Глава третья. Перипетии побега

Вот что случилось в ту ночь в тюрьме Форс. Бабет, Брюжон, Живоглот и Тенардье, хотя последний и сидел в одиночке,уговорились о побеге. Бабет "обработал дело" еще днем, как это явствует изсообщения Монпарнаса Гаврошу. Монпарнас должен был помогать им всем снаружи. Брюжон, проведя месяц в исправительной камере, на досуге, во-первых,ссучил веревку, во-вторых, тщательно обдумал план. В прежние времена этиместа строгого заключения, где тюремная дисциплина предоставляет осужденногосамому себе, состояли из четырех каменных стен, каменного потолка, пола изкаменных плит, походной койки, зарешеченного окошечка, обитой железом дверии назывались "карцерами"; но карцер был признан слишком гнусным учреждением;теперь места заключения состоят из железной двери, зарешеченного окошечка,походной койки, пола из каменных плит, каменного потолка, каменных четырехстен и называются "исправительными камерами". В полдень туда проникаетслабый свет. Неудобство этих камер, которые, как явствует извышеизложенного, не суть карцеры, заключается в том, что в них позволяютразмышлять тем существам, которых следовало бы заставить работать. Итак, Брюжон поразмыслил и, выйдя из исправительной камеры, захватил ссобой веревку. Его считали слишком опасным для двора Шарлемань, поэтомупосадили в Новое здание. Первое, что он обрел в Новом здании, был Живоглот,второе - гвоздь; Живоглот означал преступление, гвоздь означал свободу. Брюжон, о котором пора уже составить себе полное представление,несмотря на тщедушный вид и умышленную, тонко рассчитанную вялость движений,был малый себе на уме, вежливый и смышленый, а кроме того, опытный вор, сласковым взглядом и жестокой улыбкой. Его взгляд был рожден его волей,улыбка - натурой. Первые опыты в своем искусстве он произвел над крышами; ондалеко двинул вперед мастерство "свинцодеров", которые грабят кровли домов,срезая дождевые желоба приемом, именуемым "бычий пузырь". Назначенный день был особенно благоприятен для попытки побега, потомучто кровельщики как раз в это время перекрывали и обновляли часть шифернойкрыши тюрьмы. Двор Сен-Бернар теперь уже не был совершенно обособлен отдвора Шарлемань и Сен-Луи. Наверху появились строительные леса и лестницы,другими словами - мосты и ступени на пути к свободе. Новое здание, самое потрескавшееся и обветшалое здание на свете, былослабым местом тюрьмы. Стены от сырости были до такой степени изглоданыселитрой, что в общих камерах пришлось положить деревянную обшивку на своды,потому что от них отрывались камни, падавшие прямо на койки заключенных.Несмотря на такую ветхость Нового здания, администрация, совершаяоплошность, сажала туда самых беспокойных арестантов, "особо опасныхпреступников", как принято выражаться. Новое здание состояло из четырех общих камер, одна над другой, ичердачного помещения, именуемого "Вольный воздух". Широкая печная труба,вероятно из какой-нибудь прежней кухни герцогов де ла Форс, начинавшаясявнизу, пересекала все четыре этажа, разрезала надвое все камеры, где онаказалась чем-то вроде сплющенного столба, и даже пробивалась сквозь крышу. Живоглот и Брюжон жили в одной камере. Из предосторожности их поместилив нижнем этаже. Случайно изголовья их постелей упирались в печную трубу. Тенардье находился как раз над ними, на чердаке, на так называемом"Вольном воздухе". Прохожий, который, минуя казарму пожарных, остановится на улице Нивасв. Екатерины перед воротами бань, увидит двор, усаженный цветами и кустамив ящиках; в глубине двора развертываются два крыла небольшой белой ротонды,оживленной зелеными ставнями, - сельская греза Жан-Жака. Не больше десятилет тому назад над ротондой поднималась черная, огромная, страшная, голаястена, к которой примыкал этот домик. За нею-то и пролегала дорожка дозорныхтюрьмы Форс. Эта стена позади ротонды напоминала Мильтона, виднеющегося за Беркеном. Как ни была высока эта стена, над ней вставала еще выше, еще чернеекровля по другую ее сторону. То была крыша Нового здания. В ней можно былоразличить четыре чердачных окошечка, забранных решеткой, - то были окна"Вольного воздуха". Крышу прорезала труба, - то была труба, проходившаячерез общие камеры. "Вольный воздух", чердак Нового здания, представлял собой нечто вродеогромного сарая, разделенного на отдельные мансарды, с тройными решетками наокнах и дверьми, обитыми листовым железом, сплошь усеянным шляпками огромныхгвоздей. Если войти туда с северной стороны, то четыре слуховых оконцаокажутся слева, а справа - четыре квадратные камеры, довольно обширные,обособленные, разделенные узкими проходами, сложенные до подоконников изкирпича, а дальше, до самой крыши, - из железных брусьев. Тенардье сидел в одной из этих камер с ночи 3 февраля. Так и не быловыяснено, каким образом, благодаря чьему соучастию ему удалось раздобыть испрятать бутылку вина, смешанного с тем снотворным зельем, которое изобрел,как говорят, Деро, а шайка "усыпителей" прославила. Во многих тюрьмах есть служащие-предатели, не то тюремщики, не то воры,способствующие побегам, вероломные слуги полиции, наживающиеся всемиправдами и неправдами. Итак, в ту ночь, когда Гаврош подобрал двух заблудившихся детей, Брюжони Живоглот, зная, что Бабет, бежавший утром, поджидает их на улице вместе сМонпарнасом, тихонько встали и гвоздем, найденным Брюжоном, принялисьсверлить печную трубу, возле которой стояли их кровати. Мусор падал накровать Брюжона, поэтому не было слышно стука. Ливень с градом и раскатыгрома сотрясали двери и весьма кстати производили ужасный шум. Проснувшиесяарестанты притворились, что снова заснули, предоставив Живоглоту и Брюжонузаниматься своим делом. Брюжон был ловок, Живоглот силен. Прежде чем какойбы то ни было звук достиг слуха надзирателя, спавшего в зарешеченной каморкес окошечком против камеры, стенка трубы была пробита, дымоход преодолен,железная решетка, закрывавшая верхнее отверстие трубы, взломана, и дваопасных бандита оказались на кровле. Дождь и ветер усилились, крыша быласкользкая. - Хороша потьмуха для вылета! - заметил Брюжон. Пропасть, футов шести в ширину и восьмидесяти в глубину, отделяла их отстены у дорожки дозорных. Они видели, как в глубине этой пропастипоблескивает в темноте ружье часового. Прикрепив конец веревки, сплетеннойБрюжоном в одиночке, к прутьям проломленной ими решетки наверху трубы иперекинув другой конец через стену дозорных, они перескочили смелым прыжкомчерез пропасть, уцепились за гребень стены, перевалили через нее,соскользнули друг за другом по веревке на маленькую крышу, примыкавшую кбаням, подтянули веревку, спрыгнули во двор бани, перебежали его, толкнули убудки привратника форточку, подле которой висел шнур, открывавший ворота,дернули его, отворили ворота и очутились на улице. Не прошло и часа с тех пор, как они поднялись в темноте на своихкойках, с гвоздем в руке, с планом бегства в мыслях. Несколько мгновений спустя они присоединились к Бабету и Монпарнасу,бродившим поблизости. Подтягивая веревку к себе, они ее оборвали, и один ее конец,привязанный к трубе, остался на крыше. Итак, ничего дурного с ними неслучилось, если не считать того, что кожа у них на ладонях была содрана. В эту ночь Тенардье был предупрежден, - каким образом, выяснить неудалось, - и не спал. Около часа пополуночи, хотя ночь и была темным-темна, он увидел, чтопо крыше, в дождь и бурю, мимо слухового оконца, против его камеры,промелькнули две тени. Одна из них на миг задержалась перед оконцем. То былБрюжон. Тенардье узнал его и понял. Большего ему не требовалось. Тенардье, попавшего в рубрику весьма опасных грабителей и заключенногопо обвинению в устройстве ночной засады с вооруженным нападением, зоркоохраняли. Перед его камерой взад и вперед ходил сменявшийся каждые два часакараульный с заряженным ружьем. Свеча в стенном подсвечнике освещала"Вольный воздух". На ногах заключенного были железные кандалы весом впятьдесят фунтов. Ежедневно, в четыре часа пополудни, сторож, под охранойдвух догов, - в те времена так полагалось, - входил в камеру, клал возле егокойки двухфунтовый черный хлеб, ставил кружку воды и миску с жидким супом,где плавало несколько бобов, затем осматривал кандалы и проверял рукойрешетку. Сторож с догами наведывался также два раза ночью. Тенардье добился разрешения оставить при себе нечто вроде железногошипа, которым он загонял в одну из щелей в стене хлебный мякиш - чтобы, мол,"крысы его самого не сожрали". Так как Тенардье был под непрерывнымнаблюдением, то эту железку сочли не опасной. Однако позднее вспомнили, чтоодин из сторожей сказал: "Лучше оставить ему какую-нибудь деревяшку". В два часа ночи часового, старого солдата, сменил новичок. Немногопогодя появился сторож с собаками и ушел, ничего не заметив, кроме того, что"пехтура" - часовой - совсем еще молокосос и что у него "глуповатый вид".Два часа спустя, то есть в четыре часа, когда пришли сменить новичка, онспал, свалившись, как колода, на пол, возле клетки Тенардье. Самого Тенардьев ней уже не было. Разбитые кандалы лежали на каменном полу. В потолкеклетки виднелась дыра, а над нею - другая, в крыше. Одна доска из кроватибыла вырвана и, несомненно, унесена, так как ее не нашли. В камереобнаружили еще полупустую бутылку с остатком одурманивающего снадобья,которым был усыплен солдат. Штык солдата исчез. В ту минуту, когда было сделано это открытие, Тенардье считали внепределов досягаемости. На самом деле он хотя и был вне стен Нового здания,но далеко не в безопасности. Добравшись до крыши Нового здания, Тенардье нашел обрывок веревкиБрюжона, свисавший с решетки, закрывающей верхнее отверстие печной трубы, ноэтот оборванный конец был слишком короток, и он не мог перемахнуть черездорожку дозорных, подобно Брюжону и Живоглоту. Если свернуть с Балетной улицы на улицу Сицилийского короля, то почтитотчас направо вы увидите грязный пустырь. В прошлом столетии там находилсядом, от которого осталась только задняя развалившаяся стена, достигавшаявысоты третьего этажа соседних зданий. Эта развалина приметна по двумбольшим квадратным окнам, сохранившимся до сего времени; то, которое ближе кправому углу, перегорожено источенной червяками перекладиной, напоминающейизогнутую полоску на геральдическом щите. Сквозь эти окна в былые временаможно было увидеть высокую мрачную стену, которая являлась частью оградывдоль дозорной дорожки тюрьмы Форс. Площадку, образовавшуюся среди улицы на месте развалившегося дома, водном месте перегораживал забор из сгнивших досок, подпертый пятью каменнымитумбами. За ним притаилась хибарка, плотно прижавшаяся к уцелевшей стене. Взаборе была калитка, несколько лет тому назад запиравшаяся только нащеколду. На самом верху этой развалины и очутился Тенардье в три часа утра сминутами. Как он сюда добрался? Этого никто не мог ни объяснить, ни понять.Молнии должны были и мешать ему и помогать. Пользовался ли он лестницами имостками кровельщиков, чтобы, перебираясь с крыши на крышу, с ограды наограду, с одного участка на другой, достигнуть строений на дворе Шарлемань,потом строений на дворе Сен-Луи, потом дорожки дозорных и отсюда ужеразвалины на улице Сицилийского короля? Но на этом пути были такиепрепятствия, что преодолеть их казалось невозможным. Положил ли он доску отсвоей кровати в виде мостков с крыши "Вольного воздуха" на ограду дозорнойдорожки и прополз на животе по гребню этой стены вокруг всей тюрьмы до самойразвалины? Но гребень стены представлял собой неровную зубчатую линию. Топоднимаясь, то опускаясь, она снижалась возле казармы пожарных, вздымаласьподле здания бань; ее перерезали строения; она была неодинаковой высоты какнад особняком Ламуаньона, так и на всей Мощеной улице, всюду на ней былискаты и прямые углы. Кроме того, часовые должны были видеть темный силуэтбеглеца. Таким образом, путь, проделанный Тенардье, остается загадочным.Одним ли способом, другим ли - все равно бегство казалось невозможным. Новоспламененный той страшной жаждой свободы, которая превращает пропасти вканавы, железные решетки в ивовые плетенки, калеку в богатыря, подагрика вптицу, тупость в инстинкт, инстинкт в разум и разум в гениальность,Тенардье, быть может, изобрел и применил третий способ? Этого так и неузнали. Не всегда можно понять, каким чудом осуществляется побег. Повторяем:человек, спасающийся бегством, вдохновлен свыше; свет неведомых звезд изарниц указует путь беглецу; порыв к свободе не менее поразителен, чем взлеткрыльев к небесам, об убежавшем воре говорят: "Как ему удалось перебратьсячерез эту крышу?" так же, как говорят о Корнеле: "Где он нашел эту строчку:"Пусть умирает он"? Как бы там ни было, обливаясь потом, промокнув под дождем, порваводежду в клочья, ободрав руки, разбив в кровь локти, изранив колени,Тенардье добрался до того места разрушенной стены, которое дети на своемобразном языке называют "ножиком"; там он растянулся во весь рост, и силыоставили его. Отвесная крутизна высотой в три этажа отделяла его отмостовой. Взятая им с собой веревка была слишком коротка. Он лежал здесь бледный, измученный, потерявший всякую надежду, пока ещескрытый ночью, но уже думая о приближающемся рассвете и испытывая ужас примысли о том, что через несколько мгновений он услышит, как на соседнейколокольне Сен-Поль пробьет четыре часа, - время, когда придут сменятьчасового и найдут его заснувшим под пробитой крышей; в оцепенении смотрел онпри свете фонарей на черневшую внизу, на страшной глубине, мокрую мостовую,- желанную и пугающую мостовую, которая была и смертью и свободой. Он спрашивал себя: удалось ли бежать трем его соучастникам, слышали лиони его, придут ли к нему на помощь? Он прислушивался. За исключением одногопатруля, никто не прошел по улице с тех пор, как он был здесь. Почти всеогородники из Монтрейля, Шарона, Венсена и Берси едут к рынку по улице Сент-Антуан. Пробило четыре часа. Тенардье вздрогнул. Немного спустя в тюрьменачался тот смутный и беспорядочный шум, который следует за обнаруженнымпобегом. До беглеца доносилось хлопанье открывавшихся и закрывавшихсядверей, скрежет решеток, шум переполоха и хриплые окрики тюремной стражи,стук ружейных прикладов о каменные плиты дворов. В зарешеченных окнах камервиднелись подымавшиеся и спускавшиеся с этажа на этаж огоньки. По чердакуНового здания метался факел; из соседней казармы были вызваны пожарные. Ихкаски, освещенные факелом, блестели под дождем, мелькая на крышах. НаконецТенардье увидел в сторона Бастилии белесый отсвет, зловеще высветливший крайнеба. Он лежал, вытянувшись на стене шириной в десять дюймов, под ливнем, междвух пропастей, слева и справа, боясь шевельнуться, терзаемый страхом передвозможностью падения, отчего у него кружилась голова, и ужасом переднеминуемым арестом, и мысль его, подобно языку колокола, колебалась междудвумя исходами: "Смерть, если я упаду, каторга, если я здесь останусь". Весь во власти этой мучительной тревоги, он, хотя было еще совсемтемно, вдруг увидел человека, пробиравшегося вдоль стен; миновав Мощенуюулицу, тот остановился у пустыря, над которым как бы повис Тенардье. К этомучеловеку присоединился второй, шедший с такой же осторожностью, затемтретий, затем четвертый. Когда эти люди собрались, один из них поднялщеколду дверцы в заборе, и все четверо вошли в ограду, где была хибарка. Ониоказались как раз под Тенардье. Очевидно, эти люди сошлись на пустыре, чтобыпереговорить незаметно для прохожих и часового, охранявшего калитку тюрьмыФорс в нескольких шагах от них. Не лишним будет заметить что дождь держалэтого стража под арестом в его будке. Тенардье не мог рассмотреть лицанеизвестных и стал прислушиваться к их разговору с тупым вниманиемнесчастного, который чувствует, что он погиб. Перед глазами Тенардье мелькнул слабый проблеск надежды эти людиговорили на арго. Первый сказал тихо, но отчетливо. - Шлепаем дальше, чего нам тутго маячить? Второй отвечал: - Этот дождь заплюет самое дедерово пекло. Да и легавые могут прихлить.Вон один держит свечу на взводе. Еще засыплемся туткайль. Эти два слова тутго и туткайль, обозначавшие тут - первое на аргозастав, второе - Тампля, были лучами света для Тенардье. По тутго он узналБрюжона, "хозяина застав", а по туткайль - Бабета, который, не считая другихсвоих специальностей, побывал и перекупщиком в тюрьме Тампль. Старое арго восемнадцатого века было в употреблении только в Тампле, итолько один Бабет чисто говорил на нем. Без этого "туткайль" Тенардье неузнал бы его, так как он совсем изменил свой голос. Тем временем в разговор вмешался третий. - Торопиться некуда. Подождем немного. Кто сказал, что он не нуждаетсяв нашей помощи? По этим словам, по этой правильной французской речи Тенардье узналМонпарнаса, который был до того благовоспитан, что не пользовался ни однимиз этих наречий, хотя понимал все. Четвертый молчал, но его выдавали широкие плечи. Тенардье несомневался: то был Живоглот. Брюжон возразил запальчиво, но все так же тихо: - Что ты там звонишь? Обойщик не мог плейтовать. Он штукарить не умеет,куда ему! Расстрочить свой балахон, подрать пеленки, скрутить шнурочек,продырявить заслонки, смастерить липу, отмычки, распилить железки, вывестишнурочек наружу, нырнуть, подрумяниться, - тут нужно быть жохом! Стариканэтого не может, он не деловой парень! Бабет, все на том же классическом арго, на котором говорили Пулалье иКартуш и которое относится к наглому, новому, красочному и смелому аргоБрюжона так же, как язык Расина к языку Андре Шенье, сказал: - Твой обойщик сгорел. Нужно быть мазом, а это мазурик. Его провелшпик, может быть, даже наседка, с которой он покумился. Слушай, Монпарнас -ты слышишь, как вопят в академии? Видишь огни? Он завалился, ясно! Заработалдвадцать лет. Я не боюсь, не трусливого десятка, сами знаете, но пора датьвинта, иначе мы у них попляшем. Не дуйся, пойдем, высушим бутылочку староговинца. - Друзей в беде не оставляют, - проворчал Монпарнас. - Я тебе звоню, что у него боль, - ответил Брюжон. - Сейчас обойщикадуша не стоит и гроша. Мы ничего не можем сделать. Смотаемся отсюда. Я ужечувствую, как фараон берет меня за шиворот. Монпарнас сопротивлялся слабо: действительно, эта четверка, с тойверностью друг другу в беде, которая свойственна бандитам, всю ночь бродилавокруг тюрьмы Форс, как ни было это опасно, в надежде увидеть Тенардье наверхушке какой-нибудь стены. Но эта ночь, становившаяся, пожалуй, ужчересчур удачной, - был такой ливень, что все улицы опустели, - пробиравшийих холод, промокшая одежда, дырявая обувь, тревога, поднявшаяся в тюрьме,истекшее время, встреченные патрули, остывшая надежда, снова возникшийстрах, - все это склоняло их к отступлению. Сам Монпарнас, который,возможно, приходился до некоторой степени зятем Тенардье, и тот сдался. Ещеодна минута, и они бы ушли. Тенардье тяжело дышал на своей стене, подобнопотерпевшему крушение с "Медузы", который, сидя на плоту, видит, какпоявившийся было корабль снова исчезает на горизонте. Он не осмеливался их позвать - если бы его крик услышал часовой, этопогубило бы все; но у него возникла мысль, последний чуть брезжущий лучнадежды: он вытащил из кармана конец веревки Брюжона, которую отвязал отпечной трубы Нового здания, и бросил ее за ограду. Веревка упала к их ногам. - Удавка! - сказал Бабет. - Мой шнурочек! - подтвердил Брюжон. - Трактирщик здесь, - заключил Монпарнас. Они подняли глаза, Тенардье приподнял голову над стеной. - Живо! - сказал Монпарнас. - Другой конец веревки у тебя, Брюжон? - Да. - Свяжи концы вместе, мы бросим ему веревку, он прикрепит ее к стене,этого хватит, чтобы спуститься. Тенардье отважился подать голос: - Я промерз до костей. - Согреешься. - Я не могу шевельнуться. - Ты только скользнешь вниз, мы тебя подхватим. - У меня окоченели руки. - Привяжи только веревку к стене. - Я не могу. - Нужно кому-нибудь из нас подняться к нему, - сказал Монпарнас. - На третий этаж! - заметил Брюжон. Старый оштукатуренный дымоход, выходивший из печки, которую некогдатопили в лачуге, тянулся вдоль стены и доходил почти до того места, где былТенардье. Эта труба, в то время сильно потрескавшаяся и выщербленная,впоследствии обрушилась, но следы ее видны и сейчас. Она была очень узкая. - Можно взобраться по ней, - сказал Монпарнас. - По этой трубе? - вскричал Бабет. - Мужчине - никогда. Здесь нуженмалек. - Нужен малыш, - подтвердил Брюжон. - Где бы найти ребятенка? - спросил Живоглот. - Подождите, - сказал Монпарнас. - Я придумал. Он приоткрыл калитку, удостоверился, что на улице никого нет, осторожновышел, закрыл за собою калитку и бегом пустился к Бастилии. Прошло минут семь, восемь - восемь тысяч веков для Тенардье; Бабет,Брюжон и Живоглот не проронили ни слова; калитка наконец снова открылась, ив ней показался запыхавшийся Монпарнас в сопровождении Гавроша. Улица из-задождя была по-прежнему пустынна. Гаврош вошел и спокойно оглядел эти разбойничьи физиономии. Вода капалас его волос. - Малыш! Мужчина ты или нет? - обратился к нему Живоглот. Гаврош пожал плечами. - Такой малыш, как я, - мужчина, а такие мужчины, как вы, - мелюзга, -ответил он. - Как у малька здорово звякает звонок! - вскричал Бабет. - Пантенский малыш - не мокрая мышь, - добавил Брюжон. - Ну? Что же вам нужно? - спросил Гаврош. - Вскарабкаться по этой трубе, - ответил Монпарнас. - С этой удавкой, - заметил Бабет. - И прикрутить шнурок, - продолжал Брюжон. - К верху стены, - вставил Бабет. - К перекладине в стекляшке, - прибавил Брюжон. - А дальше? - спросил Гаврош. - Все, - заключил Живоглот. Мальчуган осмотрел веревку, трубу, стену окна и произвел губами тотнепередаваемый и презрительный звук, который обозначает: "Только-то?" - Там наверху человек, надо его спасти, - сказал Монпарнас. - Согласен? - спросил Брюжон. - Дурачок! - ответил мальчик, как будто вопрос представлялся емуоскорбительным, и снял башмаки. Живоглот подхватил Гавроша, поставил его на крышу лачуги, прогнившиедоски которой гнулись под его тяжестью, и передал ему веревку, связаннуюБрюжоном надежным узлом во время отсутствия Монпарнаса. Мальчишка направилсяк трубе, в которую было легко проникнуть благодаря широкой расселине у самойкрыши. В ту минуту, когда он собирался влезть в трубу, Тенардье, увидевприближающееся спасение и жизнь, наклонился над стеной; слабые лучи зариосветили его потный лоб, его посиневшие щеки, заострившийся хищный нос,всклокоченную седую бороду, и Гаврош его узнал. - Смотри-ка, - сказал он, - да это папаша!.. Ну ладно, пускай его! Взяв веревку в зубы, он решительно начал подниматься. Добравшись доверхушки развалины, он сел верхом на старую стену, точно на лошадь, и крепкопривязал веревку к поперечине окна. Мгновенье спустя Тенардье был на улице. Как только он коснулся ногами мостовой, как только почувствовал себявне опасности, ни усталости, ни холода, ни страха как не бывало; все тоужасное, от чего он избавился, рассеялось, как дым; его странный, дикий умпробудился и, почуяв свободу, воспрянул, готовый к дальнейшей деятельности. Вот каковы были первые слова этого человека: - Кого мы теперь будем есть? Не стоит объяснять смысл этого слова, до ужаса ясного,обозначавшегоубивать, мучить и грабить. Истинный смысл слова есть - этопожирать. - Надо смываться, - сказал Брюжон. - Кончим в двух словах и разойдемся.Попалось тут хорошенькое дельце на улице Плюме: улица пустынная, дом наотшибе, сад со старой ржавой решеткой, в доме одни женщины. - Отлично! Почему же нет? - спросил Тенардье. - Твоя дочка Эпонина ходила туда, - ответил Бабет. - И принесла сухарь Маньон, - прибавил Живоглот. - Там делать нечего. - Дочка не дура, - заметил Тенардье. - А все-таки надо посмотреть. - Да, да, - сказал Брюжон, - надо посмотреть. Никто уже не обращал внимания на Гавроша, который во время этогоразговора сидел на одном из столбиков, подпиравших забор; он подождалнесколько минут, быть может, надеясь, что отец вспомнит о нем, затем наделбашмаки и сказал: - Ну, все? Я вам больше не нужен, господа мужчины? Вот вы и выпуталисьиз этой истории. Я ухожу. Мне пора поднимать ребят. И он ушел. Пять человек вышли один за другим из ограды. Когда Гаврош скрылся из виду, свернув на Балетную улицу, Бабет отвелТенардье в сторону. - Ты разглядел этого малька? - Какого малька? - Да того, который взобрался на стену и принес тебе веревку? - Не очень. - Ну так вот, я не уверен, но мне кажется, что это твой сын. - Ты так думаешь? - спросил Тенардье.

* Книга седьмая. АРГО *