Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Глава 15. В основном это сводится к тому, что генерал Плохсекир в последнее время стал получать информацию о возникновении в королевстве очагов недовольства




В основном это сводится к тому, что генерал Плохсекир в последнее время
стал получать информацию о возникновении в королевстве очагов недовольства. Пока они невелики и всё ограничивается разговорами,
но генерала тревожит то, что недовольные могут перейти к действиям.

Роберт Асприн, «Снова Корпорация М.И.Ф., или нечто оМИФигенное».
«Я поменял мнение о Вас, Поттер, — гласило очередное донесение от Снейпа; если, конечно, этот примечательный образец эпистолярного жанра можно было назвать донесением. — Прежде я полагал, что превысить демонстрируемый Лонгботтомом уровень разрушительности невозможно, но события прошлой ночи разубедили меня в этом. Скажите на милость, отчего Вы так невзлюбили Малфой-мэнор? Быть может, Вы не ладите с его хозяевами, но в чём же провинилось здание? Чтобы Вы знали, у пятерых моих коллег начался насморк оттого, что Вы выгнали их на мороз, и теперь я вынужден их лечить. По счастью, Тёмному Лорду с его нынешним телом простудиться не грозит, иначе в нашей новой штаб-квартире, имении Паркинсонов, было бы совсем уж уныло. А так всего лишь время от времени сыпется с потолка штукатурка — когда Лорд очень усиленно думает о Вас.
Не могу ничего определённого сообщить о дальнейших планах Тёмного Лорда; пока он чересчур занят измышлением тысячи самых страшных смертей для Вас лично, в связи с чем я бы посоветовал Вам запастись обезболивающим перед встречей с Лордом лицом к лицу.
Надеюсь, что после тех разрушений, что Вы устроили, в Вас осталась ещё хоть капля магии (поскольку я сомневаюсь, что Вы притащили с собой всю свою армию, чтобы объединить силы; скорее, Вы исключительно по-гриффиндорски — и что Вы делаете на моём факультете, хотел бы я знать? — кинулись грудью на амбразуры в полном одиночестве). Если осталась, рекомендую сжечь это послание немедленно — так же, как, полагаю, Вы сожгли все предыдущие.
С Рождеством, Поттер.
СС».
Гарри, улыбаясь до ушей, скомкал пергамент на ладони и вызвал послушный огонёк.
— Что тут у тебя горит? — немедленно отреагировала мадам Помфри. Найдя его утром на полу у кровати Кевина, в луже крови, натёкшей из разреза на запястье, она до сих пор боялась оставлять его одного больше, чем на минуту.
— Пергамент, — Гарри подпихнул под спину подушку и откинулся назад. — Всё в порядке, мадам Помфри. Правда. Кевин теперь выздоровеет, и со мной всё хорошо, зря Вы так перепугались.
— Выздоровеет? Каким образом?
Гарри постарался нацепить как можно более умное выражение лица.
— Я хотел бы сохранить это в секрете… но Кевин скоро очнётся. Он уже не в коме, видите? Нет-нет! Не надо проверять состав его крови…
— Почему?
«Вот и объясняй теперь», — злорадно захихикал внутренний голос. «Помолчи, зануда…»
— Поверьте, не стоит, — Гарри нашарил взглядом палочку — она валялась на тумбочке. — Это будет… странный сюрприз. Но я могу поклясться чем угодно, что он теперь абсолютно здоров.
— Что ты сделал? — тихо спросила колдомедик. — Почему ты лежал в крови? Как ты мог вылечить его, если от этого яда нет противоядия?
«Теперь она решила, что ты спятил, замечательно», — внутренний голос веселился вовсю.
— Я не могу сказать, как именно я его вылечил, потому что это секрет… Вы спросили, что я сделал? Я принял Кевина в род Поттеров. Теперь он мой младший брат по всем законам магического мира.
— И это спасло его от яда? — с недоверием уточнила мадам Помфри.
— Именно, — кивнул Гарри. — Детали — это как раз то, что я не могу разгласить. Это не только мой секрет. Кевин узнает всю правду, но больше никто. Мадам Помфри… неужели Вы думаете, что я мог как-то навредить ему? Я его для этого разве вытаскивал из лап Вольдеморта?
Мадам Помфри выглядела слегка пристыженной.
— Всё же это так невероятно, согласись… вся школа со вчерашнего вечера горюет по Кевину. От этого яда невозможно спастись… я должна хотя бы проверить!
— Если он очнётся и честно скажет, что чувствует себя замечательно, это будет достаточной проверкой? — досадливо спросил Гарри.
Он и сам понимал, что для квалифицированного колдомедика слова пациента не аргумент — тем более, в таком странном случае. Мадам Помфри не собиралась оставлять своих позиций, но прежде, чем она успела сказать что-нибудь, Кевин открыл глаза и рывком сел.
— Гарри!
— Я здесь, — Гарри мигом подлетел к постели Кевина. — Здесь…
— Гарри, — Кевин искоса взглянул на него и уставился на собственные прикрытые одеялом колени. — Прости, пожалуйста, что я ушёл вот так за ворота… я просто не подумал. Я…
— Я не сержусь, — Гарри был смущён куда больше Кевина. — Только больше так не делай, пожалуйста…
— Не буду, — с готовностью пообещал Кевин. — Гарри… а…
— Что?
Кевин обнял Гарри обеими руками, притягивая ближе к себе, и шепнул на ухо:
— А на Вольдеморте трещина глубже и длиннее, чем раньше. И я вспомнил, где я его раньше видел.
Скрипнула дверь — мадам Помфри ушла. Гарри забрался на кровать Кевина; последний пристроился рядом, зябко кутаясь в одеяло, прислонился к плечу.
— Где ты его видел?
— Я вспомнил… оказывается, я был тогда в Министерстве с мамой и папой, в тот день, когда они погибли. И там был человек в ярком тюрбане, странный такой. Он был Вольдемортом, но со спины. Спереди у него была спина статуи, а из затылка, под тюрбаном, торчало лицо. Я не запомнил тогда… мама с папой передали меня кому-то, буквально выкинули в камин, когда поняли, что сами не пробьются… А вчера Вольдеморт копался в моих воспоминаниях и это тоже вытащил… — Кевин поёжился.
— Он поил тебя ядом, ты это помнишь?
— Это был яд? Я помню, мне вливали в рот что-то жгучее… я отбивался, меня парализовали Петрификусом… я даже глотать не мог, а они вливали. Я думал, захлебнусь…
— Это был яд. Смертельный, без противоядия. Но был один… способ вылечить тебя. Я им воспользовался. Ты… не сердись, если что-то не так, но ты больше не Диггори.
— Как это?
— Ты был в коме из-за яда… я принял тебя в род Поттеров. Смешал нашу кровь — видишь порез? — Гарри провёл кончиком пальца по ещё яркому шраму за запястье Кевина. — Ты теперь мой младший брат. Если посмотреть в книге Хогвартса, где записаны все дети с магическими способностями, там будет Кевин Поттер, не Диггори.
Свежеиспечённый Поттер пялился на своё запястье в полнейшем остолбенении, а Гарри тем временем продолжал вещать, решив вывалить все пикантные подробности разом:
— Понимаешь, на четвёртом курсе меня укусил василиск, но я был его хозяином, поэтому яд мне только помог. Теперь он — в смысле, яд василиска — у меня в крови и защищает меня от всяких других ядов. Я вчера посоветовался с василиском — ну, он до сих пор живёт в Тайной Комнате — и он мне подсказал, что его яд может помочь, но чтобы ты не умер, тебя должно было защитить то же, что и меня защищает… моя магия, моя сущность… я не знаю, как объяснить толком… в общем, это уже необратимая процедура, ты навсегда Поттер. Твои дядя и тётя наверняка рассердятся, и ведь даже не объяснишь им, что другого выхода не было…
— Гарри, — прервал его Кевин.
— А?
Кевин молча вжался лицом в плечо Гарри, щекоча каштановыми разметавшимися прядями ключицы старшего брата в расстёгнутом вороте пижамной куртки.
— Гарри Поттер, — произнес очень знакомый голос откуда-то сбоку; Гарри дёрнулся от неожиданности и понял, что это из зеркала, которое он предусмотрительно оставил здесь, прежде чем идти к Северусу. — Мадам Помфри сообщила, что вы оба очнулись, и к вам можно. Так что лучше залезь под кровать сразу, потому что тебя ждёт та ещё нахлобучка за вчерашние выкрутасы.
— Не буду я туда залезать, — сказал Гарри громко, чтобы звук голоса донёсся до близнецов. — Под кроватью траха… получать нахлобучку неудобно.
Кевин процвёл свекольным румянцем под смех близнецов, и Гарри в который раз с первого сентября обозвал себя идиотом.
«Должны же быть на свете вещи, которые никогда не меняются», — умиротворённо заметил внутренний голосок.

* * *


— Отрабатываем, — велел Гарри, опуская палочку; группа из второй волны Эй-Пи выглядела немного сбитой с толку, что было, в общем-то, естественно: Sectumsempra сложное заклинание. Ничего, научатся — куда денутся. — Что непонятно, спрашивайте?
Вопросов не последовало.
— Тогда начинайте, я буду следить.
Обучение продвигалось ни шатко, ни валко; большинство элементарно боялись использовать такое заклятие, пусть даже и на безотказном манекене. Поправляя и показывая заново и заново, Гарри с невольной тоской вспоминал занятия с первой Эй-Пи — с теми людьми, которых хоть и было немного, но которые знали, на что шли, и хотели этого. Никто из них не становился под его знамёна потому, что «ёлки-палки, а неплохо бы подучиться, что ли, а то ведь прикончат ни за грош». Они воевали не за свою шкуру, а за идею; среди остальных тоже много было таких, кем не руководил один только инстинкт самосохранения, но достаточно было и тех, кто, вместе со всеми поддавшись пылу речей Ли и близнецов, через несколько часов приходил в себя и вспоминал, что идеалы идеалами, а своя рубашка, как правило, ближе к телу. Были — Гарри знал точно — и те, кто перешёл бы на сторону Вольдеморта, будучи уверен, что это поможет выжить. Штука в том, что Вольдеморт вряд ли принял бы перебежчиков, учитывая, что его армия и так превосходила воинство Гарри во многие сотни раз; скорее всего, выжал бы из них информацию и убил бы за ненадобностью — к чему ему лишние возможные предатели? И понять это были бы способны даже Кребб и Гойл.
— Не так, — Гарри жестом остановил Захарию Смита, нацелившегося в очередной раз выбить из манекена несколько кусочков. — Заклятие должно полосовать манекен, а не выбивать куски. В настоящем бою твой противник в лучшем случае лишится глаза. Если нет, он может только разозлиться и дать сдачи, пока ты соображаешь, что же сделал не так.
— Конечно, легко говорить, — фыркнул Смит. — Надо будет как-нибудь законспектировать эти слова — вдруг пригодятся. Хотя…
— Хотя что? — уточнил Гарри.
— Хотя вряд ли от них когда-нибудь будет польза, — твёрдо закончил Смит.
Гарри помолчал с секунду и сунул палочку в карман. Занятие совершенно определённо собиралось полететь в тартарары.
— Изволь изложить поподробней свои претензии, — попросил Гарри, глядя Смиту в глаза. Хаффлпаффец был на полголовы выше Гарри, но эффекта взгляд последнего не утерял — быть может, потому что Смит заметно нервничал.
— Поподробней? Пожалуйста! — Смит вызывающе вздёрнул подбородок. Остальные один за другим опускали палочки и подходили ближе — странность, тревожность этого разговора притягивала, как магнит. — Мы сидим здесь взаперти, боясь высунуть нос, пока Вольдеморт хозяйничает в Европе! За всё время была только одна битва, и всё! Мы только тренируемся целыми днями, и слушаем этих ненормальных близнецов, и никто не знает, не проиграли ли мы уже эту чёртову войну, потому что тот, кого мы назвали своим командиром, отсиживается в безопасности!
— Если ты позволишь себе ещё один выпад в сторону близнецов Уизли, то сильно пожалеешь о том, что вообще когда-то научился говорить, — спокойно сказал Гарри. — Если у тебя есть претензии ко мне, не стоит попутно задевать других людей. Что же касается твоего главного упрёка… ты был в Батлейт-Бабертон?
— Был!
— Отлично. И тебе показалось мало? Или ты просто ничего не успел увидеть, потому что тебя отнесло Ступефаем за неприметные кусты, где ты и пролежал всю битву? — Гарри понятия не имел, чем именно занимался Смит в Батлейт-Бабертон, но это не имело особенного значения.
— Что?!.. С какой стати! Я сражался вместе со всеми!
— Тогда тебе, должно быть, показалось недостаточно трагичным и трудным это сражение? Ты посчитал, что, если после этого ты не стал похож на Грозного Глаза Грюма, то день прошёл зря? Если ты был там, то видел, сколько крови пролилось. Ты наверняка был на похоронах тех, кому не так посчастливилось, как тебе. И отчего-то ты подумал, верно, что на территории Хогвартса слишком мало могил. Ты обвиняешь меня в том, что я не считаю свою армию пушечным мясом и не веду её на убой, биться с многотысячным войском Вольдеморта?
— На убой? Тогда какой смысл вообще во всём этом, если нам никогда его не победить? Какой смысл, если ты сидишь здесь, хотя тебе напророчествовано убить его? Зачем всё это, все эти тренировки, вся эта оппозиция, если у нас нет шансов?
— Попроси кого-нибудь из первого состава Эй-Пи процитировать тебе пророчество, — посоветовал Гарри. — Они все помнят его наизусть и скажут тебе, как я сейчас говорю, что мне не суждено убить Вольдеморта. Пророчество о том, что один из нас убьёт другого. Шансы пятьдесят на пятьдесят.
— Тогда…
— Тогда прежде, чем обвинять меня в трусости, подумай несколько раз и реши не делать этого, — Гарри слегка склонил голову к плечу. — Ты не знаешь ничего о том, что нужно сделать для того, чтобы убить Вольдеморта, и не имеешь права об этом рассуждать, как я о китайской кухне — признаться, не имею о ней ни малейшего понятия…
— Кто говорит о трусости? — у Смита, оказывается, были голубые глаза. Яркие, отчаянные, потому что ему самому казалось почти кощунством то, что он делал — пусть все его слова и были проговорены в тесных компаниях поздно вечером в гостиных и много раз обдуманы, обкатаны до шёлковой гладкости. — Ты доказал, что ты не трус, с этим никто не спорит. Но желание жить — не трусость… ты — слизеринец. Естественно, если ты попытаешься извлечь из ситуации максимальную пользу для себя…
Гарри вздрогнул, как от удара.
Шесть с половиной лет его так или иначе попрекали принадлежностью к змеиному факультету. Подозревали во всевозможных злодеяниях и самых разнообразных пороках. Отрекались от него из-за одного слова, выкрикнутого Сортировочной Шляпой первого сентября тысяча девятьсот девяносто первого года. Но ни разу за всё это время обида так не перехватывала дух — Мерлин уж знает почему. Быть может, потому что он не ждал предательства от кого-то из тех, кто однажды назвал его своим командиром.
— Тот, кто предал моих родителей, учился в Гриффиндоре, — глаза непроизвольно закипали злыми слезами, и Гарри старался дышать глубже и ровнее. — Человек, который без малейшей выгоды для себя не раз спасал мне жизнь, учился в Слизерине. Весь Хаффлпафф считал, что я злонамеренно украл славу Седрика Диггори на чётвёртом курсе, и только сам Седрик понимал, что это не так. Пока я пытался предупредить Магический мир о том, что Вольдеморт вернулся, люди со всех факультетов считали меня психом и выскочкой, но в Эй-Пи собрались и гриффиндорцы, и хаффлпаффцы, и рэйвенкловцы. Распределение — это не диагноз и не приговор.
— Не приговор, — согласился Смит, которому нечего было больше терять. — Но всё-таки распределяют по качествам, которые преобладают… ведь не зря почти все слизеринцы сидят в подземельях взаперти!
— А был ли у них другой выход? — устало спросил Гарри. — Такие, как ты, годами ждали от них любой подлости — и они решили, что ни к чему обманывать ожидания. Проще оправдать, потому что тогда Слизерин всё равно будут винить во всех смертных грехах, но уже с некоторым основанием.
— То есть, ты признаёшь, что тебя есть в чём винить? — уцепился Смит за слова, как за соломинку.
— Меня есть в чём винить. У тебя волосы встали бы дыбом, если бы ты знал, в чём я виноват, — огрызнулся Гарри. — Но ни в одном из твоих обвинений нет ни капли смысла или правды.
Слишком тягостный и неожиданный разговор, чтобы сказать что-нибудь умнее — Гарри посчитал это не оправданием для себя, но причиной.
— Докажи! — ощетинился Смит.
— Какое доказательство будет для тебя достаточным?
Вопрос оказался сложным.
— Э… может, ты хотя бы поделишься с остальными своими планами? Если у тебя есть какие-то причины, чтобы запираться здесь и говорить, что так и надо, почему ты никому о них не рассказываешь?
— Я молчу о них потому, что есть вещи, которые слишком важны, чтобы их трепали по гостиным. Сейчас идёт война. Не игра, чёрт побери, а война. Я не могу позволить слухам о том, что я делаю, просочиться к Вольдеморту. Есть тайны, раскрыть которые можно только после войны.
— Это очень удобная отговорка, — с вызовом заявил Смит. — Просто донельзя!
— Я сказал всё, что считал нужным, — всё это начинало изрядно надоедать Гарри. — И я полагаю, если уж ты выступил рупором недовольных, посчитав, что для полного счастья оппозиции не хватало только раскола, то у тебя есть какие-то предложения. Сместить меня с должности командира армии и поставить на это место тебя? Или кого-то ещё? Кто-то здесь полагает, что дерётся на дуэли лучше меня? Кто-то готов стать главной мишенью Вольдеморта? Или всё это было затеяно с целью всего лишь высказать мне своё «фи»?
Кажется, такого поворота никто не ожидал.
— Ну? — безжалостно спросил Гарри. — Я жду. Если всё, чего вы хотели — это всколыхнуть раздоры в армии, то не стоило, право, так утруждаться.
— Мы хотим, чтобы ты делал что-нибудь! — вспыхнул Смит. — Чтобы не бегал, спасая кого-нибудь поодиночке, а взял и покончил с Вольдемортом, наконец!
— Есть такая хорошая поговорка, — сдержанно сказал Гарри. — Всяк сверчок знай свой шесток — не слышал? Ну, если не слышал, то, думаю, смысл очевиден. Ты же не учишь машиниста Хогвартс-экспресса, как вести поезд? О том, что требуется предпринять для убийства Вольдеморта, ты знаешь ровно столько же, я тебя уверяю. И все остальные, кто мной недоволен, поступают по крайней мере недальновидно. Если бы они тратили время на то, чтобы тренироваться, было бы во много раз больше толку…
— Мы и так тренируемся круглые сутки, Мерлин побери! — возмутился Смит. — Во сне уже снится, как палочкой машем!
Гарри глубоко вдохнул и напомнил себе, что трёхэтажный мат не вяжется с имиджем молчаливого сурового командира.
— А как насчёт того, что именно это махание палочкой помогает вам всем выжить? — вкрадчиво спросил он. — В каждой битве у Вольдеморта было больше потерь, чем у нас — и, похоже, вы все не понимаете, какая это невероятная удача и сколько усилий надо было приложить, чтобы ухватить счастливый шанс за хвост! Люди Вольдеморта опытнее, решительнее и дисциплинированнее. Но побеждаем пока мы — как раз потому, что я пытаюсь сделать всё, чтобы помочь вам выжить.
Гарри помолчал, глядя Смиту в глаза — колючие, светлые.
«Что я вообще тут делаю? Если им это не нужно…»
— Вы меня разочаровали, — сказал он честно, развернулся и вышел.
«Малолетний истерик», — хладнокровно отметил внутренний голосок, когда Гарри тяжело сел на пол смотровой площадки Астрономической башни. Пол обжигал холодом сквозь мантию и старые джинсы; Гарри зябко обхватил себя за плечи, ёжась под каждым порывом ветра.
«Знаю, что истерик, — ответил он досадливо. — Просто… противно так стало». «И обидно». «И обидно. Если вдуматься, я и правда изо дня в день ерундой маюсь… смотался бы тогда со свадьбы Билла и Флёр, не отвоёвывал бы Хогвартс… смотал бы куда-нибудь в леса подальше от Вольдеморта, прятался бы, за свою бы шкуру опасался, а они выкручивались бы, как знают…» «Сколько можно ныть? Делай своё командирское дело, а «спасибо» тебе скажут после войны, если скажут… когда про хоркруксы узнают». «Да отстань ты. Не кому-то ною, а тебе — а ты изволь терпеть, если живёшь у меня в голове. Кроме того, надо же чем-то время занять, если пол-занятия не состоялось…»
Гарри вытянул из кармана сигарету, трансфигурированную из вишнёвых листьев — близнецы баловались как-то вечером, экспериментируя со школьными запасами ингредиентов для зелий — и прикурил от огонька на ладони. Дым оказался сладковатым и ароматным; пожалуй, будь здесь хоть немного табака, как у магглов, сигарете это пошло бы на пользу.
«В конце концов, наивно думать, что они не взбесятся, сидя тут взаперти, — Гарри глубоко затянулся. — Ни Хогсмида тебе, ни домой съездить, новости угнетающие… да ещё командир не спешит войну заканчивать… как её, заразу, закончишь, если хоркруксы не знаешь, где искать? Даже Рождество, и то Вольдеморт испортил…»
Гарри долго сидел, позволяя ветру пробираться под одежду, покрывать кожу мурашками, ерошить волосы; сигареты одна за другой истлевали в пальцах, позабытые, заброшенные, пока Гарри пытался привести в порядок мысли — такие же растрёпанные, как чёрные пряди, падавшие на глаза.
— Гарри?
— Салют, Фредди, Джорджи, — Гарри приветственно махнул сигаретой. — Как у вас дела?
Близнецы сели по обе стороны от Гарри, непривычно хмурые и серьёзные.
— Смит узнал о себе всю правду, — Фред обнял свои колени.
— Только что, — добавил Джордж. — Сейчас все наши…
— …тебя ищут, но только мы сообразили…
— …что ты здесь.
— Вся школа знает, что ты разочаровался в Смите…
— …и в тех, кто его слушал.
— Теперь в их сторону разве что не плюют.
— А Невилл и Рон пообещали…
— …оторвать Смиту яйца.
— А Луна и Сьюзен и оторвали бы…
— …если бы Ли не сказал…
— …что надо сначала найти тебя, а то как бы ты…
— …не попал от расстройства в беду.
— Не надо было обо мне беспокоиться, но спасибо, — Гарри повертел сигарету в руках. — Мне не одиннадцать, чтобы делать глупости. Просто…
— Просто это было больно — такое слышать, да? — подсказал Джордж.
— Не то чтобы… — Гарри пожал плечами и быстрым движением ткнул горящим концом сигареты в тыльную сторону своей ладони. Раздалось тихое шипение; в сладкий вишнёвый запах вплелась вонь палёной плоти.
— Ты что, с ума сошёл?!.. — Фред вырвал погасшую сигарету из рук Гарри.
— Тебе же больно! — Джордж сосредоточенно разглядывал крохотный волдырь, окружённый красным неровным ореолом.
— Это фигня, — Гарри откинулся на стену и прикрыл глаза. — Это и есть больно, ты сам сказал… а слышать то, что говорил Смит, было не больно. Обидно, не спорю. Но очень познавательно.
— Они дети, — Фред обнял Гарри за талию. — Они не понимают…
— А кто будет за них понимать, если воевать должны они? Меня в дрожь бросает, как я представлю, что придётся однажды отступать с поля битвы, потому что Вольдеморт будет готов к ней… что похороним уже не десятки, а сотни. Тогда что будет? Мне скажут: «Слазь с бочки, Сильвер, ты больше не капитан»?
Близнецы улыбнулись, несмотря на то, что, скорее всего, не читали Стивенсона.
— Это вряд ли… они ведь понимают, что кроме тебя — некому. Никто больше не может быть командиром… если кто-нибудь обнаглеет настолько, чтобы предложить заменить тебя собой, Эй-Пи в полном составе удушит его подушкой.
— Не знаю, не знаю… — Гарри направил палочку на ожог. — Curo. Надо искать хоркруксы, а я не имею представления, под какой куст Вольдеморт мог их заховать. А тут такой удар в спину, блин…
Джордж мягко поцеловал Гарри в губы.
— Хоркруксы найдутся, никуда не денутся.
— Это я никуда не денусь — буду их искать, — поправил Гарри.
— Не будь вредным, — Фред дотронулся губами до запястья Гарри, там, где под кожей проступали нежные голубоватые линии.
— А Эй-Пи правда так… горой за меня встала? — спросил Гарри, помолчав.
— А ты сомневался?
Гарри неловко пожал плечами.
— Мне иногда кажется, что ещё немного — и всё кончится… я имею в виду — всё хорошее. Эй-Пи отвернётся, вы двое погибнете, Кевин вляпается во что-нибудь непоправимое, Вольдеморт меня прикончит…
— Не настраивай себя на плохое, — Фред рассеянно скользил кончиками пальцев по внутренней стороне предплечья Гарри; лёгкие касания тёплой пушистой волной расходились по телу. Прикрыв глаза, Гарри мог различить, что эта волна — золотистого цвета. — Думай о хорошем — и случится хорошее.
— Спасибо, — по голосу Гарри различил, что Джордж улыбается. Удивлённо спросил:
— За что спасибо-то?
— За то, что Эй-Пи можешь заподозрить в предательстве, а нас — ни при каких обстоятельствах.
— Ну, вы же не часть Эй-Пи. Вы — часть меня.

* * *


Иногда он ощущает одиночество. Не то, чтобы он скучал в своём обществе или, к примеру, страдал от недостатка внимания окружающих. Но его одиночество — это совершенно особенное одиночество. В маггловских книгах, которые он читает летом в приютской библиотеке, говорится об удушающем отчаянии, о нужде в других людях, о вязкой пустоте, о стеклянных стенах, о подавляющем ничто; но это всё оттого, что герои тех книг — слабовольные ничтожества. Они не могут ничего сделать без одобрения других или странного чувства под названием «совесть»; они вечно хотят любви и внимания, участия и понимания, они жертвуют своей жизнью за других — вот уж дикость-то! Жизнь даётся не для того, чтобы вот так вот бездарно потерять её. Напротив, её следует длить столько, сколько получится, но это отдельная захватывающая тема…
Он — не такой. Его одиночество не похоже на слюнявые многостраничные страдания книжных героев, у которых есть всё, чего нет и никогда не было у него самого. Его одиночество — это маленький зверёк, гладкий, как змея, юркий и доверчивый со змееустом. Оно приходит по вечерам, когда он сидит над книгами или сосредоточенно чертит на пергаменте схемы с именами слизеринцев: кого, как, когда и зачем заинтересовать. Кому незаметно польстить, кому небрежно помочь, кому поубавить спеси меткой фразой и спокойной демонстрацией силы. В такие минуты одиночество сворачивается у него на груди холодным клубком, почти таким же холодным, как стены слизеринских подземелий. Оно мурлычет — неслышно, так, что об этом знает только он. Это мурлыканье — звук, с которым схватывается льдом вода, с которым души выбиваются из тел жёстким пинком Авады Кедавры, с которым останавливается изношенное стариковское сердце, с которым скала тысячу лет превращается в песок. Он никому не говорит, конечно же, но иногда ему страшно. Это единственное, чего он боится — смерть. Но как поменять одно одиночество на другое, он не знает; наверное, это вовсе никак нельзя сделать. Если бы одиночество не мурлыкало, было бы совсем замечательно. Но часто он застывает, не донеся кончика пера до пергамента, и слушает этот звук. Тихий, мирный… такой естественный.
Такой пугающий.
Он всё чаще старается не оставаться один, чтобы не было холодного клубка смертельного одиночества; ему не нужны другие люди, он всю жизнь был один, но такое одиночество пришло к нему только после того, как однажды, уже в Хогвартсе, он поклялся себе, что никогда не умрёт. Одиночество было напоминанием о смерти; у римских императоров были рабы, которые не занимались ничем, кроме как тем, что произносили в разгар пиров: «Помни о смерти!». Он считает, что это очень нерациональное расходование рабов. С памятью и смертью император разберётся сам, а вот рабы должны заниматься чёрной работой. Для того они и предназначены судьбой, не так ли?
Он превосходит благородством происхождения любых маггловских императоров. Его предок — сам Салазар Слизерин, основатель Дома Змеи, великий тёмный маг, не подозревавший, что когда-нибудь его потомки превратятся в такие ничтожества, как семья Гонтов. И уж тем более он не мог знать, что к его крови примешается маггловская… кровь Риддлов, считавших себя точкой отсчёта не хуже гринвичской обсерватории и оказавшихся совершенно беспомощными перед ним и его яростью.
А он был в ярости. Он ожидал найти тех, кому был родным по крови — а увидел надменных магглов (это так же смешно, как если бы тараканы на хогвартской кухне вздумали основать суверенное государство) и выжившего из последнего ума мага (более жалкого зрелища, пожалуй, и не изобрести). Он убил магглов, потому что такие, как они, не должны зря переводить воздух, и подставил мага, позволив, впрочем, ему жить.
Если бы он знал, где похоронили его мать, он пришёл бы к ней на могилу — плюнуть в изголовье, разбить вдребезги крест или камень с именем. За то, что умерла и оставила его, за то, что влюбилась в смазливого маггла, в кусок грязи, отдавший ему своё лицо, за то, что отказалась от своей магии, от наследия. Но она надёжно бросила его, успев лишь дать имя — отвратительное маггловское имя; её тело давным-давно сгнило где-то далеко, её имя не сохранилось нигде, кроме памяти нескольких человек. Ей всегда было плевать на него… как и прочим, кто когда-либо окружал его. Даже вестник мира магии, Альбус Дамблдор, посланный судьбой, чтобы вручить «зверёнышу», как его звали в приюте, приглашение в Хогвартс, отнёсся к нему, как к врагу; смотрел с подозрением, играл в игры «кто кого сломает». Первый раунд остался за Дамблдором, но все последующие — он поклялся себе — будут за ним.
Мурлыканья одиночества не слышно, когда рядом кто-то есть; одиночество пугливо, при других людях оно растворяется, почти оставляя иней на груди. И никаких посторонних звуков. Только голоса — сначала заинтересованные, потом подобострастные.
Люди так предсказуемы.
Люди так управляемы.
Среди них нет никого, кто дал хотя бы тень повода не презирать, не ломать. Никого, кого можно было бы хотя бы уважать.
Он не любит людей, и они не любят его.
В этом есть своя гармония — холодная, самодовольная, как одиночество.

* * *


«12.12.
Вынужден признать, что ошибался, когда думал, что гриффиндорцы не годятся вовсе ни на что. Как это ни странно, они годятся в дипломаты… по крайней мере, Поттер — так точно. Сколько раз за это время он унимал готовые вспыхнуть ссоры! Я язвлю, говорю гадости, порываюсь уйти — и ему хватает слова, поцелуя, а иногда даже взгляда, чтобы меня утихомирить. И я делаюсь тихий и послушный, как хаффлпаффец. Может, это какая-то область магии, про которую я ничего не знаю? Если так, то это очень специфическая магия, которой могут пользоваться только люди с мягкими губами, взъерошенными волосами и смуглой кожей, тонкие, точёные, хрупкие. Люди, каких на свете очень мало. Я вот знаю только одного.
Меня уже пугает та восторженность, с какой я думаю о Поттере. Я его ненавидел столько лет, а теперь думаю о нём постоянно, смотрю на него на общих уроках, вывожу его имя на полях конспектов. Джеймс. Имя ему идёт; пожалуй, я не могу себе представить, чтобы его звали как-то по-другому.
Джеймс. Джеймс. Джеймс.
Вне заброшенных пыльных кабинетов, где мы встречаемся, он такой же, как обычно. Правда, он никогда теперь не начинает ссор со мной, но за него это успешно делает Блэк. Я стараюсь не попадаться Мародёрам на глаза вдалеке от учителей, чтобы даже случайно не повторилось ничего из того, что было в прошлом году, позапрошлом и во всех предыдущих. Странное дело, раньше я никогда не пытался их избегать — бывало, и сам лез на рожон, лишь бы доказать этим самоуверенным выскочкам, что ни один из них не пуп Земли. А теперь, когда шансы победить, строго говоря, повысились, я стал осторожничать. Мерлин его знает, почему…
Это всё так непривычно… словно после долгой-долгой зимы впервые выходить на улицу, где светит солнце и тает снег. И воздух не такой, и люди другие, и птицы распелись, как ненормальные, и так хорошо отчего-то, хотя всё ещё сыро и холодно. И сырой снег, а под ним земля, ощущаются под ногами совсем не так… сквозь подошвы старых ботинок сразу чувствуешь, по чему шагаешь. И не знаешь, что делать, потому что, пока ты спал, пришла весна.
Так и сейчас. Я не знаю, что делать с тем, что чувствую к Поттеру. Я, строго говоря, не знаю даже, что именно чувствую. Если бы меня кто-нибудь спросил, я — при условии, что не послал бы спрашивающего в далёкое тёмное место — не сумел бы ответить.
Когда я думаю о нём, в груди становится тепло, и губы сами собой разъезжаются в улыбку — настолько мне не свойственную, что Стеббинс на днях поинтересовался, не заболел ли я. Заболел. Поттером.
Я уже умею очищать разум за доли секунды, и скоро мы перейдём непосредственно к практике окклюменции. Поттер утверждает, что я очень быстро всему учусь; сам он, дескать, осваивал эту науку куда медленнее. Меня это не удивляет; из всех слов определение «непоседа» подходит Поттеру больше любых прочих. У него словно шило в одном месте; я удивляюсь, как он вообще сумел обуздать себя и научиться избавляться от мыслей. Он сам юркий, маленький, как воробей, и мысли у него наверняка такие же.
Сегодня снова иду учиться защищать свои мысли. Вообще говоря, на саму учёбу уходит мало времени — больше мы целуемся или дрочим друг другу. И говорим немного — о нейтральном. Об уроках, о погоде, о Филче; о книгах, о маггловской физике, о Великой китайской стене. Честно сказать, бывает так, что мы касаемся и скользких тем — например, окружающих людей, о которых у нас по большей части диаметрально различные мнения. Но одну тему мы никогда не обсуждаем; эта тема — мы.
Собственно, «нас», я так подозреваю, нет. Есть два отдельных идиота, которые регулярно занимаются петтингом в пустых классах, только и всего. Может, Поттер думает иначе. Но мы никогда не говорим о том, почему нас тянет друг к другу, и можно ли сказать, что мы вместе. Словно боимся связать себя этими словами, навсегда увязнуть в этих вымороченных, странных отношениях.
Боимся потому, что нам того и хочется. Мне так точно…
Почему я до сих пор не сжёг эту идиотскую тетрадку?
30.12.
Рождество. Недавно было Рождество. Впервые рад этому празднику…
Разумеется, Поттер уехал на зимние каникулы домой; у него любящие родители, его ждёт куча подарков. Я никогда не уезжаю — нет радости слушать, как поддатый отец орёт на мать, а за окном воет сырая вьюга.
Но в первый раз у меня было что-то вроде праздника перед тем, как Поттер уехал. Это, наверное, просто жалко со стороны; но для меня это настоящий праздник.
Поттер в тот день выглядел как-то особенно хитро и заговорщически; я пришёл, готовый к полноценной легилиментивной атаке — он её уже три раза обещал, но всё откладывал — но он вовсе не собирался заниматься ментальными искусствами.
— Привет, — говорит он и быстро продолжает, словно долго готовил эти слова: — Я уезжаю на Рождество, и знаешь, я бы даже не хотел уезжать, но родители расстроятся… поэтому я хочу побыть с тобой тут… ну, сегодня… давай отдохнём от окклюменции и всякого такого, то есть, просто…
За спиной у Поттера, на пыльной парте, оказывается, стоит бутылка огневиски.
— А закуска, — спрашиваю, — есть у тебя? Или ты хочешь окосеть, не допив бутылку?
— Не окосею! — заявляет Поттер. — Я опытный… мы с Сириусом на спор пили, кто больше. Я через две бутылки только сваливался.
— А потом мадам Помфри промывала тебе желудок и печень, — понимающе киваю.
— Н-нет, — смущается Поттер. — Мадам Помфри не знает… нас обоих потом Ремус выхаживал.
Я фыркаю.
— Всё с тобой понятно. Но лучше, чтобы что-то было… мы же не с горя будем пить всё-таки.
Поттер белозубо улыбается.
— Без проблем! Сейчас схожу на кухню к эльфам и принесу что-нибудь, — он соскальзывает с парты.
— Ты знаешь, как пройти на кухню?
— Со второго курса, — ухмыляется он. — Я вообще этот замок вдоль и поперёк знаю…
— По ночам исходил, — язвлю я. — Под одной мантией-невидимкой с Блэком.
— Ага! — подтверждает Поттер, то ли миролюбиво пропустив яд мимо ушей, то ли просто совсем ничего не заподозрив. — Ты со мной?
— С тобой, — пожимаю плечами.
Он ведёт меня в холл, оттуда вправо, в коридор, увешанный яркими натюрмортами и жаркими факелами; я никогда не бывал здесь прежде. Поттер останавливается у картины, на которой изображена огромная серебряная ваза с фруктами, и щекочет указательным пальцем большую зелёную грушу. Та хихикает — я бы на её месте тоже захихикал бы, наверно — и превращается в зелёную же дверную ручку; ручку двери, которая ведёт на кухню, подумать только, какие сложности. Хотелось бы знать, это идея Основателей — напичкать Хогвартс потайными дверями, ходами, комнатами и прочей дребеденью, или уже кто-то позже встрял?
Кухня по размерам не меньше Большого зала; вдоль стен — кучи медных сияющих кастрюль и сковородок, на противоположном конце — великанских размеров кирпичный очаг. И едой пахнет; и такая толпа эльфов суетится, что перед глазами рябить начинает.
— Добрый вечер! — жизнерадостно объявляет Поттер. — Вы не дадите нам каких-нибудь пирожных?
Эльфы, судя по их поведению, безумно счастливы оделить нас пирожными, бутербродами, фруктами, пирожками и многим другим; такое впечатление, что они специально всё это для нас готовили весь вечер.
— Нет, нет! — смеётся Поттер. — Нам не надо так много, мы столько не съедим!
Он явно часто здесь бывает; чувствует себя вполне раскованно, приветствует некоторых эльфов по имени. Я молча беру то, что он мне отдаёт, и слушаю, как он пререкается с эльфами, уговаривающими взять побольше еды. Судя по всему, у него дома есть эльфы, и он привык общаться с этими чокнутыми созданиями. Чистокровный, богатый, красивый, избалованный… таких, как я, не бывает рядом с такими, как он. Но вот он я есть, топчусь, не зная, куда девать торчащие в стороны локти.
В пустом классе Поттер деловито машет палочкой, сдвигая четыре пыльные парты вместе, и забирается на них с ногами.
— Давай сюда, — распоряжается он. — Не стоя же пить, а сидеть тут больше негде.
Мы пьём по очереди, из горлышка, потому что о стаканах Поттер не позаботился, и идти за ними нам обоим уже лень. Пирожные, врученные эльфами, просто обалденные; мягкие, с нежными такими сливками, с черничным джемом… такие здесь готовят только на праздники. А в обычные дни все лопают вёдрами овсянку и заедают тостами.
Несмотря на всё хвастовство Поттера, он быстро пьянеет, пачкает пальцы в сливках. Пьяный Поттер куда как забавнее Поттера трезвого — он теряет всю возможную агрессивность, много хихикает, слизывает с пальцев сливки ловким розовым языком, рассказывает взахлёб какие-то истории. Я не вслушиваюсь, потому что огневиски действует и на меня; я вообще никогда раньше не пил, потому что не с кем. И противно, я ведь видел, каким отец становится, когда выпьет. Но сказать Поттеру «пей сам свою дрянь» у меня просто не повернулся язык… Мерлин его знает, отчего.
Вот только мне от огневиски веселей не становится; я, напротив, пытаюсь думать, и слово «пытаюсь» тут ключевое, потому что мысли бегают, как пузырьки в кипящей воде — попробуй додумай хоть одну. Отчётливы только самые актуальные: «какая гадость это ваше огневиски» и «у Джеймса такие яркие губы».
— …знаешь, Сев, — тараторит тем временем Поттер, — я наврал Бродяге, Луни и Хвосту, что иду к девчонке, они сказали, здорово, что я отвлекусь от мыслей об Эванс, а я на самом деле не отвлекаюсь, просто вы у меня как-то по-разному, Сев, ты рядом, а она как-то далеко, ты тёплый, живой, а она как статуя, знаешь, стоит, и дотронуться боязно, и всё время говорит, что я придурок, и что она меня терпеть не может, хотя я ей ничего не делал, а тебе ведь делал, но ты же меня больше не ненавидишь, правда?
На этом месте Поттер затыкается и сосредоточенно ждёт ответа; уж не знаю, каких моральных усилий ему стоило сдержать своё словоизвержение.
— Правда, — говорю я наконец, так и не въехав как следует в смысл вопроса.
— Здорово! — радуется Поттер и лезет обниматься, едва не сбив локтем бутылку огневиски, где осталось меньше половины — оно как-то очень быстро пьётся, несмотря на гадостность. — Ты такой добрый на самом деле… только ш-ш, это я тебе по секрету говорю. Никому не выдавай! На самом деле ты такой мягкий, кто бы мог подумать, пока ты огрызался в коридорах, и с тобой так говорить забавно… а давай выпьем с тобой на брудре…. бурдерф… бру-дер-шафт, вот!
— Мы с тобой и так друг друга на «ты» зовём, — возражаю я, с превеликим трудом вспоминая, что такое «брудершафт».
— Это, — Поттер наставительно поднимает палец, — неважно! Я хочу выпить и хочу тебя поцеловать, и чтобы всё сразу, поэтому мы будем пить так!
— Как хочешь, — не спорю я.
В бутылке остаётся на донышке, когда мы делаем по очереди быстрые большие глотки и целуемся; пальцы у меня разжимаются, и бутылка катится по парте, со звоном падает на пол — разбивается. Мне всё равно. У Поттера вкус черники и сливок, он ласковый, как котёнок, жаркий, такой жаркий, как будто у него под кожей огонь вместо крови, я целую его, целую, наклоняю его назад, как девушку, глажу беспорядочно по волосам, по плечам, по гладкой бархатистой коже под рубашкой, целую, задыхаясь, безостановочно, как будто стоит мне остановиться — и я сразу умру. Он принимает эти поцелуи, со смехом извивается в моих руках, юркий, как ящерица; смех переходит в негромкие стоны, и эти стоны, хриплые, беспорядочные — лучшее, что я когда-либо слышал.
— Ещё, — просит Поттер, — ещё, — он пробует расстегнуть рубашку, пальцы не слушаются, и он просто дёргает ткань так, что пуговицы отлетают, дробно стуча по дереву, — ещё, пожалуйста, здорово, как здорово…
И его, и моя одежда оказываются где-то в стороне; в комнате холодно, но нам хватает жара друг друга, чтобы не замёрзнуть, я забываю, что стыжусь своего тела, неуклюжего, некрасивого, непропорционального. Это так прекрасно — ласкать Джеймса на этих жёстких партах, так чудесно, он лучший на свете, нельзя ничего придумать правильней, чем спуститься поцелуями вниз по его телу и обхватить губами налитую головку члена, солоноватую, нежную.
Он уже не может сказать ничего членораздельного, только стонет, требовательно вскидывает бёдра навстречу моему рту; я давлюсь каждый раз, как он это делает, но вовремя отстраняюсь и помогаю себе рукой.
Он кончает с тем же звонким вскриком, что и при мастурбации; он вообще, наверно, не умеет быть тихим.
— Ты такой хороший, — бормочет он, привлекая меня к себе, выцеловывая из угла моих губ пятно собственной спермы. — Ты такой…
Я молчу. В отличие от Поттера, я никогда не знаю, что говорить в такие минуты.
А Поттер заливисто смеётся, разламывает последнее пирожное и предлагает мне половину. Я принимаю её; сочетание черничного джема и спермы — это, мягко говоря, странно.
Мы перемазываемся сливками по уши, и в наши пьяные головы не приходит идеи удачнее, кроме как слизать её друг с друга. С этого момента воспоминания как-то сливаются, и я не помню, кто сколько раз кончил от одних только жарких, влажных, шершавых касаний языка.
Утром он проснулся первым, разбудил меня, оделся, вычистил нас обоих заклинанием, поцеловал меня и убежал в свою гостиную — всё в дикой спешке, потому что поезд, на котором он ехал домой, отходил через полчаса, а до перрона ещё добраться надо было.
Я собрал осколки бутылки из-под огневиски. Переплавлю, сделаю флакон для… для чего-нибудь.
Глупо, глупо и ещё раз глупо. Хорошо, что об этом никто никогда не узнает.
Пока я всё это пишу, осколки в котле уже почти сплавились в единую массу. Надо добавить краски, чтобы флакон вышел непрозрачным; и ещё проветрить потом как следует, потому что эта импровизированная стеклодувная мастерская ужасно воняет.
Хотя как бы она ни воняла, у меня всё равно держится на языке сливочный привкус».





Дата публикования: 2015-02-22; Прочитано: 142 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.007 с)...