Глава 19. — Пепел бьётся о моё сердце

— Пепел бьётся о моё сердце! — сказал Уленшпигель.
Шарль де Костер, «Легенда об Уленшпигеле».
— Гарри… Гарри, проснись, пожалуйста… — прерывистый, перемежаемый всхлипами шёпот мешал, не давал провалиться снова в тяжёлое мутное беспамятство. — Гарри, пожалуйста… ты не можешь вот так меня бросить… знаю, я думаю только о себе, но… знаешь, дядю Амоса и тётю Сесилию убили сегодня утром. Вольдеморт решил устроить несколько карательных акций для тех, кто за тебя. Добрались ещё до семьи Дина Томаса, до папы Луны, до родителей Парвати и Падмы… Гарри, всем без тебя так плохо… мне тоже плохо… вернись, пожалуйста… Гарри, я так тебя люблю. Я тебе не говорил? Я не знаю, слышишь ты меня или нет… но я люблю тебя, так люблю. Гарри… пожалуйста, пожалуйста, очнись… Профессор Снейп сказал, что ты хочешь сжечь сам себя, потому что думаешь, что Фред и Джордж умерли из-за тебя. Ты и правда такой горячий, у меня уже все ладони в волдырях — я тут пробую взять тебя за руку. Помнишь, ты обжёгся об меня, когда я ломал тот хоркрукс? Теперь мы квиты… Гарри, пожалуйста, Гарри… Гарри, не умирай вот так вот, пожалуйста… если ты умрёшь, я прыгну за тобой в могилу, понял? Я и там тебя в покое не оставлю… Гарри, проснись, пожалуйста… я люблю тебя…
Лёгкий холод, и шипение. До Гарри не дошло, что это такое было, пока снова не послышались всхлипы.
— Гарри, профессор и мадам Помфри сказали, я могу помочь тебе вернуться, потому что люблю тебя… но ведь тебя не только я люблю… там все не могут заснуть сейчас, никто ничего делать не может, несколько дней всё из рук валится… Гарри, близнецы тоже тебя ещё любят. Знаешь, мне всё мерещится, когда я замолкаю, что они где-то рядом. Я даже вижу боковым зрением морскую волну и подсолнухи, но если прямо взглянуть, то их нет. Гарри, они ведь не хотели бы, чтобы ты умер. Эта **@@** война, она забирает самых-самых, но ты ведь не поддашься ей? Гарри… Гарри…
Даже самая распоследняя мразь — каковой Гарри, без сомнения, являлся — не смогла бы слушать спокойно, как Кевин плачет, роняя мгновенно испаряющиеся слёзы на раскалённую кожу старшего брата. И Гарри выдернул ладонь из рук Кевина — то есть, попытался выдернуть.
— Гарри?
— Не… надо… — голос был хриплым, словно он кричал несколько часов подряд. Хотя, может, так оно и было.
— Что не надо? Только скажи, я всё сделаю! — счастливый до одури голос Кевина вызвал целое цунами вины. Как можно так радоваться, что очнулся тот, из-за кого умерли близнецы, из-за чьей безалаберности, безответственности и высокомерия погибли два самых настоящих ангела?
И вместе с ними умер Рон, который не напоминал ангела никоим боком, но был человеком, не заслуживавшим такой глупой и злой смерти.
— Не надо… — выдохнул Гарри, собираясь договорить «… любить меня», но сил не было, и он промолчал, глядя в стерильно-белый потолок.
Потолок странным образом расплывался перед глазами, и Гарри было глубоко безразлично, что тому причиной — просто отсутствие очков или испортившееся от удара больше прежнего зрение. Новые и новые слёзы Кевина не испарялись, попав на кожу; это значило, что Гарри успел остыть в прямом смысле этого слова. Это было хорошо, потому что иначе упрямый Кевин обжёг бы себе ладони с обеих сторон, не оставив попыток взять за руку того, кого, как он наивно полагал, есть за что любить.

* * *

Похороны близнецов и Рона были назначены на девятое марта; всех прочих жертв битвы при Литтл-Уингинге — тех, конечно, чьи тела не остались лежать там же и не сплавились в единую массу с землёй под действием огня — уже предали земле. К этому дню Гарри мог уже самостоятельно ходить, не падая после первого же шага, и даже застёгивать бесконечные пуговицы мантии — слишком мелкие и чрезвычайно капризные, о чём он не подозревал все предыдущие годы. Правда, «самостоятельно» — это было сильно сказано; если бы не усилия Кевина и Снейпа — воистину неожиданный дуэт — он так и остался бы безразлично лежать на кровати, ожидая только момента, когда от такого образа жизни сумеет умереть и присоединиться ко всем, кого потерял. Но оба, и профессор Зельеварения, и Поттер-младший, не сдавались ни тогда, когда им приходилось одевать его собственноручно и кормить с ложечки, потому что от слабости он еле-еле мог поднять руку на несколько сантиметров над одеялом, ни тогда, когда он молча отказался делать что-либо помимо того, чтобы смотреть на потолок. В тот день Кевин разозлился всерьёз и заявил, что если Гарри не начнёт снова жить, а не торчать на одном и том же месте, как муха под снотворным, то он — Кевин — будет на глазах Гарри подвергать сам себя Круциатусу. Чтобы расшевелить. Когда Гарри проигнорировал это заявление, Кевин ткнул себе в грудь собственной палочкой и выкрикнул: «Crucio!». Снейп не пошевелил и пальцем, чтобы остановить неразумного первокурсника; и Гарри, подхватившись с кровати, без палочки наложил Finite Incantatem на бьющегося в боли Кевина.
Может, ему стало бы легче, если бы он сумел заплакать. Но чувство вины, холодное и влажное, как осенняя грязь, заполняло его всего и давило, давило, угрожая взорваться и разнести его на мелкие кусочки; давило изнутри, залепляя все поры в коже, закрывая порой рот и нос — так, что Гарри не мог дышать. И он не мог плакать, потому что не должен был получать облегчения.
Он убил близнецов; они умерли из-за него, и он не имеет никакого права на снисхождение.
Утро похорон выдалось солнечным и холодным; снег со дня на день угрожал начать таять, но этому определённо суждено было случиться не сегодня.
Обстановка напомнила Гарри похороны Дамблдора; вот только тогда людей было куда больше, и близнецы были рядом с ним, живые, весёлые, любящие. А теперь они лежали в общем гробу из тёмного дерева — их никто не посмел разлучить и после смерти — и их остекленевшие глаза смотрели мимо Гарри, смотрели в небо, где, должно быть, были сейчас их души.
Гарри всё ещё передвигался с ощутимым трудом, медленно, пересиливая боль — почти все его внутренние органы были обожжены, и кожа кое-где обгорела изнутри до дыр; поэтому он доковылял до этого уголка двора уже когда все остальные были на месте. Тишина висела над двором — такая гнетущая и плотная, что Гарри ждал камня в спину; он был бы даже рад этому камню, но ничего не было. Все молчали и провожали его глазами, и у Гарри не было даже сил прислушиваться к их чувствам. Какая теперь разница, что они все ощущают, когда единственные, чьи эмоции имели значение, больше ничего и никогда не почувствуют?
Люди расступались перед ним, давая пройти к гробу; Хагрид вдруг зарыдал так надрывно, будто хоронили не людей, а веру, надежду и любовь. Гарри заметил где-то в толпе бледное лицо Джинни, которую обнимал за плечи Чарли; мелькнула заплаканная Гермиона, комкающая в руках носовой платок. Никто из тех, кто тоже имел право оплакивать этих умерших, не подошёл к гробам вместе с Гарри, и он не знал, что они хотели этим сказать.
Гробы стояли на возвышении; их края доходили Гарри до пояса. Он опёрся руками о грубое дерево, немедленно заполучив две занозы, и склонился близко-близко к таким знакомым восковым лицам.
— Снейп говорил, мне лучше не растравлять себя вашими похоронами, — шёпотом сообщил Гарри близнецам. — Но я всё равно пришёл. Фредди, Джорджи… не надо меня прощать. Я знаю, вы бы меня простили, вы бы простили мне всё, что угодно… но за вашу смерть я сам себя никогда не прощу. И… будьте счастливы там, где вы сейчас. И не прощайте меня. Никогда.
Прозрачные в солнечном свете, как леденцы, языки пламени взметнулись на несколько метров из-под его рук, почти мгновенно охватывая гроб близнецов; толпа заволновалась, но Гарри продолжал стоять, как стоял, и огонь лизал его мантию, волосы, лицо, деликатно, почти игриво, как собака лижет руки хозяина. Сгорающие тела близнецов не пахли палёной плотью; может быть, потому, что их держали всё это время под сдерживающими разложение заклятиями. А может быть, близнецы и в самом деле были ангелами; то, что они смеялись, когда Гарри высказал им эту свою догадку, ничего не значило. Разумеется, им нельзя было бы признаваться в этом людям.
Дым поднимался ввысь, к безупречному сияющему небу, светлый, как сигаретный, но пах не табаком, а летним ветром и морской свежестью. Гарри, закрыв глаза, вдыхал этот дым глубоко-глубоко — так, чтобы осел в глубинах лёгких и навсегда остался с ним. Чтобы частичка близнецов была с ним всё время… и пусть он не был этого достоин, пусть он был виноват в том, что сегодняшний день навсегда останется чёрным в календаре поредевшей семьи Уизли.
Гарри дотронулся кончиками пальцев до гроба Рона.
— Рон… я… я не хотел, — выдавил он из себя наконец, прекрасно осознавая, как глупо, жалко и, главное, запоздало это звучит. — Рон, ты… тоже будь счастлив.
Дым Рона пах точно так же — наверно, дело было всё же в заклятиях, но Гарри отступил на шаг, к неровной куче пепла, оставшейся от близнецов. Пепел был почти горячим; Гарри погрузил в него руки. Случайно посмотрев вперёд, Гарри столкнулся взглядами со Снейпом; мастер зелий выглядел даже более угрюмым, чем всегда, а это уже о многом говорило. Гарри едва заметно качнул головой: «Нет, я не сошёл с ума. Не больше, чем раньше». Кажется, это немного успокоило слизеринского декана, но Гарри не мог ручаться, что по возвращении в замок его не поселят на пару недель в палате с мягкими стенками.
Ветер потихоньку сносил пепел в стороны, и Гарри старательно собирал его обратно.
— Гарри… — МакГонагалл, постаревшая на несколько десятков лет с тех пор, как он видел её в последний раз, дотронулась до его плеча. — Их… пора хоронить.
— Я знаю, Минерва, — он не сообразил сразу, что назвал её не «профессор МакГонагалл», а она не стала его поправлять. — Сейчас…
Он вытянул из кармана палочку и поочередно трансфигурировал два близлежащих камня в тёмно-коричневые глиняные вазы; ссыпал туда ладонями пепел — в отдельную вазу близнецов, в отдельную — Рона.
Всё это казалось ему диким, едва он пытался отрешиться от происходящего и взглянуть на самого себя со стороны; но ничего правильней не могла придумать даже его рациональная часть, строго качавшая метафорической головой, когда струйка того, что осталось от близнецов, случайно проскальзывала в рукав мантии, щекоча ставшую чересчур чувствительной кожу.
Могилы были рассчитаны на полноценные гробы, и одинокие маленькие вазы смотрелись очень сиротливо. Снейп поддерживал Гарри, пока тот аккуратно ставил останки близнецов и Рона на промёрзлую землю.
— Пусть земля им будет пухом, — сказала МакГонагалл и вложила Гарри в руку горсть земли.
Почему он должен бросать её первым? Чтобы окончательно увериться в том, что близнецов не стало?
Он это заслужил.
Комок земли, вылетевший из его руки, глухо стукнул о дно могилы; следом полетели ещё и ещё — кажется, собравшиеся намеревались засыпать могилы так, вручную. Впрочем, раз здесь был Хагрид, идея не казалась такой уж невозможной.
Гарри зазнобило; он развернулся и пошёл прочь от могил так быстро, как мог. Гермиона нагнала его, взяла за руку.
— Командир… Гарри…
— Да?
— Послушай… я знаю, тебе сейчас не до того, но… — кажется, она не собиралась ни в чём его винить. Хотя следовало бы. — Рон оставил в спальне письмо перед тем, как отправиться в Литтл-Уингинг. Это письмо тебе.
— Мне? О чём?
— Не знаю… я не читала, — Гермиона протянула ему сложенный в несколько раз лист пергамента. — Это же тебе. Я подумала, ты должен знать…
— Спасибо, — Гарри положил письмо в карман, рядом с изрядно истрепавшейся плюшевой мышкой. — Я прочту. Обязательно.

* * *

«Дорогой Гарри!
Я не умею писать писем, но это одно всё-таки напишу. Я начал его писать со дня битвы при Норе; сейчас за окном ещё август. Я, конечно, не знаю, когда ты это читаешь, но даже если и лето — то вряд ли то же самое. Если ты его читаешь, это значит, что я умер.
Когда Пожиратели ворвались на свадьбу, до меня почти впервые дошло, что и меня могут убить. И тогда я никогда не расскажу тебе всего, что хотел; и никогда больше не поговорю с тобой сам. Поэтому пусть пергамент поговорит с тобой за меня; тем более, что так мне проще — наяву у меня духу бы не хватило, а так я выложу всё, что думаю, потому что мне больше нечего терять.
Послушай, Гарри… ты не пользуешься никаким заклятием обаяния или что-то в этом роде? Извини, я спросил глупость. Но я правда не знаю, что думать; тогда не знал, и сейчас не знаю. Когда «тогда», спросишь ты? Сейчас расскажу… я много, много месяцев обкатывал всё это в голове, пока оно не стало походить по стилю на дурной любовный роман. По сравнению с тем, как я обычно мямлю, это, конечно, прогресс. Но ясности оно не прибавило ни на дюйм.
Послушай меня, Гарри…
На нашем третьем курсе... именно в те пасмурные зимние дни, когда ты был беспомощен и бледен, а я сидел ночами у твоей постели, меняясь с Фредом и Джорджем, я понял, как им завидую. Они имели право целовать тебя, быть с тобой, носить тебя на руках, смотреть в твои глаза… иногда, когда никто не видел, а ты был без сознания, я погружал пальцы в твои волосы, разметавшиеся по подушке. Лучший шёлк не сравнился бы с ними, пух и бархат краснели бы от бессильной злости. Следить за твоим дыханием... доводилось ли Снейпу прежде приказывать какому-нибудь ученику сделать то, что так точно совпадало с самыми тайными и жаркими его, ученика, желаниями?
Ты — моё сбывшееся наваждение, могущественный и хрупкий, резкий и нежный, прекрасный и ужасный, ты завораживаешь, как пламя. Я так хотел сгореть в тебе… но понимал, что этого никогда не случится. Я люблю тебя, Гарри. Гар-ри... сколько раз я, лаская себя сам, кончал с твоим именем на губах. Я был бы твоим… если бы ты замечал меня. Каким же идиотом я был на первом курсе, относясь к тебе с опаской, каким неизлечимым кретином, отвернувшись от тебя на четвёртом — теперь я всё бы отдал, чтобы упасть тогда к твоим ногам, обнять твои колени и попросить никогда и ни за что не бросать меня, потому что без тебя я не выживу. Как я завидовал Биллу, как завидовал всем, на кого просто падал твой взгляд… Я ревновал тебя к каждому дереву, к чьему стволу ты прислонялся — тем яростней и отчаянней ревновал, что не имел на это никакого права и понимал, что никогда не буду иметь... Мерлин, я сошёл с ума. И совсем об этом не жалею. Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю. Я каждый день прошу Бога сохранить тебе жизнь — я никогда в него не верил, да и узнал-то о нём из рассказов Гермионы, но сейчас я готов молиться кому угодно, делать что угодно, хоть приносить кровавые жертвы или душить Пожирателей голыми руками, без палочки — лишь бы ты выжил. Снова и снова. И был счастлив, если сумеешь. А ещё прошу возможности умереть, закрыв тебя от Авады. Умереть за того, кто составляет смысл твоей жизни... это так избито, но так правильно, единственно правильно. Люблю тебя.
У тебя такие глаза… я никогда не понимал всех сравнений, которыми пестрили разговоры младшекурсниц о твоих глазах: «изумруды», «малахиты», «нефриты»… как можно сравнивать живого тебя с бездушными камнями? В детстве я иногда стриг траву на лужайках в саду Норы. Не любил это занятие; мне не нравился запах мёртвой травы. Кто-то любит это, а я ненавижу, потому что мне кажется, что траве больно, и она кровоточит. Это запах убийства, как он может нравиться? Но вот кровь травы… этот зелёный её сок, что въедается в пальцы, тёмный, живой, почти пульсирующий, когда порвёшь пополам массивную травинку, упиваясь одновременно и жалостью к траве, и гадливостью по отношению к самому себе, и собственной неслыханной дерзостью… у тебя глаза цвета сока мёртвой травы, Гарри.
Ты одним своим присутствием вызываешь любовь. Ты, наверно, не знаешь, но тебя любят почти все. Это звучит глупо, знаю… но ведь кто-то любит через силу, кто-то открыто и восторженно. Большинство думает о тебе каждый день; и пусть им даже не придёт в голову вопрос о том, каким был бы поцелуй с тобой, ты всё равно владеешь их сердцами так же уверенно, как и властью в Хогвартсе. Тот, кто не может любить тебя — те ненавидят. Я плохо, путано объясняю… я никогда не был хорош в том, чтобы говорить, ты ведь помнишь? Кажется, я вообще ни в чём не был хорош. Мне остаётся только надеяться, что я умер как-нибудь достойно, а не подавившись овсянкой.
Извини за бессвязность — я писал это по абзацу в месяц-два. А я ведь так ещё и не спросил у тебя главного: почему, Гарри? Почему я полюбил тебя, хотя мне стоило бы переключиться целиком и полностью на Гермиону? Она хорошая… я честно старался полюбить её, но она проигрывает тебе по всем статьям, когда я мысленно сравниваю вас обоих. Проигрывает просто потому, что я люблю тебя, а не её. Знаешь, если бы я был жив, то наверняка женился бы на ней после войны и наплодил кучу рыжих кареглазых детишек, среди которых наверняка попался бы один-другой зубрила. Но этого — к счастью и для меня, и для неё, я думаю — не случилось, если ты читаешь это письмо. И я снова спрашиваю: почему, Гарри? Что в тебе такого, что подавляет волю? Тебе хватает одного взгляда, чтобы утихомирить любые беспорядки и брожения в умах; если бы я не знал тебя так, как знаю, решил бы, что ты очень ловко всех гипнотизируешь. Но это тебе не нужно. Ты сам по себе испускаешь ауру, которая действует как магнит.
Как-то раз Гермиона сказала мне, что у меня эмоциональный диапазон, как у зубочистки. Мы тогда ссорились, и сейчас я думаю, что она была неправа, когда в запальчивости сказала мне это: я ведь сумел полюбить тебя, а зубочистки вряд ли доходят до такой ступени развития. Видишь, я даже выражаюсь почти как Гермиона — так усиленно я думал над тем, почему я люблю тебя. Но ответа я так и не нашёл. Скажи мне, Гарри. Если ты сам знаешь, почему… почему ты такой, какой есть. Почему ты родился таким, рос таким, стал таким.
Я люблю тебя, и мне больше нечего сказать.
Сегодня двадцать седьмое февраля тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Это день, когда я заканчиваю своё письмо, складываю в несколько раз и кладу в тумбочку. Если придётся идти на битву, я достану его и оставлю на виду, чтобы потом тебе его передали; ведь ты, конечно, выживешь. Ты просто обязан жить, потому что только ты придаёшь смысл всей борьбе, которую мы ведём. Без тебя не будет ничего… нет, не ничего, а никого.
Вот.
Искренне твой,
Рон Уизли».
Гарри бережно сложил письмо по прежним сгибам и сунул под обложку книги лежавшей на тумбочке; Кевин притащил её сюда, в больничное крыло, надеясь, что Гарри отвлечётся, но тот до сих пор ни разу до неё не дотронулся.
Почему? Гарри вспомнил о Дадли. От того тоже было трудно ожидать любви к несносному ненормальному кузену. Но ведь это была любовь или некая её форма, не так ли?
«Если ты сам знаешь, почему…»
«Не знаю, Рон. Прости меня, но я не знаю. Если бы я знал, я бы попробовал сделать что-нибудь. Но я всего лишь тупоголовое ничтожество, которое приносит смерть тем, кто его любит».
Гарри притянул колени к груди и сгорбился. Мадам Помфри утверждала, что ещё неделя-другая — и он будет абсолютно здоров. Когда он спросил её, зачем она его лечит, она смешалась и забормотала что-то о том, что колдомедики дают клятву о лечении при выпуске с курсов при Сейнт-Мунго; но Гарри знал, что клятва замешана здесь постольку-поскольку, потому что если бы она была единственной причиной, медсестра вела бы себя совсем иначе. От неё не шли ни ярости, ни ненависти, как и от всех остальных; они не обвиняли его ни в чём. Более того, его жалели — большинство, по крайней мере; даже те, чей голос произносил за спиной Гарри, что как-то Мальчик-Который-Выжил чересчур много интереса проявляет к парням, не права ли была в своё время Рита Скитер?
— Поттер, Вы собрались впасть в деятельную жалость к себе?
«Нет».
— Поттер, смею утверждать, что вы вряд ли потеряли дар речи, даже несмотря на… всё то, что сделали этим утром. Поэтому не молчите. Поттер!
«Что мне сказать?»
— Поттер, чёрт побери, мне позвать Вашего брата? Я уверен, он придумает ещё какой-нибудь действенный способ Вас расшевелить.
— Не надо его звать, — Гарри поднял глаза от белого больничного одеяла. — Простите.
— Не за что вас прощать, — Снейп присел на край кровати. — Послушайте, Поттер… почему Вы так вините себя в их смерти?
— Потому что я на самом деле виноват. Это я испортил чары на собственном портключе. Я продолжал его носить. Я неловко упал во время битвы и не смог помешать Рону забрать у меня сломанный портключ. Это я виноват.
— Поттер… Гарри… на самом деле Вы не так уж виноваты.
— Не надо фальшивых утешений, профессор… пожалуйста.
— Как много Вы уже прочли из моего дневника?
— До задачи без ответа, за которую Вы не знали, кому предъявить претензии… при чём здесь это?
— Тогда Вы, без сомнения, давно уже поняли, что я люблю Вашего отца.
— Любили?
— Люблю. До сих пор.
— Семнадцать лет любите мёртвого человека?
— Ну, ведь Ваша любовь к мистеру Диггори, мистеру Забини и близнецам Уизли никуда не делась — и неважно, живы они или мертвы? Не дёргайтесь так, я не хочу Вас обидеть…
— Это совсем другое дело, — выдавил Гарри из себя.
— Любовь едина, Поттер, — кому и знать, как не Вам? Я хочу Вам рассказать, в чём виноват я…
— В чём? — вяло поинтересовался Гарри.
— Я убил Вашего отца.
— Его убил Вольдеморт.
— Но разве стал бы Тёмный Лорд убивать Ваших родителей, если бы не знал о пророчестве?
— Вы хотите сказать…
— Именно. Я подслушал пророчество, сделанное Сибиллой Трелони в ту ночь, когда её нанимали в преподаватели. Я подслушал не всё, только начало — меня заметили и выгнали из «Кабаньей Головы». Но того, что я узнал, Тёмному Лорду хватило, чтобы начать охоту за Вашей семьёй.
Гарри молчал, и Снейп расценил это, как ожидание продолжения.
— Я был в то время молод и обижен на весь мир; я служил Тёмному Лорду не за страх, а за совесть. Но я не знал, что семья Поттеров подходит под пророчество — я старался не думать в то время о… Джеймсе. Я даже не знал, что у него вскоре родится сын, знал только, что у них с Лили была скромная свадьба в кругу ближайших друзей. О том, что Поттеры — трое Поттеров — должны скрываться от Лорда из-за пророчества, я узнал позже и возненавидел себя. Впрочем, далеко не так сильно, как тогда, когда узнал, что Тёмный Лорд пал, но выжил только младший Поттер, Гарри… Дамблдор, этот старый манипулятор, никогда не сомневался во мне и моих мотивах; он знал, что я люблю Джеймса. И через сколько бы трупов он ни перешагнул во имя достижения своих целей — он всегда знал цену любви, Поттер.
— Он просил Вас приглядывать за мной, — Гарри искоса взглянул на профиль Снейпа. — Но Вы делали это не так уж тщательно… я все время напоминал Вам отца, да?
— По большей части — да. Конечно, у тебя зелёные глаза и шрам, которых не было у Джеймса…
— Но вряд ли это так уже мешало Вам вспоминать об отце при виде меня, не правда ли? Молния на моём лбу связала меня с Вольдемортом, а не с Вами, но…
— Но, — согласился Снейп. — Веришь или нет, я на самом деле ненавидел тебя — за то, что одним своим видом будишь во мне странные чувства, которые я даже не могу обозначить словами.
— Но больше не ненавидите?
— Ненависть выдыхается, Поттер, тогда как любовь с годами только приобретает выдержку.
— Да Вы философ…
— А Вы, кажется, не собираетесь предъявлять мне никаких претензий из-за того, что если бы не я — и у Вас была бы замечательная жизнь в кругу семьи.
— Я не уверен, что променял бы всё, что со мной было, на тихую жизнь в кругу семьи. Я не имею в виду славу или ещё что-нибудь… но тогда со мной могло бы не случиться ни Седрика, ни Блейза, ни Фреда и Джорджа, — выговорить имена оказалось самым трудным из всего, но он справился, обойдясь всего лишь лёгкой дрожью в голосе. — Кроме того, кто я такой, чтобы осуждать Вас? У меня было бы право, если бы все те, кто любил меня, не умирали из-за меня… Вы знаете, что если бы я не уговорил Седрика, что победа в Турнире не моя, а наша общая, Крауч его не убил бы? Если бы я не упал в Арку вместо Сириуса, Блейз не пожертвовал бы собой, чтобы вылечить меня… не перебивайте, я знаю, что это для Вас новость, но… я расскажу об этом потом. Если смогу. Про смерть близнецов Вы знаете…
— Поттер, Вы плакали хоть раз с тех пор, как они погибли?
— Нет.
— Почему?
— Я… не могу.
— Вам это нужно.
— А Вы плакали по моему отцу?
Снейп помолчал, разглядывая свои ногти.
— Я не помню. Я пил огневиски неделю, не просыхая. Скорее всего, плакал.
— Может, мне тоже… выпить огневиски? — нерешительно предположил Гарри.
— Поздно, Поттер, — в словах Снейпа слышалось почти добродушное подтрунивание. — Вы обожгли себе собственным огнём печень и желудок. Не уверен, что эти Ваши внутренние органы так же, как Вы, поприветствуют идею напиться до зелёных салазаров. Мадам Помфри будет до крайности возмущена Вашим поведением.
— Скажите, — Гарри снова зазнобило, — за семнадцать лет… хотя бы становится легче? Я не заслужил облегчения, но…
— Становится, Поттер, и гораздо раньше. Я вошёл в Орден Феникса, узнав, что Вольдеморт примеряет пророчество к Поттерам, и это было моей персональной епитимьей. Если бы не это — как знать, был бы я здесь сейчас, или дальние маггловские родственники похоронили бы меня за церковной оградой, как самоубийцу.
— Боюсь, мне вряд ли поможет официальное вступление в Орден Феникса…
— Разные люди — разные епитимьи, — Снейп пожал плечами. — Убейте Вольдеморта. Отомстите тому, без кого всё сложилось бы куда счастливей.
— Если убивать всех, кто повлиял на ход событий так или иначе, то я потону под трупами.
— Не убивайте всех. Убейте Вольдеморта. Уверяю, это потребует от Вас столько сил и умения, что Вы сочтёте это достаточным.
— Достаточным, чтобы не горевать больше?
— Достаточным, чтобы почувствовать, что Вы искупили большую часть своей вины.
— Вы уверены, что даже если я убью десяток Вольдемортов, я смогу посмотреть в глаза миссис Уизли и подумать, что я искупил большую часть своей вины?
— Убейте сначала одного, Поттер, а там уже будете смотреть в глаза кому угодно.
— А почему тогда Вы не смотрите в глаза мне?
Снейп медленно поднял голову и взглянул на Гарри. Глаза зельевара — огромные чёрные радужки, окружённые извилистыми красными нитями лопнувших от усталости сосудов, — блестели, и Гарри не понимал, было это от подступающих слёз или от чувств, которым даже сам мастер зелий не мог дать названия.
— Видите, Поттер, я смотрю.
— И что Вы при этом думаете?
— Я думаю, что искупил эту свою вину. И буду так думать, даже если на Страшном Суде мне скажут обратное.
И Гарри поверил ему.

* * *

«18.02.
Я больше не ходил к Выручай-комнате. Бьюсь об заклад, Поттер там не появлялся.
Это называется «бросать», по-моему. Поттер меня бросил, вот что это такое.
Не знаю, что он сам думает на этот счёт — я его не видел ни разу с того момента, как он ушёл с Блэком. Я не появляюсь в Большом зале — эльфы всегда рады услужить мне б о льшим количеством еды, чем я могу проглотить за один раз. На общие уроки я просто не хожу. Пока их было не так много, чтобы кто-нибудь из преподавателей почуял неладное, пусть даже я никогда раньше не прогуливал занятия, если не был в больничном крыле.
Поттер не пытается найти меня; если бы он захотел, это было бы просто. Но он — явно и очевидно — не хочет.
Вот так и заканчиваются школьные романы. Любая третьекурсница знает об этом на собственном опыте, а я вот выучил только на шестом. В некоторых областях моё образование просто безобразно запущено, не могу этого не признать.
И мне не хочется реветь, вовсе нет. И в горле не стоит никакого кома. Я просто надышался каким-то зельем — я сегодня варил несколько.
Глупости какие.
02.03.
Всё возвращается на круги своя; история делает финт и замыкается в кольцо. Змея глотает собственный хвост, давясь и пуча глаза.
Всё так, как раньше.
Ну, почти так.
Сегодня шёл на опушку Запретного леса — Слагхорн разрешает мне собирать там травы, которых нет в школьных запасниках; коль скоро и самому декану перепадает от моих заготовок, он не возражает — а навстречу Поттер и Блэк. Возвращаются с квиддичной тренировки; у Поттера на плече метла, сам в квиддичной форме — мятой, как будто её дракон жевал. Блэк шагает рядом — сам-то он не играет, только наблюдает — и что-то втолковывает Поттеру.
По-хорошему, мне стоило бы спрятаться за ближайшее дерево и переждать, пока они уйдут; но за эти практически безопасные полгода я отвык от трусоватой осторожности. Я просто иду мимо. Я не обращаю на них никакого внимания.
Зато они обращают внимание на меня.
— Эй, Сопливус! — провозглашает Блэк с интонациями, с которыми, наверно, молодые петухи на заднем дворе в какой-нибудь деревне высказывают друг другу на своём курином языке всё, что думают, перед тем, как подраться.
Поттер молчит.
Я тоже молчу.
— Эй, Сопливус, так не годится — ты что, оглох?
— Иди в задницу, Блэк, — говорю я устало
— Как невежливо, — скалится Блэк. — Придётся поучить тебя хорошим манерам…
Как бы быстро я не выхватывал палочку, Блэк сумел сделать это быстрее — наверняка он представлял себе этот момент десятки раз с той самой секунды, как увидел меня и Поттера целующимися.
— Stupefy! — начинает Блэк.
— Protego, — шепчу я. — Petrificus Totalus!
— Speculum!
Я отпрыгиваю от собственного Петрификуса и посылаю Pello. Падение не охлаждает пыла Блэка, и меня зацепляет Seco по руке — рукав рассечен, порез чуть ли не до кости.
— Хватит! — кричит вдруг Поттер, весь белый, как мука. — Хватит, вы, двое! Немедленно ПРЕКРАТИТЕ!!!!
Ему не надо вынимать палочку и говорить Divido, Finite Incantatem или ещё что-нибудь в этом роде; ему хватает истошного вопля, такого, словно мы с Блэком сговорились и пытаем Поттера Круциатусом. Мы замираем — я стоя, с капающей из пореза на землю кровью, Блэк лёжа, с задранной кверху палочкой.
— Вы… — говорит Поттер. — Вы… — он так тяжело дышит, словно ему пришлось пробежать за нами марафонскую дистанцию, прежде чем он получил возможность сказать, что хотел. — Вы, два траханых идиота…
Блэк выглядит оскорблённым; даже не тем, что он — траханый идиот, а тем, что поставлен в один ряд со мной.
— Я без вас обоих не могу! — надрывно выкрикивает Поттер; мы с Блэком синхронно вздрагиваем. — Сириус… Северус… мать вашу, какие вы долбаные кретины!..
— Сохатый, ты болен? — с искренней тревогой интересуется Блэк. — Пойдём к мадам Помфри?..
— Я АБСОЛЮТНО ЗДОРОВ! — орёт Поттер так, что с нескольких близстоящих деревьев шумно слетает с пят о к ворон. — Это вы, вы оба — неизлечимо больные на голову!..
На щеках у него — яркий нервный румянец; волосы выглядят так, что потревоженным воронам впору перепутать их со своим гнездом. Мантию яростно треплет ветер, глаза зло сверкают, и никогда ещё, никогда Джеймс Поттер не был так дьявольски прекрасен.
— Никогда, слышите, вы, оба, никогда больше не смейте нападать друг на друга!!..
— Эй, что тута такое происходит? — на поводке у Хагрида — весьма злобного вида собака. Да и сам лесничий не выглядит таким уж весёлым, застав во дворе поздним вечером трёх ругающихся мальчишек. — Джейми, Сириус?
А меня тут как бы и нет, надо понимать.
— Всё в порядке, Хагрид, — отвечает Поттер торопливо. — Мы просто… поспорили.
— Эта… не ссорьтесь-ка вы больше, — советует Хагрид. — Времена, слышь, тяжёлые наступают.
— Ты о чём, Хагрид?
— Времена наступают тяжёлые, — повторяет лесничий. Что бы он там ни знал, он ничего сейчас не скажет, и это понятно любому гриффиндорцу. — Шли бы вы все в школу. Поздно уж.
Эта неотёсанная великанщина смеряет меня таким взглядом, будто я вскину сейчас слизеринское знамя и кинусь авадить всех направо и налево, и не двигается с места, пока мы все трое не скрываемся в дверях замка. Вроде бы вместе, но на самом деле — по отдельности. И Поттер держит невозможно большую дистанцию между собой и нами, двумя «трахаными идиотами». Осмелюсь предположить, Поттеру не довелось трахать ни меня, ни Блэка; но это не имеет никакого значения, поскольку если я и поимел его задницу, то он поимел меня всего, от пяток до макушки, изнутри и снаружи, даже не ПОимел, а ЗАимел, подобрал, как камешек необычной формы, валявшийся на дороге. А Блэку, надо думать, не досталось и тела Поттера; хотя, может быть, именно поэтому Блэк, тоже подчинённый Поттеру до мозга костей, решается с ним спорить. Да ещё как спорить…
В гостиной ходят слухи о некоем лорде Вольдеморте — дескать, это невероятно могущественный маг, который уже начал завоёвывать мир, и вполне успешно. Мол, он за права чистокровных и сам происходит от Салазара Слизерина. Сегодня вроде бы он объявил войну существующим порядкам Магического мира и ознаменовал своё заявление парой нападений, которые подорвали репутацию Министерства в глазах общественности. Может, об этом и умолчал Хагрид?
Мерлин, какая всё это чушь. Розье ходит гордый, как индюк, и утверждает, что не сегодня-завтра присоединится к Великому Тёмному Лорду. Половина факультета ему жестоко завидует, вторая половина предпочитает держать своё мнение при себе — ещё неизвестно, выгодно ли присоединяться к этому лорду.
А я всё думаю о Поттере. Как самый настоящий траханый идиот, лучше и не скажешь.
Чем всё это кончится? Ясно, что ничем хорошим для меня, но всё же…
Всё же».