Глава третья. Арго плачущее и арго смеющееся

Как видите, все арго целиком, как существовавшее четыре века назад, таки арго современное, проникнуто тем мрачным символическим духом, которыйпридает всем словам то жалобный, то угрожающий оттенок. В нем чувствуетсядревняя свирепая печаль нищих Двора чудес, которые употребляли для игрыособые колоды карт; некоторые из этих карт дошли до нас. Трефовая восьмерка,например, представляла собой большое дерево с восемью огромнымитрилистниками - род символического изображения леса. У подножия этого дереваразложен костер, на котором три зайца поджаривают воздетого на вертелохотника, а позади, на другом костре, стоит дымящийся котелок, из котороговысовывается голова собаки. Нет ничего более зловещего, чем это возмездие вживописи, на игральных картах, во времена костров для поджариванияконтрабандистов и кипящих котлов, куда бросали фальшивомонетчиков. Различныеформы, в которые облекалась мысль в царстве арго, даже песня, даже насмешка,отмечена печатью бессилия и подавленности. Все песни, напевы которыхсохранились, смиренны и жалостны до слез. Вор называется бедным вором, ивсегда он прячущийся заяц, спасающаяся мышь, улетающая птица. Арго почти нежалуется, оно ограничивается вздохами; одно из его стенаний дошло до нас:"Je n'entiave que le dail comment meck, le daron des orgues, peut atiger sesmomes et ses momignards et les locher criblant sans etre atige luimeme" {Яне понимаю, как господь, отец людей, может мучить своих детей и внуков ислушать их вопли, не мучаясь сам. (Прим авт.).}. Отверженный, всякий раз,когда у него есть время подумать, осознает, как он ничтожен перед лицомзакона и незначителен перед лицом общества; он пресмыкается, он умоляет, онвзывает о сострадании; чувствуется, что он сознает свою вину. В середине прошлого столетия произошла перемена. Тюремные песни,запевки воров приобрели, так сказать, дерзкие, разудалые ухватки. Жалобныйприпев малюре заменился ларифла. В XVIII веке почти во всех песнях галер,каторги и ссылки обнаруживается дьявольская, загадочная веселость. Ихсопровождает точно светящийся фосфорическим блеском пронзительный,подпрыгивающий припев, который кажется заброшенной в лес песенкой дудящего вдудку блуждающего огонька: Мирлябаби, сюрлабабо, Мирлитон рибон рибет. Сюрлябаби, мирлябабо, Мирлитон рибон рибо. Так распевали, приканчивая человека где-нибудь в погребе или в леснойглуши. Это серьезный симптом. В XVIII веке стародавняя печаль этих угрюмыхслоев общества рассеивается. Они начинают смеяться. Они осмеивают и великогобога и великого короля. В царствование Людовика XV они называют короляФранции "маркиз Плясун". Они почти веселы. Какой-то слабый свет исходит отэтих отверженных, точно совесть не тяготит их больше. Эти жалкие племенапотемок отличаются не только отчаянным мужеством своих поступков, но ибеззаботной дерзновенностью духа. Это признак того, что они теряют сознаниесвоей преступности и что они ощущают даже среди мыслителей и мечтателейневедомую им самим поддержку. Это признак того, что грабеж и воровствоначинают просачиваться даже в доктрины и софизмы, теряя при этом некоторуюдолю своего безобразия и щедро наделяя им доктрины и софизмы. Наконец этопризнак, - если только не возникнет какой-нибудь помехи, - близкого ипышного их расцвета. Остановимся на мгновение. Кого мы обвиняем здесь? XVIII век? Егофилософию? Конечно, нет. Дело XVIII века - доброе и полезное дело.Энциклопедисты с Дидро во главе, физиократы с Тюрго во главе, философы сВольтером во главе, утописты с Руссо во главе, - это четыре священныхлегиона. Огромный рывок человечества вперед, к свету, - их заслуга. Эточетыре передовых отряда человеческого рода, движущихся к четырем основнымпунктам прогресса: Дидро - к прекрасному, Тюрго - к полезному, Вольтер - кистинному, Руссо - к справедливому. Но рядом с философами и ниже ихблагоденствовали софисты - ядовитая поросль, присосавшаяся к здоровымрастениям, цикута в девственном лесу. В то время как палач сжигал на главнойлеснице Дворца правосудия великие освободительные книги эпохи, писатели,ныне забытые, издавали с королевского разрешения бог знает какую литературу,оказывавшую странное, разлагающее действие и с жадностью проглатываемуюотверженными. Некоторые из этих изданий, опекавшихся одним принцем, -забавная подробность! - числятся в Тайной библиотеке. Эти важные, нонеизвестные факты остались незамеченными на поверхности. Порою именно самаятьма, окутывающая факт, уже говорит о его опасности. Он темен, потому чтопроисходит в подземелье. Быть может, Ретиф де ла Бретон прорыл тогда внародных толщах самую гибельною для здоровья галерею. Эта работа, совершавшаяся во всей Европе, произвела в Германии большиеопустошения, чем где бы то ни было. В Германии, в течение известного периодавремени, описанного Шиллером в его знаменитой драме "Разбойник", воровство играбеж, самовольно завладев правом протеста против собственности и труда иусвоив некоторые общеизвестные, на поверхности благовидные, но ложные посуществу, кажущиеся справедливыми, но бессмысленные на самом деле идеи,облачились в них и как бы исчезли, приняв отвлеченное название и получивтаким образом видимость теории; они проникали в среду трудолюбивых людей,честных и страдающих, даже без ведома неосторожных химиков, изготовивших этумикстуру, даже без ведома масс, принимавших ее. Возникновение подобногофакта всякий раз означает опасность. Страдание порождает вспышки гнева. В товремя как преуспевающие классы самоослепляются или усыпляют себя, - в одноми в другом случае глаза у них закрыты, - ненависть бедствующих классовзажигает свой факел от какого-нибудь огорченного или злобного ума,размышляющего в уединении, и начинает исследовать общество. Этоисследование, проводимое ненавистью, ужасно! Отсюда, если есть на то воля роковых времен, и вытекают ужасныепотрясения, некогда названные жакериями, рядом с которыми чисто политическиеволнения - детская игра. Это уже не борьба угнетенного с угнетателем, ностихийный бунт неблагополучия против благоденствия. И тогда все рушится. Жакерии - это вулканические толчки в недрах народа. Именно такой опасности, быть может, неизбежной для Европы конца XVIIIвека, поставила предел французская революция - этот огромный актчеловеческой честности. Французская революция, которая есть не что иное, как идеал, вооруженныймечом, встав во весь рост, одним внезапным движением закрыла ворота зла иоткрыла ворота добра. Она дала свободу мысли, провозгласила истину, развеяла миазмы,оздоровила век, венчала на царство народ. Можно сказать, что она сотворила человека во второй раз, дав ему вторуюдушу - право. XIX век унаследовал ее дело и воспользовался им, и сегодня социальнаякатастрофа, на которую мы только что указывали, невозможна. Слепец, кто оней предупреждает! Глупец, кто ее страшится! Революция - это прививка противжакерии. Благодаря революции условия общественной жизни изменились. В нашейкрови нет больше болезнетворных бацилл феодализма и монархии. Нет большесредневековья в нашем государственном строе. Мы больше не живем в тевремена, когда ужасающее внутреннее брожение прорывалось наружу, когда подногами слышались глухие перекаты непонятного гула, когда на поверхностицивилизации выступали невиданные холмы, таящие в себе подземные ходы кротов,когда земля разверзалась, когда свод пещер рушился - и вдруг из-под земливозникали чудовищные лики. Революционное чувство - чувство нравственное. Развившись, сознаниеправа развивает сознание долга. Всеобщий закон - это свобода, кончающаясятам, где начинается свобода другого, согласно изумительному определениюРобеспьера. С 89-го года народ, весь целиком, вырастает в некую возвышеннуюличность; нет бедняка, который, сознавая свое право, не видел бы проблескасвета; умирающий от голода чувствует в себе честность Франции; достоинствогражданина есть его внутреннее оружие; кто свободен, тот добросовестен; ктоголосует, тот царствует. Отсюда неподкупность; отсюда неуспех нездоровыхвожделений; отсюда героически опущенные перед соблазнами глаза.Революционное оздоровление таково, что в день, возвещающий о свободе, будьто 14 июля или 10 августа, нет больше черни. Первый клич просвещенных инравственно возвеличившихся народных масс - это "Смерть ворам!" Прогресс -честный малый; идеал и абсолют не шарят по карманам. Кто охранял в 1848году фургоны с богатствами Тюильри? Тряпичники из Сент-Антуанскогопредместья. Лохмотья стояли на страже сокровищ. Добродетель придала блескоборванцам. В одном из этих фургонов, ящиков, едва закрытых и дажеполуоткрытых, среди сотен сверкающих драгоценностями ларцов была древняякорона Франции, вся в алмазах, увенчанная царственным бриллиантом "Регентом"и стоившая тридцать миллионов. И босые люди охраняли эту корону. Итак, нет больше жакерии. И я соболезную ловким людям. С нею исчез тотдавний страх, который в последний раз произвел свое действие и уже никогдабольше не может быть применен в политике. Главная пружина красного призракасломана. Теперь об этом знают все. Страшилище больше не устрашает. Птицызапросто обращаются с пугалом, чайки садятся на него, буржуа над нимсмеются.