Глава восьмая. Даже инвалиды могут быть счастливы

Если мы уже произнесли слово "стыдливость" и если мы не желаем ничеготаить, то должны сказать, что, несмотря на свое упоение, Мариус однажды нена шутку разгневался на "Урсулу". Это случилось в один из тех дней, когда ейудалось уговорить г-на Белого покинуть скамью и пойти прогуляться по аллее.Дул сильный ветер, колыхавший верхушки платанов. Отец и дочь прошли под рукумимо скамьи Мариуса. Мариус тотчас поднялся и стал пристально глядеть имвслед, как это и подобало человеку, потерявшему от любви рассудок. Вдруг еще более резвый порыв ветра, которому, по всей вероятности, былопоручено делать дело весны, налетел со стороны Питомника, пронесся по аллееи, закружив девушку в упоительном вихре, достойном нимф Вергилия и фавновФеокрита, приподнял ее платье - не менее священное, чем покрывало Изиды,платье - почти до самых подвязок. Открылась прелестная ножка. Мариус увиделее. Он пришел в страшное раздражение и ярость. Божественным движением, полным испуга, девушка оправила платье. Но онтем не менее продолжал возмущаться. Правда, он был один в аллее. "Но ведьтам, - думал он, - мог быть и еще кто-нибудь. А если бы на самом деле тамкто-нибудь был! Вообразить себе только! То, что она натворила, ужасно!"Бедное дитя ровно ничего не натворило. Во всем виноват был ветер; но Мариус,в котором зашевелился Бартоло, таящийся в Керубино, был полон негодования иревновал к собственной тени. Вот так пробуждается в человеческом сердце изавладевает им, без всякого на то права, горькое и неизъяснимое чувствоплотской ревности. Впрочем, независимо от ревности, лицезрениеочаровательной ножки не доставило ему никакого удовольствия; вид белогочулка первой попавшейся женщины был бы ему приятнее. Когда его "Урсула", дойдя до конца аллеи и повернув обратно, прошлавместе с г-ном Белым мимо скамейки, на которой снова уселся Мариус, онбросил на девушку угрюмый, свирепый взгляд. А она в ответ слегка откинулаголову и удивленно приподняла брови, как бы спрашивая: "Что такое, чтослучилось?" Это была их "первая ссора". Едва Мариус перестал устраивать ей сцену глазами, как кто-то показалсяв аллее. Это был сгорбленный, весь в морщинах, белый как лунь инвалид вмундире времен Людовика XV; на груди у него была небольшая овальная нашивкаиз красного сукна с перекрещивающимися мечами - солдатский орден ЛюдовикаСвятого; сверх того герой был украшен болтавшимся пустым рукавом, серебрянойнижней челюстью и деревяшкой вместо ноги. По мнению Мариуса, существо этоимело в высшей степени самодовольный вид. Ему показалось даже, что старыйциник, проковыляв мимо него, лукаво, по-приятельски подмигнул ему, словнонеожиданный случай сделал их сообщниками и дал им возможность разделитькакое-то непредвиденное удовольствие. С чего они так развеселились, этиМарсовы обломки? Что произошло между этой деревянной ногой и той ножкой?Ревность Мариуса достигла высшего предела. "А вдруг он был здесь! А вдругвидел!" - повторял он себе. А, чтоб он пропал, этот инвалид! Время притупляет остроту чувства. Гнев Мариуса на "Урсулу", гневправедный, миновал. В конце концов Мариус простил; но это стоило емубольшого труда; он дулся на нее три дня. Несмотря на все это и благодаря всему этому, страсть его усиливалась ипревращалась в безумие.