Глава первая. Седьмой круг и восьмое небо

День после свадьбы овеян тишиной. Люди уважают покой упоенных другдругом счастливцев, так же как позднее их пробуждение. Шумные поздравления ивизиты начинаются позже. Было уже за полдень, когда Баск, утром 17 февраля,с пыльной тряпкой и метелкой под мышкой, занятый тем, что "убирался в своейприхожей", вдруг услышал тихий стук в дверь. Звонком, видимо,воспользоваться не пожелали, и эта скромность была вполне уместной вподобный день. Баск отпер дверь и увидел г-на Фошлевана. Он проводил его вгостиную, где еще царил беспорядок и все было вверх дном; она казалась полембитвы вчерашнего пиршества и веселья. - Сами понимаете, сударь, мы нынче проснулись поздно, - заметил Баск. - Ваш хозяин уже встал? - спросил Жан Вальжан. - Как ваша рука, сударь? - вместо ответа спросил Баск. - Лучше. Ваш хозяин встал? - Который? Старый или молодой? - Господин Понмерси. - Господин барон? - переспросил Баск, приосанившись. Титул барона имеет особенный вес в глазах слуг. От него словно что-топерепадает и им; философ сказал бы: "Лучи его славы", и это им лестно.Заметим мимоходом, что Мариус, воинствующий республиканец, как он этодоказал на деле, теперь против своей воли стал бароном. Этот титул послужилпричиной небольшой революции в доме. Именно Жильнорман настаивал теперь натитуле, и не кто иной, как Мариус, отказывался от него. Но полковникПонмерси написал: "Мой сын наследует мой титул". И Мариус повиновался. Крометого, Козетта, в которой начала пробуждаться женщина, была в восторге оттого, что стала баронессой. - Господин барон? - повторил Баск. - Я сейчас посмотрю. Я скажу, чтогосподин Фошлеван желает видеть его. - Нет, не говорите ему, что это я. Скажите, что кто-то хочет поговоритьс ним с глазу на глаз, но не называйте имени. - А! - протянул Баск. - Я хочу сделать ему сюрприз. - А! - повторил Баск, произнеся это второе "а!" так, словно объяснялсамому себе первое. Он вышел. Жан Вальжан остался один. В гостиной, как мы сказали, был страшный беспорядок. Казалось, есливнимательно прислушаться, еще можно было уловить смутный шум свадебногопразднества. На паркете валялось множество цветов, выпавших из гирлянд идамских причесок. Догоревшие почти до конца свечи разукрасили сталактитамиоплывшего воска подвески люстр. Ни один стул не стоял на своем месте. Поуглам, сдвинутые в кружок, три-четыре кресла словно продолжалинепринужденную беседу. Все здесь дышало весельем. В отшумевшем празднике ещесохраняется какое-то очарование. Здесь гостило счастье. Стулья, разбросанныекак попало, увядающие цветы, угасшие огни - все говорило о радости. Солнцезаступило место люстры и заливало гостиную веселым светом. Прошло несколько минут. Жан Вальжан стоял неподвижно на том же месте,где его оставил Баск. Он был очень бледен. Его потускневшие глаза такглубоко запали от бессонницы, что почти исчезали в орбитах. Складки измятогочерного сюртука указывали на то, что его не снимали на ночь. Локти побелелиот пушка, который оставляет на сукне прикосновение полотна. Жан Вальжансмотрел на лежавший у его ног переплет окна - на тень, отброшенную солнцем. У дверей послышался шум; он поднял глаза. Вошел гордый, улыбающийся Мариус, с радостным лицом, озаренным сиянием,с торжествующим взором. Он тоже не спал эту ночь. - Ах, это вы, отец! - воскликнул он, увидев Жана Вальжана. - А дурачинаБаск напустил на себя такой таинственный вид! Но вы пришли слишком рано.Сейчас только половина первого. Козетта спит. Слово "отец", обращенное Мариусом к г-ну Фошлевану, обозначаловысочайшее блаженство. Между ними, как известно, всегда стояла стенойкакая-то холодность и принужденность; этот лед надо было или сломать, илирастопить. Мариус был до такой степени опьянен счастьем, что стена междуними рухнула сама собой, лед растаял, и г-н Фошлеван стал ему таким жеотцом, как Козетте. Он снова заговорил; слова хлынули потоком из его уст, как этосвойственно человеку, охваченному божественным порывом радости. - Как я рад вас видеть! Если бы вы знали, как нам недоставало васвчера! Добрый день, отец! Как ваша рука? Лучше, не правда ли? Удовлетворившись своим благоприятным ответом на свой же вопрос, онпродолжал: - Как много мы с Козеттой о вас говорили! Козетта так любит вас! Незабудьте, что вам приготовлена комната. Мы больше знать не хотим об улицеВооруженного человека. Мы и слышать о ней не желаем. Как могли вы поселитьсяна этой улице? Она такая неприветливая, некрасивая, холодная, она вредна дляздоровья, вся загорожена, туда и не пройдешь. Переезжайте к нам. Сегодня же!Иначе вам придется иметь дело с Козеттой. Она намерена командовать всеминами, предупреждаю вас. Вы уже видели вашу комнату, она почти рядом с нашей,и ее окна выходят в сад; дверной замок там починили, постель приготовили,вам остается только перебраться. Козетта поставила возле вашей кроватибольшое старинное кресло, обитое утрехтским бархатом, и приказала этомукреслу: "Раскрой ему объятия". В чащу акаций, против ваших окон, каждуювесну прилетает соловей. Через два месяца вы его услышите. Его гнездышкобудет налево от вас, а наше - направо. Ночью будет петь соловей, а днембудет щебетать Козетта. Ваша комната выходит прямо на юг. Козетта расставитв ней ваши книги, путешествия капитана Кука и путешествия Ванкувера, всеваши вещи. Есть у вас, кажется, сундучок, которым вы особенно дорожите, янаметил там для него почетное место. Вы покорили моего деда, вы очень емуподходите. Мы будем жить все вместе. Вы умеете играть в вист? Если умеете,вы доставите деду огромное удовольствие. Вы будете гулять с Козеттой в днимоих судебных заседаний, будете водить ее под руку, как в былое время вЛюксембургском саду, помните? Мы твердо решили быть очень счастливыми. И вытоже, отец, будете счастливы нашим счастьем. Да ведь вы позавтракаете с намисегодня? - Сударь, - сказал Жан Вальжан. - Мне надо вам что-то сообщить. Я -бывший каторжник. Для звуков существует предел резкости, за которым их не воспринимает нетолько слух, но и разум. Эти слова: "Я - бывший каторжник", слетевшие с губг-на Фошлевана и коснувшиеся уха Мариуса, выходили за границы возможного.Мариус не расслышал их. Ему показалось, будто ему что-то сказали, но чтоименно - он не понял. Он был в сильнейшем недоумении. Тут только он увидел, что говоривший с ним человек был страшен.Поглощенный своим счастьем, он до этой минуты не замечал его ужасающейбледности. Жан Вальжан снял черную повязку с правого локтя, размотал полотняныйлоскут, обернутый вокруг руки, высвободил большой палец и показал егоМариусу. - С моей рукой ничего не случилось, - сказал он. Мариус взглянул на его палец. - И никогда не случалось, - добавил Жан Вальжан. Действительно, на пальце не было ни малейшей царапины. Жан Вальжан продолжал: - Мне не следовало присутствовать на вашей свадьбе. Я постаралсяизбежать этого. Я выдумал эту рану, чтобы не совершить подлог, чтобы не датьповода объявить недействительным свадебный контракт, чтобы его неподписывать. - Что это значит? - запинаясь, спросил Мариус. - Это значит, - ответил Жан Вальжан, - что я был на каторге. - Я схожу с ума! - в испуге вскричал Мариус. - Господин Понмерси! - сказал Жан Вальжан. - Я провел на каторгедевятнадцать лет. За воровство. Затем я был приговорен к ней пожизненно. Заповторное воровство. В настоящее время я скрываюсь от полиции. Напрасно Мариус старался отступить перед действительностью, не поверитьфакту, воспротивиться очевидности, - он вынужден был сложить оружие. Онначал понимать, и, как всегда бывает в подобных случаях, он понял и то, чегосказано не было. Он вздрогнул от внезапно озарившей его страшной догадки;его мозг пронзила мысль, заставившая его содрогнуться. Он словно прониквзором в будущее и узрел там свою безотрадную участь. - Говорите все! Говорите правду! - крикнул он. - Вы отец Козетты? И, полный невыразимого ужаса, отшатнулся. Жан Вальжан выпрямился с таким величественным видом, что, казалось,стал выше на голову. - Вы должны мне поверить сударь. И хотя нашу клятву - клятву таких, какя, - правосудие не признает... Он помолчал, потом заговорил медленно с какою-то властной мрачной силойподчеркивая каждый слог: -...Вы мне поверите. Я не отец Козетты! Видит бог, нет! ГосподинПонмерси! Я крестьянин из Фавероля. Я зарабатывал на жизнь подрезкойдеревьев. Меня зовут не Фошлеван, а Жан Вальжан. Я для Козетты - никто.Успокойтесь. - Кто мне это докажет? - пробормотал Мариус. - Я. Мое слово. Мариус взглянул на этого человека. Человек был мрачен и спокоен.Подобное спокойствие несовместимо с ложью. То, что обратилось в лед, -правдиво. В этом могильном холоде чувствовалась истина. - Я вам верю, - сказал Мариус. Жан Вальжан наклонил голову, как бы принимая это к сведению, ипродолжал: - Что я для Козетты? Случайный прохожий. Десять лет назад я не знал,что она живет на свете. Я люблю ее, это верно. Как не любить дитя, котороезнал с малых его лет, в годы, когда сам уже был стариком? Когда стар,чувствуешь себя дедушкой всех малышей. Мне думается, вы можете допустить,что есть и у меня что-то похожее на сердце. Она была сироткой. Без отца, безматери. Она нуждалась во мне. Вот почему я полюбил ее. Маленькие дети такбеспомощны, что первый встречный, даже такой человек, как я, может стать ихпокровителем. И я взял на себя эту обязанность по отношению к Козетте. Недумаю, чтобы такую малость можно было назвать добрым делом, но если этоправда доброе дело, - ну что ж, считайте что я его совершил. Отметьте этокак смягчающее обстоятельство. Сегодня Козетта уходит из моей жизни; нашипути разошлись. Отныне я бессилен что-либо для нее сделать. Она - баронессаПонмерси. У нее теперь другой ангел-хранитель. И Козетта выиграла от этойперемены. Все к лучшему. А эти шестьсот тысяч франков, - хоть вы не говоритео них, но я предвижу ваш вопрос, - были мне отданы только на хранение. Какимобразом очутились они в моих руках, спросите вы? Не все ли равно! Я отдаюто, что было мне поручено сохранить. Больше вам не о чем меня спрашивать. Явыполнил свой долг до конца, открыв вам мое настоящее имя. Но это ужекасается меня одного. Мне очень важно, чтобы вы знали, кто я такой. И тут Жан Вальжан взглянул прямо в лицо Мариусу. Чувства, испытываемые Мариусом, были смутны и беспорядочны. Ударысудьбы, подобно порывам ветра, вздымающим водяные валы, вызывают в нашейдуше бурю. У каждого из нас бывают минуты глубокой тревоги, когда нами владеетполная растерянность; мы говорим первое, что приходит на ум, и часто совсемне то, что нужно сказать. Существуют внезапные откровения, невыносимые длячеловека, одурманивающие, словно отравленное вино. Мариус так был ошеломлен,что стал упрекать Жана Вальжана, точно был раздосадован его признанием. - Не понимаю, - воскликнул он, - зачем вы мне говорите все это? Кто васпринуждает? Вы могли бы хранить вашу тайну. Вас никто не выдает, непреследует, не травит. Чтобы добровольно сделать такое признание, у васдолжна быть причина. Говорите все до конца. Здесь что-то кроется. С какойцелью вы разоблачаете себя? Для чего? Зачем? - Зачем? - проговорил Жан Вальжан таким тихим и глухим голосом, словнообращался к самому себе, а не к Мариусу. - В самом деле, по какой причинекаторжнику вздумалось вдруг сказать: "Я каторжник"? Так и быть, отвечу. Да,причина есть, и причина странная. Я сделал это из честности. Послушайте, вотв чем несчастье: я на прочном поводу у своей совести. Когда человек стар,эти узы особенно крепки. Все живое вокруг разрушается, а они не подаются.Если бы я мог разорвать их, уничтожить, развязать этот узел или разрезатьего и уйти далеко-далеко, я был бы спасен, мне оставалось бы только уехать,- в любом дилижансе с улицы Блуа; вы счастливы, и я могу уйти. Но я пыталсяоборвать эти узы, я тянул изо всех сил; они держались крепко, они неподавались, вместе с ними я вырвал бы свое сердце. Тогда я сказал себе: "Яне могу жить в ином месте. Я должен остаться здесь". Вы правы, конечно. Да,я глупец. Почему бы мне не остаться просто так, без объяснений? Выпредлагаете мне комнату в вашем доме, госпожа Понмерси очень меня любит, онадаже сказала креслу: "Раскрой ему объятия", ваш дед охотно примет меня, моеобщество подходит ему, мы будем жить все вместе, обедать вместе, я будуводить под руку Козетту... госпожу Понмерси, - простите, я оговорился попривычке, - мы будем жить под одной кровлей, сидеть за одним столом, пододной лампой греться у камина зимой, гулять вместе летом. Это такая радость,такое счастье, выше этого ничего нет на земле. Мы жили бы семьей. Однойсемьей! При этих словах Жан Вальжан стал страшен. Скрестив на груди руки, онустремил глаза вниз с таким видом, словно желал вырыть у своих ног бездну;голос его стал вдруг громовым. - Одной семьей! - вскричал он. - Нет! У меня нет семьи. Я не принадлежуи к вашей. Ни к одной человеческой семье. В домах, где живут люди, близкиемеж собой, я лишний. На свете есть семьи, но не для меня. Я отверженный, явыброшен за борт. Были у меня отец и мать? Я начинаю в этом сомневаться. Втот день, когда я выдал замуж эту девочку, для меня все было кончено. Явидел, что она счастлива, что она с человеком, которого любит, что есть приних добрый дед, есть дом, полный радости, приют двух ангелов, что всехорошо. И я сказал себе: "Не смей входить туда". Я мог солгать, это верно, ямог обмануть всех вас и остаться господином Фошлеваном. Пока это нужно былодля нее, я лгал; но сейчас, ради самого себя, я не имею права лгать. Правда,мне достаточно было лишь промолчать, и все шло бы по-прежнему. Выспрашиваете, что же принуждает меня говорить? Сущая безделица - моя совесть.Ведь промолчать было бы так просто! Я всю ночь старался убедить себя в этом;вы требуете от меня исповеди, и вы имеете на это право, настолько необычното, что я сказал вам сейчас; ну да, я всю ночь приводил себе всякие доводы,самые веские доводы; поистине я сделал все, что было в моих силах. Но вотчего я преодолеть не мог: я не сумел разорвать ту нить, которая держит моесердце привязанным, прикованным, припаянным к Козетте, и я не мог заглушитьголос того, кто тихо беседует со мною, когда я один. Вот почему сегодняутром я пришел к вам сознаться во всем. Во всем или почти во всем. О том,что касается только меня, говорить не стоит: это я оставлю про себя.Основное вы знаете. Так вот, я взял свою тайну и принес ее вам. Я вскрыл еена ваших глазах. Нелегко было принять это решение. Я боролся всю ночь. Выдумаете, я не убеждал себя, что здесь положение другое, чем в деле Шанматье,что теперь, скрывая свое имя, я никому не приношу зла, что имя Фошлеванадано было мне самим Фошлеваном в благодарность за оказанную услугу и явполне мог бы оставить его за собой, что я буду счастлив в комнатке, которуювы мне предлагаете, что я никого не стесню, что буду жить в своем уголке ичто хотя Козетта и принадлежит вам, мне все же будет утешением жить в одномдоме с нею? У каждого из нас была бы своя доля счастья. По-прежнемуназываться господином Фошлеваном - и все было бы в порядке. Все, но не моядуша. Отовсюду на меня изливалась бы радость, а в глубине моей души царилабы черная ночь. Недостаточно быть счастливым, надо быть в мире с самимсобой. Теперь вообразите, что я остался господином Фошлеваном, то есть скрылистинное свое лицо; рядом с вашим расцветшим счастьем я хранил бы тайну,среди бела дня носил бы в себе тьму; не предупреждая вас, я просто-напростопривел бы каторгу к вашему очагу и уселся за ваш стол с мыслью, что, знайвы, кто я такой, вы прогнали бы меня прочь; я позволил бы прислуживать себевашим людям, которые, знай они все, вскрикнули бы: "Какой ужас!" Мнеслучалось бы коснуться вас локтем, что по праву должно вызвать у васбрезгливость, я воровал бы ваши рукопожатия! В вашем доме пришлось бы делитьуважение между почтенными сединами и сединами опозоренными; в часы, когдавсе сердца, казалось бы, открыты друг для друга, в часы сердечной близости,когда мы будем вместе все четверо, - ваш дед, вы, Козетта и я, - здесь быприсутствовал неизвестный! И единственной моей заботой в этой жизни бок обок с вами было бы не открывать моей тайны, не давать сдвинуться крышкеэтого страшного колодца. Так я, мертвец, навязал бы себя вам, живым. А ее,Козетту, приковал бы к себе навеки. Вы, она и я представляли бы собою триголовы под зеленым колпаком каторжника! И вы не содрогаетесь? Сейчас ятолько несчастнейший из людей, а тогда был бы самым гнусным из них. И этопреступление я совершал бы каждый день! И эту ложь я повторял бы каждыйдень! И этой черной маской скрывал бы мое лицо каждый день! И я делал бы васучастниками моего позора каждый день! Непрестанно! Вас, моих любимых, вас,моих детей, моих невинных ангелов! Молчать легко? Таиться просто? Нет, непросто. Есть молчание, которое лжет. И мою ложь, мой обман, низость,трусость, вероломство, преступление я испил бы каплю за каплей, я выплюнулбы их и снова пил, кончал бы в полночь и вновь начинал в полдень, и я лгалбы, говоря: "С добрым утром", и говоря: "Спокойной ночи", и этой ложью янакрывался бы вместо одеяла, ложась спать, и ел бы с нею свой хлеб, исмотрел бы Козетте в лицо, и отвечал бы дьявольской улыбкой на улыбкуангела, - я был бы презренным негодяем! И ради чего? Чтобы быть счастливым.Мне быть счастливым! Разве я имею на это право? Я выброшен из жизни, сударь! Жан Вальжан остановился. Мариус молчал. Подобные излияния, где мыслидышат сердечной мукой, прервать невозможно. Жан Вальжан снова понизил голос,но он звучал теперь уже не глухо, а зловеще: - Вы спрашиваете, зачем я говорю? Меня никто не выдает, не преследует,не травит, сказали вы. Напротив! Меня выдают, меня преследуют, меня травят!Кто? Я сам. Я сам преграждаю себе дорогу, я сам тащу себя, толкаю, арестую,казню. А когда попадешь самому себе в руки, из них нелегко вырваться. Тут Жан Вальжан схватил себя за воротник. - Поглядите на этот кулак, - сказал он. - Не находите ли вы, что ондержит за ворот так крепко, как будто впился в него навеки? Ну вот, усовести такая же мертвая хватка. Если желаете быть счастливым, сударь,никогда не пытайтесь уразуметь, что такое долг, ибо стоит лишь понять это,как он становится неумолимым. Он словно карает вас за то, что вы постиглиего. Но нет, он же и вознаграждает вас, ибо в аду, куда он вас ввергает, вычувствуете рядом с собою бога. Пока не истерзаешь всю свою душу, не будешь вмире с самим собой. С мучительным, скорбным выражением он продолжал: - Господин Понмерси! Хотя это и противоречит здравому смыслу, но я -честный человек. Именно потому, что я падаю в ваших глазах, я возвышаюсь всвоих собственных. Это случилось уже со мною однажды, но тогда мне не былотак больно; тогда это были пустяки. Да, я честный человек. Я не был бы им,если бы по моей вине вы продолжали меня уважать; теперь же, когда выпрезираете меня, я остаюсь честным. Надо мной тяготеет рок: я могупользоваться лишь незаконно присвоенным уважением, которое меня внутреннеунижает и тяготит, а для того, чтобы я мог уважать себя, надо, чтобы другиеменя презирали. Тогда я держу голову высоко. Я - каторжник, но я повинуюсьсвоей совести. Я отлично знаю, что это кажется не очень правдоподобным. Ночто поделать, если это так? Я заключил с собою договор, и я выполню его.Есть встречи, которые ко многому обязывают, есть случайности, которыепризывают нас к исполнению долга. Видите ли, господин Понмерси, мне многоепришлось испытать в жизни. Жан Вальжан помолчал и, с усилием проглотив слюну, словно в нейоставался горький привкус, заговорил снова: - Если человек отмечен клеймом позора, он не вправе принуждать другихделить его с ним без их ведома, он не вправе заражать их чумой, он не вправенезаметно увлекать их в пропасть, куда упал сам, накидывать на них своюарестантскую куртку, омрачать счастье ближнего своим несчастьем.Приблизиться к тем, кто цветет здоровьем, коснуться их во мраке тайной своейязвой - это гнусно. Пусть Фошлеван ссудил меня своим именем, я не имею праваим воспользоваться; он мог мне его дать, но я не смею носить его. Имя - эточеловеческое "я". Видите ли, сударь, хоть я и крестьянин, я о многомразмышлял, кое-что читал; как видите, я умею выражать свои мысли. Я отдаюсебе отчет во всем. Я сам воспитал себя. Так вот, похитить имя и укрытьсяпод ним - бесчестно. Ведь буквы алфавита могут быть присвоены таким жемошенническим способом, как кошелек или часы. Быть подложной подписью изплоти и крови, быть отмычкой к дверям честных людей, обманом войти в ихжизнь, не смотреть прямо в лицо, вечно отводить глаза в сторону, чувствоватьсебя подлецом, нет, нет, нет, нет! Лучше страдать, истекать кровью, рыдать,раздирать лицо ногтями, по ночам не находить покоя, в смертельной тоскетерзать свое тело и душу! Вот почему я рассказал вам все. Добровольно, каквыразились вы. Он тяжело вздохнул. - Когда-то, чтобы жить, я украл хлеб; теперь, чтобы жить, я не желаюкрасть имя. - Чтобы жить? - прервал Мариус. - Вам не нужно это имя, чтобы жить. - Ах, я знаю, что говорю! - сказал Жан Вальжан, медленно покачиваяголовой. Наступила тишина. Оба молчали, погрузившись в глубокое, тяжкоераздумье. Мариус сидел у стола, подперев голову рукой и приложив согнутыйпалец к уголку рта. Жан Вальжан ходил по комнате. Он задержался передзеркалом, потом, как бы отвечая на собственное безмолвное возражение,сказал, вперив в зеркало невидящий взгляд: - Зато теперь я облегчил свое сердце! Он опять стал ходить и направился в другой конец комнаты. В ту минуту,как он поворачивал обратно, он заметил, что Мариус провожает его взглядом. - Я немного волочу ногу. Теперь вам понятно почему, - произнес он скаким-то особенным выражением и продолжал: - А теперь, сударь, вообразите себе вот что: я ничего не сказал, яостался господином Фошлеваном, я занял место среди вас, стал своим, живу вмоей комнате, выхожу к завтраку в домашних туфлях, вечером мы втроем идем втеатр, я провожаю госпожу Понмерси в Тюильри или в сквер на Королевскойплощади, мы постоянно вместе, вы считаете меня человеком вашего круга. Водин прекрасный день мы беседуем, мы смеемся, я здесь, вы - вон там, и вдругвы слышите голос, громко произносящий "Жан Вальжан!" И вот тянется из мракастрашная рука, рука полиции, и внезапно срывает с меня маску. Он замолчал Мариус, вздрогнув от ужаса, поднялся с места. Жан Вальжанспросил: - Что вы на это скажете? Ответом было молчание Мариуса. Жан Вальжан продолжал: - Как видите, я прав, что решил открыться. Послушайте, будьтесчастливы, возноситесь в небеса, будьте ангелом-хранителем для другогоангела, купайтесь в лучах солнца и довольствуйтесь этим. Что вам до того,каким именно способом бедный грешник вскрывает себе грудь, чтобы выполнитьсвой долг? Перед вами несчастный человек, сударь. Мариус медленно подошел к Жану Вальжану и протянул ему руку. Но Мариусупришлось самому взять его руку, - она не поднялась ему навстречу. ЖанВальжан не противился, и Мариусу показалось, что он пожал каменную руку. - У моего деда есть друзья, - сказал Мариус, - я добьюсь для васпомилования. - Поздно, - возразил Жан Вальжан. - Меня считают умершим, этогодостаточно. Мертвецы не подвластны полицейскому надзору. Им предоставляютмирно гнить в могиле. Смерть - это то же, что помилование. Высвободив свою руку из пальцев Мариуса, он присовокупил с каким-тонепоколебимым достоинством: - К тому же и у меня есть друг, к чьей помощи я прибегаю, - этовыполнение долга. И лишь в одном помиловании я нуждаюсь - в том, какое можетдаровать мне моя совесть. Тут в другом конце гостиной тихонько приотворилась дверь, и между ееполуоткрытых створок показалась головка Козетты. Видно было только ее милоелицо; волосы ее рассыпались в очаровательном беспорядке, веки слегкаприпухли от сна. Словно птичка, высунувшая головку из гнезда, она окинулавзглядом мужа, потом Жана Вальжана и крикнула, смеясь, - казалось, розарасцвела улыбкой: - Держу пари, что вы говорите о политике. Как глупо этим заниматься,вместо того чтобы быть со мной! Жан Вальжан вздрогнул. - Козетта!... - пролепетал Мариус. И замолк. Могло показаться, что оба они в чем-то виноваты. Козетта, сияя от удовольствия, продолжала глядеть на обоих. В глазах еесловно играли отсветы рая. - Я поймала вас на месте преступления, - заявила Козетта. - Я толькочто слышала за дверью, как мой отец Фошлеван говорил: "Совесть... Выполнитьсвой долг", - это о политике, ведь так? Я не хочу. Нельзя говорить ополитике сразу, на другой же день. Это нехорошо. - Ты ошибаешься, Козетта. - возразил Мариус. - У нас деловой разговор.Мы говорим о том, как выгоднее поместить твои шестьсот тысяч франков... - Не в этом дело, - перебила его Козетта. - Я пришла. Хотят меня здесьвидеть? Решительно шагнув вперед, она вошла в гостиную. На ней был широкийбелый пеньюар с длинными рукавами, спадавший множеством складок от шеи допят. На золотых небесах старинных средневековых картин можно увидеть этивосхитительные хламиды, окутывающие ангелов. Она оглядела себя с головы до ног в большом зеркале и воскликнула впорыве невыразимого восторга: - Жили на свете король и королева! О, как я рада! Она сделала реверанс Мариусу и Жану Вальжану. - Ну вот, - сказала она, - теперь я пристроюсь возле вас в кресле,завтрак через полчаса, вы будете разговаривать, о чем хотите; я знаю,мужчинам надо поговорить, и я буду сидеть смирно. Мариус взял ее за руку и сказал голосом влюбленного: - У нас деловой разговор. - Знаете, - снова заговорила Козетта, - я растворила окно, сейчас в нашсад налетела туча смешных крикунов. Не карнавальных, а просто воробьев.Сегодня покаянная среда, а у них все еще масленица. - Малютка Козетта! Мы говорим о делах, оставь нас ненадолго. Мы говоримо цифрах. Тебе это наскучит. - Ты сегодня надел прелестный галстук, Мариус. Вы большой франт,милостивый государь. Нет, мне не будет скучно. - Уверяю тебя, что ты соскучишься. - Нет. Потому что это вы. Я не пойму вас, но я буду вас слушать. Когдаслышишь любимые голоса, нет нужды понимать слова. Быть здесь, с вами, - мнебольше ничего не надо. Я остаюсь, вот и все. - Козетта, любимая моя, это невозможно. - Невозможно? - Да. - Ну что ж, - сказала Козетта. - А я было хотела рассказать вам, чтодедушка еще спит, что тетушка ушла к обедне, что в комнате отца моегоФошлевана дымит камин, что Николетта позвала трубочиста, что Тусен иНиколетта уже успели повздорить, что Николетта насмехается над заиканьемТусен. А теперь вы ничего не узнаете. Вот как, это невозможно? Ну погодите,придет и мой черед, вот увидите, сударь, я тоже скажу: "Это невозможно". Ктотогда останется с носом? Мариус, миленький, прошу тебя, позволь мне посидетьс вами! - Клянусь тебе, нам надо поговорить без посторонних. - А разве я посторонняя? Жан Вальжан не произносил ни слова. Козетта обернулась к нему: - А вы, отец? Прежде всего я хочу, чтобы вы меня поцеловали. А потом,на что это похоже, - не говорить ни слова, вместо того чтобы вступиться заменя! За что бог наградил меня таким отцом! Вы отлично видите, как янесчастна в семейной жизни. Мой муж меня бьет. Говорят вам, поцелуйте менясию же минуту! Жан Вальжан приблизился к ней. Козетта обернулась к Мариусу: - А вам гримаса, - вот, получайте. Потом подставила лоб Жану Вальжану. Он сделал шаг ей навстречу. Козетта отшатнулась: - Как вы бледны, отец! У вас так сильно болит рука? - Она прошла, - ответил Жан Вальжан. - Вы плохо спали? - Нет. - Вам грустно? - Нет. - Тогда поцелуйте меня. Если вы здоровы, если вы спали хорошо, если выдовольны, я не буду вас бранить. И она снова подставила ему лоб. Жан Вальжан запечатлел поцелуй на ее сиявшем небесной чистотой челе. - Улыбнитесь! Жан Вальжан повиновался. Это была улыбка призрака. - А теперь защитите меня от моего мужа. - Козетта!.. - начал Мариус. - Выбраните его, отец. Скажите ему, что мне необходимо остаться. Можноотлично разговаривать и при мне. Вы, видно, считаете меня совсем дурочкой.Разве то, что вы говорите, так уж необыкновенно? Дела, поместить деньги вбанке, - подумаешь какая важность! Мужчины вечно напускают на себятаинственность по пустякам. Я хочу остаться. Я сегодня очень хорошенькая.Посмотри на меня, Мариус. Она повела плечами и, очаровательно надув губки, подняла глаза наМариуса. Словно молния сверкнула между этими двумя существами. То, что здесьприсутствовало третье лицо, не имело значения. - Люблю тебя! - сказал Мариус. - Обожаю тебя! - сказала Козетта. Повинуясь неодолимой силе, они упали друг к другу в объятия. - А теперь, - снова заговорила Козетта, с забавные, торжествующим видомоправляя складки своего пеньюара, - я остаюсь. - Нет, нельзя, - сказал Мариус умоляющим тоном. - Нам надо кое-чтозакончить. - Опять нет? Мариус постарался придать голосу строгое выражение: - Уверяю тебя, Козетта, что это невозможно. - А, вы заговорили голосом властелина, сударь? Хорошо же. Мы уйдем. Авы, отец, так и не заступились за меня. Господин супруг, господин отец, вы -тираны. Сейчас я все расскажу дедушке. Если вы думаете, что я вернусь истану просить, унижаться, вы ошибаетесь. Я горда. Теперь я подожду, пока высами придете. Вы увидите, как вам будет скучно без меня. Я ухожу, так вам инадо. И она вышла из комнаты. Через секунду дверь снова отворилась, снова меж двух створок показалосьее свежее, румяное личико, и она крикнула: - Я очень сердита! Дверь затворилась, и вновь наступил мрак. Словно заблудившийся солнечный луч неожиданно прорезал тьму и скрылся. Мариус проверил, плотно ли затворена дверь. - Бедная Козетта! - прошептал он. - Когда она узнает... При этих словах Жан Вальжан задрожал. Устремив на Мариуса растерянныйвзгляд, он заговорил: - Козетта! Да, правда, вы все скажете Козетте. Это справедливо. Ах, яне подумал об этом! На одно у человека хватает сил, на другое нет. Сударь!Заклинаю вас, молю вас, сударь, поклянитесь мне всем святым, что не скажетеей ничего. Разве не достаточно того, что вы сами знаете все? Я мог бы никемне принуждаемый, по собственной воле сказать об этом кому угодно, целойвселенной, мне это безразлично. Но она, она не должна знать ничего. Этоужаснет ее. Каторжник, подумайте! Пришлось бы объяснить ей, сказать: "Эточеловек, который был на галерах". Она видела однажды, как проходила партиякаторжников. Боже мой, боже! Он тяжело опустился в кресло и спрятал лицо в ладонях. Не слышно былони звука, но плечи его вздрагивали, и видно было, что он плакал. Безмолвныеслезы - страшные слезы. Сильные рыдания вызывают у человека удушье. По телу Жана Вальжанасловно пробежала судорога, он откинулся на спинку кресла, как бы для того,чтобы перевести дыхание, руки его повисли, и Мариус увидел его залитоеслезами лицо, услышал шепот, такой тихий, что казалось, он исходил избездонной глубины: - О, если б умереть! - Успокойтесь, - сказал Мариус, - я буду свято хранить вашу тайну. Мариус, возможно, был не так уж растроган. Ему трудно было за этот чассвыкнуться с ужасной новостью, постепенно поверить в эту истину, видеть, какмало-помалу каторжник заслоняет от него г-на Фошлевана, и наконец прийти ксознанию пропасти, которая внезапно разверзлась между ним и этим человеком.Но он добавил: - Я должен сказать хотя бы несколько слов по поводу вверенного вамимущества, которое вы так честно и в такой неприкосновенности возвратили.Это свидетельствует о вашей высокой порядочности. Было бы вполнесправедливо, чтобы за это вы получили вознаграждение. Назначьте сами нужнуюсумму, она будет вам выплачена. Не бойтесь, что она покажется слишкомвысокой. - Благодарю вас, сударь, - кротко промолвил Жан Вальжан. Он задумался на мгновение, машинально поглаживая кончиком указательногопальца ноготь большого, затем, повысив голос, произнес: - Все почти сказано. Остается последнее... - Что именно? Жаном Вальжаном, казалось, овладела величайшая нерешительность.Беззвучно, почти не дыша, он сказал, вернее пролепетал: - Теперь, когда вам известно все, не считаете ли вы, сударь, - вы, мужКозетты, - что я больше не должен ее видеть? - Я считаю, что так было бы лучше, - холодно ответил Мариус. - Я не увижу ее больше, - прошептал Жан Вальжан и направился к выходу. Он тронул дверную ручку, она повернулась, дверь полуоткрылась. ЖанВальжан распахнул ее шире, чтобы пройти, постоял неподвижно с минуту, потомснова затворил дверь и обернулся к Мариусу. Лицо его уже не было бледным, оно приняло свинцовый оттенок. Глаза былисухи, и в них пылал какой-то скорбный огонь. Голос его стал до странностиспокоен. - Если вы позволите, сударь, я буду навещать ее. Уверяю вас, мне этонеобходимо. Если бы для меня не было так важно видеть Козетту, я не сделалбы вам того признания, которое вы слышали, я просто уехал бы. Но я хотелостаться там, где Козетта, хотел ее видеть, вот почему я должен был честновам все рассказать. Вы следите за моей мыслью? Это ведь так понятно! Видители, уже девять лет, как она со мною. Сначала мы жили в той лачуге набульваре, потом в монастыре, потом возле Люксембургского сада. Там, где выувидели ее впервые. Помните ее синюю бархатную шляпку? Затем мы переехали вквартал Инвалидов, на улицу Плюме, у нас был сад за решеткой. Я жил назаднем дворике, откуда мне слышно было ее фортепьяно. Вот и вся моя жизнь.Мы никогда не разлучались. Это длилось девять лет и несколько месяцев. Язаменял ей отца, она была мое дитя. Не знаю, понимаете ли вы меня, господинПонмерси, но уйти сейчас, не видеть ее больше, не говорить с нею больше,лишиться всего - это было бы слишком тяжко. Если вы не найдете в том ничегодурного, я буду приходить иногда к Козетте. Я не приходил бы часто. Неоставался бы надолго. Вы распорядились бы, чтобы меня принимали в маленькойнижней зале. В первом этаже. Я входил бы, конечно, с черного крыльца,которым ходят ваши слуги, хотя боюсь, это вызвало бы толки. Лучше, пожалуй,проходить через парадное. Право же, сударь, мне очень хотелось бы время отвремени видеться с Козеттой. Так редко, как только вы пожелаете. Вообразитесебя на моем месте, - кроме нее, у меня ничего нет в жизни. А потом, надобыть осторожным. Если бы я перестал приходить совсем, это произвело быдурное впечатление, это сочли бы странным. Вот что: я мог бы, например,приходить по вечерам, когда совсем стемнеет. - Вы будете приходить каждый вечер, - сказал Мариус, и Козетта будетвас ждать. - Вы очень добры, сударь, - проговорил Жан Вальжан. Мариус поклонился Жану Вальжану, счастливец проводил несчастного додверей, и эти два человека расстались.