Глава третья. НЕРАЗЛУЧНЫЙ

Куда исчез Жан Вальжан? Вскоре после того как он, по ласковому настоянию Козетты, заставил себяулыбнуться, Жан Вальжан поднялся с места и, пользуясь тем, что никто необращал на него внимания, незаметно вышел в прихожую. Это была та самаякомната, куда он вошел восемь месяцев тому назад, весь черный от грязи,крови и пороха, когда принес деду его внука. Старинные стенные панели былиувешаны гирляндами листьев и цветов; на диване, куда в тот вечер положилиМариуса, сидели теперь музыканты. Разряженный Баск, во фраке, в короткихштанах, в белых чулках и белых перчатках, украшал каждое блюдо, перед темкак нести к столу, венками из роз, Жан Вальжан, показав ему на своюперевязанную руку, поручил объяснить причину своего ухода и покинул дом. Несколько минут Жан Вальжан стоял неподвижно в темноте под яркоосвещенными окнами столовой, выходившими на улицу. Он прислушивался. До негодоносился приглушенный шум свадебного пира. Он различал громкую, увереннуюречь деда, звуки скрипок, звон тарелок и бокалов, взрывы смеха и среди всегоэтого веселого гула - нежный радостный голосок Козетты. Покинув улицу Сестер страстей господних, он вернулся к себе, на улицуВооруженного человека. Он шел туда окольным путем, через Сен-Луи, через Ниву св. Екатерины иБелых мантий; ему пришлось сделать довольно большой крюк, но этой самойдорогой ежедневно, вот уже три месяца, чтобы миновать грязную и многолюднуюСтарую Тампльскую улицу, он провожал Козетту с улицы Вооруженного человекана улицу Сестер страстей господних. Этой дорогой ходила Козетта, другого пути он не хотел для себя. Жан Вальжан возвратился домой. Он зажег свечу и поднялся к себе.Квартира опустела. Не было даже Тусен. Шаги Жана Вальжана гулко раздавалисьв пустых комнатах. Все шкафы были распахнуты настежь. Он прошел в спальнюКозетты. На кровати не было простынь. Тиковая подушка, без наволочки икружев, лежала на куче свернутых одеял в ногах ничем не накрытого тюфяка, накотором некому уже было спать. Все милые женские безделушки, которыми такдорожила Козетта, были унесены; оставалась лишь тяжелая мебель да голыестены. С кровати Тусен все было снято. Только одна кровать была застлана и,казалось, ждала кого-то: кровать Жана Вальжана. Жан Вальжан окинул взглядом стены, затворил дверцы шкафов, обошелпустые комнаты. Наконец он очутился в своей спальне и поставил свечу на стол. Он давно уже сбросил повязку и свободно двигал правой рукой, как будтоона не болела. Он подошел к кровати, и глаза его, случайно или намеренно, остановилисьна "неразлучном", давно вызывавшем ревность Козетты, - на маленькомсундучке, который всюду ему сопутствовал. Четвертого июня, переехав на улицуВооруженного человека, он поставил его на столик у изголовья кровати.Поспешно подойдя к нему, он нащупал в кармане ключ и отпер сундук. Медленно стал он вынимать оттуда детские вещи Козетты, в которых десятьлет назад она уходила из Монфермейля: сначала черное платьице, чернуюкосынку, затем славные неуклюжие детские башмачки, которые, пожалуй, итеперь пришлись бы впору Козетте, так мала была ее ножка, потом лифчик изплотной бумазеи, вязаную юбку, фартук с кармашками и шерстяные чулки. Чулки,еще хранившие очертания стройной детской ножки, были ничуть не длиннееладони Жана Вальжана. Все это было черного цвета. Он сам принес для нее вМонфермейль эти вещицы. Вынимая из сундучка, он их раскладывал одну задругой на постели. Он думал, он припоминал. Это происходило зимой, в декабремесяце, в жестокую стужу; Козетта озябла и вся дрожала, едва прикрытаялохмотьями, ее бедные ножки в деревянных башмаках посинели от холода. ЖанВальжан заставил малютку сбросить рубище и заменить его этим траурнымплатьем. Ее мать, должно быть, радовалась в могиле, что дочка носит по нейтраур, а главное, что она одета, что ей тепло. Он вспомнил Монфермейльскийлес; они прошли по лесу вместе, Козетта и он; он вспомнил зимнюю непогоду,деревья без листьев, рощи без птиц, небеса без солнца, - все равно это былочудесно. Он разложил на кровати эти детские одежды: косынку около юбки,чулки возле башмачков, лифчик рядом с платьем и разглядывал их. Она былатогда вот такого роста, она прижимала к груди свою большую куклу, онаспрятала дареную золотую монету в карман этого самого фартучка, онасмеялась; они шли вдвоем, держась за руки; кроме него, у нее не было никогона свете. И вдруг его седая голова склонилась на постель, старое мужественноесердце дрогнуло, он зарылся лицом в платьице Козетты, и если бы кто-нибудьпроходил по лестнице в эту минуту, он услышал бы безутешные рыдания.

Глава четвертая. IMMORTALE JECUR {x}

{* Бессмертная печень (лат.) - печень скованного Прометея, которуютерзал орел и которая вновь срасталась} Давнишняя жестокая борьба, которую мы уже наблюдали на разных этапах,возобновилась. Иаков сражался с ангелом всего одну ночь. Увы! Сколько раз видели мы,как Жан Вальжан, во мраке, один на один против своей совести изнемогал вотчаянной борьбе! Неслыханное единоборство! В иные минуты у него скользила нога, в иныепод ним рушилась земля. Сколько раз в своем ожесточенном стремлении к добрусовесть душила его и повергала наземь! Сколько раз безжалостная истинастановилась ему коленом на грудь! Сколько раз, сраженный светом познания, онмолил о пощаде! Сколько раз неумолимый свет, зажженный епископом в нем ивокруг него, озарял его против воли, когда он жаждал остаться слепым!Сколько раз в этом бою он выпрямлялся, удерживаясь за скалу, хватаясь засофизм, попирая ногами свою совесть, сколько раз влачился во прахе, самповерженный ею наземь. Сколько раз, после какой-нибудь хитрой уловки, послевероломного и лицемерного довода, подсказанного эгоизмом, он слышал над ухомголос разгневанной совести: "Это нечестный прием, негодяй!" Сколько раз егонепокорная мысль хрипела в судорогах под пятой непререкаемого долга! То былосопротивление богу! То был предсмертный пот! Как много тайных ран, известныхему одному, все еще кровоточило! Как много шрамов и рубцов в егострадальческой жизни! Как часто поднимался он, весь окровавленный,изнемогающий, разбитый и просветленный, с отчаянием в сердце, но с яснымдухом. И, побежденный, он сознавал себя победителем. Свалив его с ног,растерзав и сломив, стоявшая над ним совесть, грозная, лучезарная,удовлетворенная, говорила: "Теперь иди с миром!" Но увы! Какой унылый мир наступал после такой смертельной борьбы! Жан Вальжан чувствовал, что этой ночью ему предстоит выдержатьпоследний бой. Перед ним вставал мучительный вопрос. Превратности судьбы не всегда ведут человека прямой дорогой; они непростираются ровной, никуда не отклоняющейся стезей перед тем, комупредназначены; там встречаются тупики, закоулки, темные повороты, зловещиеперекрестки, откуда разбегается много тропинок. Жан Вальжан стоял теперь насамом опасном из таких перекрестков. Он стоял у последнего рубежа, у пересечения путей добра и зла. Егоглазам открывалось роковое перепутье. И вновь, как уже бывало с ним при иныхтягостных обстоятельствах, впереди расстилались две дороги: одна искушалаего, другая пугала. Какую же избрать? На ту, что пугала, посылал его таинственный указующий перст, которыйявляется нам всякий раз, когда мы устремляем глаза в неведомое. Жану Вальжану снова предстоял выбор между страшной гаванью и манящейловушкой. Значит, это правда: исцелить душу можно, изменить судьбу - никогда. Какужасна неотвратимость судьбы! Вопрос, возникший перед ним, заключался в следующем: Как отнесется он, Жан Вальжан, к счастью Козетты и Мариуса? Он самхотел для них этого счастья, он сам его добился; он сам добровольно пронзилсебе сердце этим счастьем и теперь, созерцая дело рук своих, мог испытыватьнекое удовлетворение, подобно оружейнику, который узнал бы свое клеймо накинжале, вынимая его, еще дымящимся кровью, из своей груди. У Козетты был Мариус, Мариус обладал Козеттой. У них было все, дажебогатство. И все это создано им одним. Но что делать с этим счастьем ему, Жану Вальжану, теперь, когда онодостигнуто, когда оно осуществилось? Наложит ли он руку на это счастье?Распорядится ли им, как своею собственностью? Разумеется, Козеттапринадлежала другому. Но удержит ли за собой он, Жан Вальжан, все, что могбы удержать? Останется ли он чем-то вроде отца, посещаемого изредка, ночтимого, каким он был до сих пор? Или спокойно поселится в доме у Козетты?Сложит ли он молча свое прошлое к ногам их будущего? Войдет ли он туда какимеющий на это право и осмелится ли сесть, не снимая маски, у их светлогоочага? Будет ли сжимать, улыбаясь, их невинные руки в своих рукахобреченного? Поставит ли на решетку у огня мирной гостиной Жильнормана своиноги, за которыми тянется позорная тень кандалов? Разделит ли он счастливуюсудьбу Мариуса и Козетты? Не сгустится ли мрак над его челом, не нависнет литень над их головами? Добавит ли он, как третью часть к их счастливой доле,свой горький удел? Станет ли молчать, как прежде? Словом, будет ли игратьвозле этих счастливцев зловещую, немую роль судьбы? Надо привыкнуть к злому року, к его превратностям, чтобы не потупитьглаза, когда иные вопросы являются нам в своей страшной наготе. Добро илизло скрывается за суровым вопросительным знаком: "Как ты поступишь?" -спрашивает сфинкс. Такой привычкой к испытаниям Жан Вальжан обладал. Он смотрел сфинксупрямо в глаза. Он изучал со всех сторон неразрешимую загадку. Козетта, это прелестное существо, была спасательным кругом дляпотерпевшего крушение. Что делать? Ухватиться за него или выпустить из рук? Ухватившись, он избежал бы гибели, он всплыл бы из пучины наверх, ксолнцу, с его одежды и с волос стекла бы горькая морская вода. Он был быспасен, он остался бы жить. Выпустить из рук? Тогда - бездна. Так в страданиях и муках держал он совет со своей совестью. Вернеесказать, боролся с собой; он яростно ополчался то на свою волю к жизни, тона свои убеждения. Для Жана Вальжана было счастьем, что он мог плакать. Это облегчало егодушу. Однако начало было нечеловечески трудным. Буря, гораздо свирепее той,что когда-то гнала его к Аррасу, разразилась в нем. Рядом с настоящимвставало прошлое; он сравнивал и горько плакал. Дав волю слезам и отчаянию,он изнемогал от рыданий. Он чувствовал, что дошел до предела. Увы, в смертельной схватке между эгоизмом и долгом, когда мы отступаемшаг за шагом перед нашим нерушимым идеалом, растерянные, ожесточенные, вотчаянии сдавая позиции, отстаивая каждый клочок земли, надеясь навозможность бегства, ища выхода, - какой внезапной и зловещей преградойвырастает позади нас стена! Мы чувствуем, что нам отрезала отступление священная тень! Нечто невидимое, но неумолимое - какое наваждение! Итак, совесть не усмирить. Решайся же, Брут! Решайся, Катон! Онабездонна, ибо она - божество. Мы бросаем в этот колодезь труды целой жизни,швыряем карьеру, богатство, славу, бросаем свободу, родину, бросаемздоровье, бросаем покой, бросаем счастье. Еще, еще, еще! Выливайте сосуд!Наклоняйте урну! В конце концов мы кидаем туда свое сердце. Где-то во мгле древней преисподней существует такая же бездонная бочка. Разве не простительно отказаться наконец от жертв? Разве неисчерпаемоеможет предъявлять права? Разве неизбывное бремя не превышает силчеловеческих? Кто осмелится осудить Сизифа и Жана Вальжана, если они скажут"Довольно!"? Податливость материи ограничена трением; неужели покорность души неимеет границ? Если невозможно вечное движение, разве можно требовать вечногосамоотвержения? Сделать первый шаг ничего не стоит; труден последний шаг. Что значилодело Шанматье в сравнении с замужеством Козетты и с тем, что оно влекло засобой? Что значила угроза идти на каторгу в сравнении с нынешней - уйти внебытие? Первая ступень, ведущая вниз, - какая туманная мгла! Вторая ступень -какой черный мрак! Как не отпрянуть назад? Мученичество возвышает душу, разъедая ее. Это пытка, это помазание нацарство. Человек может согласиться на нее в первую минуту; он восходит натрон каленого железа, он надевает венец каленого железа, принимает державукаленого железа, берет в руки скипетр каленого железа, но ему предстоит ещеоблачиться в огненную мантию, - и неужели в этот миг не взбунтуется немощнаяплоть и он не отречется от мученического венца? Наконец Жан Вальжан дошел до полного изнеможения. Он обсудил, обдумал, он все взвесил на таинственных весах света и тени. Возложить бремя каторжника на плечи этих двух цветущих детей илизавершить самому свою неминуемую гибель? В одном случае он принесет в жертвуКозетту, в другом - самого себя. На каком решении он остановился? К какому выводу пришел? Каков был еговнутренний окончательный ответ на беспристрастном допросе судьбы? Какуюдверь он решился отворить? Какую половину своей жизни отвергнуть и заперетьна ключ? На какой из обступавших его головокружительных круч он остановилсвой выбор? Какую крайность избрал? Перед которой из бездн склонил голову? Мучительное раздумье продолжалось всю ночь. Он оставался до утра в том же положении, на коленях, уронив голову накровать, сломленный непомерной тяжестью судьбы, - увы, раздавленный, бытьможет! - судорожно сжав кулаки, широко раскинув руки, точно распятый,которого сняли с креста и бросили наземь лицом вниз. Двенадцать часов,двенадцать часов долгой зимней ночи пролежал он, окоченевший, не подымаяголовы, не произнося ни слова. Он был неподвижен, как труп, пока его мысльто змеей влачилась по земле, то взлетала в небо, подобно орлу. Видя этозастывшее тело, можно было принять его за мертвого; по временам он судорожновздрагивал и, припав к платьицам Козетты, начинал покрывать их поцелуями;тогда было видно, что он жив. Кто это видел? Кто? Если Жан Вальжан оставался один в комнате и рядомникого не было? Тот, кто не дремлет во мраке.

* Книга седьмая. ПОСЛЕДНИЙ ГЛОТОК ИЗ ЧАШИ СТРАДАНИЯ *