Глава первая. История "коринфа" со времени его основания

Нынешние парижане, входя на улицу Рамбюто со стороны Центральногорынка, замечают направо, против улицы Мондетур, лавку корзинщика, вывескойкоторому служит корзина, изображающая императора Наполеона I с надписью: НАПОЛЕОН ИЗ ИВЫ ЗДЕСЬ СПЛЕТЕН Однако они не подозревают о тех страшных сценах, свидетелем которых былэтот самый квартал каких-нибудь тридцать лет назад. Здесь была улица Шанврери, которая в старину писалась Шанверери, ипрославленный кабачок "Коринф". Вспомним все, что говорилось о воздвигнутой в этом месте баррикаде,которую, впрочем, затмила баррикада Сен-Мерри. На эту-то замечательнуюбаррикаду по улице Шанврери, ныне покрытую глубоким мраком забвения, мы ихотим пролить немного света. Да будет нам позволено прибегнуть для ясности к простому способу, ужепримененному нами при описании Ватерлоо. Кто пожелал бы достаточно точнопредставить себе массивы домов, возвышавшихся в то время поблизости отцеркви Сен-Эсташ, в северо-восточном углу Центрального рынка, где сейчасначинается улица Рамбюто, должен лишь мысленно начертить букву N, приняв завершину улицу Сен-Дени, а за основание - рынок, вертикальные ее черточкиобозначали бы улицы Большую Бродяжную и Шанврери, а поперечина - улицу МалуюБродяжную. Старая улица Мондетур перерезала все три линии буквы N под самыминеожиданными углами. Таким образом, путаный лабиринт этих четырех улицсоздавал на пространстве в сто квадратных туаз, между Центральным рынком иулицей Сен-Дени - с одной стороны, и улицами Лебяжьей и Проповедников - сдругой, семь маленьких кварталов причудливой формы, разной величины,расположенных вкривь и вкось, как бы случайно, и едва отделенных друг отдруга узкими щелями, подобно каменным глыбам на стройке. Мы говорим "узкими щелями", так как не можем дать более ясного понятияоб этих темных уличках, тесных, коленчатых, окаймленных ветхимивосьмиэтажными домами. Эти развалины были столь преклонного возраста, что наулицах Шанврери и Малой Бродяжной между фасадами домов тянулись подпиравшиеих балки. Улица была узкая, а сточная канава - широкая; прохожие брели помокрой мостовой, пробираясь возле лавчонок, похожих на погреба, возлетолстых каменных тумб с железными обручами, возле невыносимо зловонныхмусорных куч и ворот с огромными вековыми решетками. Улица Рамбюто все этостерла. Название Мондетур {Мондетур - в буквальном переводе с французскогозначит - гора-извилина.} точно соответствует своенравию улицы. Ещевыразительнее говорит об этом название улицы Пируэт, находящейся поблизостиот улицы Мондетур. Прохожий, свернувший с улицы Сен-Дени на улицу Шанврери, видел, что онамало-помалу суживается перед ним, как если бы он вошел в удлиненную воронку.В конце этой коротенькой улички он обнаруживал, что впереди со стороныЦентрального рынка путь преграждает ряд высоких домов, и мог предположить,что попал в тупик, если бы не замечал направо и налево двух темных проходов,через которые он мог выбраться наружу. Это и была улица Мондетур, однимконцом соединявшаяся с улицей Проповедников, а другим - с улицами Лебяжьей иМалой Бродяжной. В глубине этого подобия тупика, на углу правого прохода,стоял дом ниже остальных, мысом выдававшийся на улицу. В этом-то трехэтажном доме обосновался на целых три столетия знаменитыйкабачок. Он наполнял шумным весельем то самое место, которому старик Теофильпосвятил двустишие: Там качается страшный скелет - То повесился бедный влюбленный. Место для заведения было подходящее; заведение переходило от отца ксыну. Во времена Матюрена Ренье кабачок назывался "Горшок роз", а так кактогда были в моде ребусы, то вывеску ему заменял столб, выкрашенный врозовый цвет {aux Roses (горшок роз) произносится так же, как Poteau rose(розовый столб)}. В прошлом столетии почтенный Натуар, один из причудливыхживописцев, ныне презираемый чопорной школой, многократно напиваясь в этомкабачке за тем самым столом, где пил Ренье, из благодарности нарисовал нарозовом столбе кисть коринфского винограда. Восхищенный кабатчик изменилвывеску и велел под кистью написать золотом "Коринфский виноград". Отсюданазвание "Коринф". Для пьяниц нет ничего более естественного, чем пропуститьслово. Пропуск слова - это извилина фразы. Название "Коринф" мало-помалувытеснило "Горшок роз". Последний представитель династии кабатчиков, дядюшкаГюшлу, уже не знал предания и приказал выкрасить столб в синий цвет. Зала внизу, где была стойка, зала на втором этаже, где был бильярд,узкая винтовая лестница, проходившая через потолок, вино на столах, копотьна стенах, свечи среди бела дня - вот что представлял собой кабачок.Лестница с люком в нижней зале вела в погреб. На третьем этаже жил самГюшлу. Туда поднимались по лестнице, вернее по лесенке, скрытой занезаметной дверью в большой зале второго этажа. Под крышей находились двекаморки - приют служанок. Первый этаж делили между собой кухня и зала состойкой. Дядюшка Гюшлу, возможно, родился химиком, но вышел из него повар; в егокабачке не только пили, но и ели. Гюшлу изобрел изумительное блюдо, которымможно было лакомиться только у него, а именно - фаршированных карпов,которых он называл carpes аu gras {Скоромными карпами (франц.).}. Их ели присвете сальной свечи или кенкетов времен Людовика XVI, за столами, гдеприбитая гвоздями клеенка заменяла скатерть. Сюда приходили издалека. В однопрекрасное утро Гюшлу счел уместным уведомить прохожих о своей"специальности"; он обмакнул кисть в горшок с черной краской, и так как унего была своя орфография, равно как и своя кухня, то он изобразил на стенеследующую примечательную надпись: Carpes ho gras. Зиме, ливням и граду заблагорассудилось стереть букву s, которойкончалось первое слово, и g, которой начиналось третье, после чего осталось: Carpe ho ras. При помощи непогоды и дождя скромное гастрономическое извещение сталоглубокомысленным советом. Оказалось, что, не зная французского, Гюшлу знал латинский, что кухняпомогла ему создать философское изречение и, желая лишь затмить Карема, онсравнялся с Горацием {Carpe horas (лат.) - лови часы - напоминает известнуюстрочку Горация Carpe diem - лови день.}. Поразительно также, что изречениеозначало еще: "Зайдите в мой кабачок". Теперь от всего этого не осталось и следа. Лабиринг Мондетур былразворочен и широко открыт в 1847 году и, по всей вероятности, уже несуществует. Улица Шанврери и "Коринф" исчезли под мостовой улицы Рамбюто. Как мы уже упоминали, "Коринф" был местом встреч, если не сборнымпунктом, для Курфейрака и его друзей. Открыл "Коринф" Грантер. Он зашелтуда, привлеченный надписью Carpe horas, и возвратился ради carpes au gras.Здесь пили, здесь ели, здесь кричали; мало ли платили, плохо ли платили,вовсе ли не платили, -здесь всякого ожидал радушный прием. Дядюшка Гюшлу былдобряк. Да, Гюшлу был добряк, как мы сказали, но вместе с тем трактирщик-вояка- забавная разновидность. Казалось, он всегда пребывал в скверномнастроении, он словно стремился застращать своих клиентов, ворчал напосетителей и с виду был больше расположен затеять с ними ссору, чем податьим ужин. И, тем не менее, мы настаиваем на том, что здесь всякого ожидалрадушный прием. Чудаковатость хозяина привлекала в его заведение посетителейи была приманкой для молодых людей, приглашавших туда друг друга так: "Ну-капойдем послушаем, как дядюшка Гюшлу будет брюзжать!" Когда-то он былучителем фехтования. Порою он вдруг разражался оглушительным хохотом. У когогромкий голос, тот добрый малый. В сущности, это был шутник с мрачнойвнешностью; для него не было большего удовольствия, чем напугать; оннапоминал табакерку в форме пистолета, выстрел из которой вызывает чихание. Его жена, тетушка Гюшлу, была бородатое и весьма безобразное создание. В 1830 году Гюшлу умер. Вместе с ним исчезла тайна приготовления"скоромных карпов". Его безутешная вдова продолжала вести дело. Но кухняухудшалась, она стала отвратительной; вино, которое всегда было скверным,стало ужасным. Курфейрак и его друзья продолжали, однако, ходить в "Коринф",- "из жалости", как говорил Боссюэ. Тетушка Гюшлу была грузновата, страдала одышкой и любила предаватьсявоспоминаниям о сельской жизни. Эти воспоминания благодаря ее произношениюбыли свободны от слащавости. Она умела приправить остреньким своиразмышления о весенней поре ее жизни, когда она жила в деревне. "В девушкахслушаю, бывало, пташку-малиновку, как она заливается в кустах боярышника, иничего мне на свете не нужно", - рассказывала тетушка Гюшлу. Зала во втором этаже, где помещался "ресторан", представляла собойбольшую, длинную комнату, уставленную табуретками, скамеечками, стульями,длинными лавками и столами; здесь же стоял и старый, хромой бильярд. Тудаподнимались по винтовой лестнице, кончавшейся в углу залы четырехугольнойдырой, наподобие корабельного трапа. Эта зала с одним-единственным узким окном освещалась всегда горевшимкенкетом и была похожа на чердак. Любая мебель, снабженная четырьмя ножками,вела себя в ней так, как будто была трехногой. Единственным украшениемвыбеленных известкой стен было четверостишие в честь хозяйки Гюшлу: В десяти шагах удивляет, а в двух пугает она. В ее ноздре волосатой бородавка большая видна. Ее встречая, дрожишь: вот-вот на тебя чихнет, И нос ее крючковатый провалится в черный рот. Это было написано углем на стене. Госпожа Гюшлу, очень похожая на свой портрет, написанный поэтом, с утрадо вечера невозмутимо ходила мимо этих стихов. Две служанки, Матлота иЖиблота, известные только под этими именами {Matelote (матлот) - рыбноеблюдо; gibelоtte (жиблот) - фрикасе из кролика.} помогали г-же Гюшлу ставитьна столы кувшинчики с красным скверным вином и всевозможную бурду,подававшуюся голодным посетителям в глиняных мисках. Матлота, жирная,круглая, рыжая и крикливая, в свое время любимая султанша покойного Гюшлу,была безобразнее любого мифологического чудовища, но так как служанке всегдаподобает уступать первое место хозяйке, то она и была менее безобразна, чемг-жа Гюшлу. Жиблота, долговязая, тощая, с лимфатическим бледным лицом, ссиневой под глазами и всегда опущенными ресницами, изнуренная, изнемогающая,если можно так выразиться - пораженная хронической усталостью, вставалапервая, ложилась последняя, прислуживала всем, даже другой служанке, молча икротко улыбаясь какой-то неопределенной, усталой, сонной улыбкой. У входа в залу кабачка взгляд посетителя останавливали на себе строчки,написанные на дверях мелом рукой Курфейрака: Коли можешь - угости, Коли смеешь - сам поешь.