка, однажды совершенная, должна сохранить свою силу.

Оба мотива руководили, вероятно, юристом Нерацием, когда он произнес: ius finitum et possit esse et debeat*[см. сноску 485]. Право может быть определено точно в сознании каждого, а потому справедливо требовать знания его; право должно быть определено и в сознании каждого, и объективно, – другими словами, правовой порядок должен быть непоколебим.

Основания исключений.

Разумеется, когда дело касалось не отмены сделки, когда, следовательно, интересы лиц, которые соприкасались с ошибившимся, были затронуты относительно менее, тогда право могло быть менее ревниво к своей неприкосновенности. Если законодатель требует безусловного знакомства всех и каждого с его повелениями, то, с другой стороны, он обязан употребить все меры к распространению этого знакомства в народе. Чем особеннее его предписание, тем, при ограниченности этих мер, такое распространение затруднительнее и, стало быть, невольная ошибка каждого возможнее и простительнее. Законодатель не должен также упускать из виду крайних границ ведения, свойственных данному возрасту, полу или положению. Излишняя строгость подрывает авторитет закона столь же, как и излишняя мягкость; превращение недействительного в действительное иногда может спасти существенные интересы. Еще более нецелесообразна безусловная строгость по отношению к преступным деяниям, где самая преступность невозможна без умышленности деяния. Римские юристы отличают от деяний, преступность которых должна быть понятна всем и каждому, деяния, которые объявлены незаконными по каким-либо особым соображениям. Они прощают несовершеннолетним и женщинам совершение проступков второго рода, если только это сделано по неведению закона. Так, им прощается в таких случаях incestus iuris civilis** (например, брак с агнатом, не состоящим в кровном родстве), – деяние, незаконное только в силу исторической традиции. Несовершеннолетним прощается также незнание некоторых законов о пошлинах. Несовершеннолетней женщине извиняется, если она, оставшись вдовой, не озаботится своевременно об опекуне для малолетнего ребенка, и каждой женщине прощается упущение по неведению формальностей, которые установлены на случай ее беременности, обнаруженной после развода. Подобные же льготы получают в иных случаях солдаты (освобождение от штрафа за легат, написанный в свою пользу в чужом завещании) и лица из простонародья. Эти последние не подвергаются большому штрафу за порчу досок, на которых изложены постановления магистратов, или за неявку по призыву в суд. Иногда прощение заслуживается всеми лицами без отношения к их возрасту или полу. Так, кто принимает наследство по недействительному завещанию, тот не считается злоумышленником, если он, заблуждаясь в праве, считал завещание действительным. Узуфруктуар, который не знал, что partus ancillae* не входит в состав fructus, нe подлежит обвинению в воровстве.