III. Встречи

Молодость замечает старость только при резких переменах. Джон,например, не видел по-настоящему старости своего отца, пока не вернулся изИспании. Лицо Джолиона четвертого, измученного ожиданием, потрясло его:таким оно казалось увядшим и старым. От волнения встречи маска сдвинулась, имальчик внезапно понял, как должен был его отец страдать от их отсутствия.На помощь себе он призвал мысль: "Что ж! Ведь я не хотел ехать". Не такоебыло время, чтобы молодость оказывала снисхождение старости. Но Джон вовсене был типичен для своего времени. Отец был с ним всегда "бесконечно мил".Джону претила мысль, что нужно сразу принимать ту линию поведения, в борьбес которой его отцу пришлось выстрадать шесть недель одиночества. При вопросе отца: "Ну, друг мой, как тебе понравился великий Гойя?"совесть горько его упрекнула. Великий Гойя существовал лишь постольку,поскольку он создал девушку, похожую на Флер. В тот вечер Джон лег спать, снедаемый угрызениями совести, но наутропроснулся, полный радостных предвкушений. Было только пятое июля, а встречас Флер назначена на девятое. До возвращения в Уонсдон предстояло провестидома три дня. Нужно изловчиться и увидеть ее! Даже самые любящие родители не могут отрицать, что в жизнь мужчины снеуклонной периодичностью вторгается нужда в новых брюках. А посему навторой день по приезде Джон отправился в город и, для очистки совестизаказав на Кондит-стрит то, что требовалось, направил свои стопы кПикадилли. Стрэттон-стрит, где находится ее клуб, примыкает кДевоншир-Хаусу. Было бы чистой случайностью застать Флер в клубе. Но Джон сзамиранием сердца шел по Бонд-стрит, отмечая превосходство над собою всехвстречных молодых людей. На них так ловко сидят костюмы, в них столькосамоуверенности, и они старше. Внезапно его сразила мысль, что Флер его,конечно, забыла. Поглощенный все эти недели своим собственным чувством кней, он упускал из виду эту возможность. Углы его рта оттянулись книзу, рукипокрылись липким потом. Флер, несущая цветок юности в тонкой своей улыбке,несравненная Флер! То была жестокая минута. Но Джону не чужда была великаяидея, что человеку подобает смотреть прямо в лицо любой судьбе. Подбадриваясебя этим суровым помыслом, он остановился перед антикварной лавкой. В этотдень, в разгар того, что когда-то именовалось лондонским сезоном, ничто неотличало эту лавку от всякой другой, кроме двух-трех покупателей в серыхцилиндрах да солнечного блика на меди. Джон пошел дальше и, свернув наПикадилли, чуть не сшиб с ног Вэла Дарти, направлявшегося в "Айсиум-Клуб",куда он недавно был принят. - Здравствуйте, молодой человек. Вы куда? Джон вспыхнул. - Я был у портного. Вэл смерил его взглядом с головы до пят. - Отлично. Мне тут нужно заказать папиросы; а потом зайдем позавтракаемвместе. Джон принял приглашение. Он мог получить от Вэла сведения о ней. В табачной лавке, куда они теперь вошли, можно было увидеть в новомсвете современное положение Англии столь угнетающее ее прессу и общественныхдеятелей. - Да, сэр; те самые папиросы, которые я поставлял, бывало, вашему отцу.Как же! Ведь мистер Монтегью Дарти был нашим постоянным покупателем -позвольте, да, с того года, когда Мелтон взял первый приз на дерби, Один излучших моих клиентов. Слабая улыбка осветила лицо табачника. - Сколько раз он мне советовал, на какую лошадь ставить. Что иговорить! Он, помнится, брал этих папирос две сотни в неделю, из года в год,и никогда не менял - всегда один сорт. Очень был любезный джентльмен,приводил ко мне множество новых покупателей. Я так, жалел, когда и нимслучилось несчастье. Когда лишаешься давнишнего клиента, всегда чувствуешьутрату. Вэл улыбнулся. Смерть Монтегью Дарти закрыла в этом магазине самый,вероятно, длинный счет; и в кольцах дыма от крепкой, освященной временемпапиросы он увидел лицо своего отца, смуглое, благообразное, с выхоленнымиусами, несколько одутловатое - в единственном ореоле, какой достался ему.Здесь его отца, во всяком случае, окружала слава: человек, куривший двесотни папирос в неделю, знавший толк в лошадях, умевший без конца брать вкредит! Для своего табачника - герой. Все-таки почет - и даже по наследствупередается. - Я уплачу наличными, - сказал он. - Сколько с меня? - Для его сына и при наличной оплате - десять, шиллингов шесть пенсов.Я никогда не забуду мистера Монтегью Дарти. Он, бывало, простаивал тут пополчаса, беседуя со мной. Таких, как он, теперь не часто встретишь - всекуда-то спешат. Война плохо отразилась на манерах плохо. Вы тоже, я вижу,сидели в окопах. - Нет, - сказал Вэл, хлопнув себя по колену - Это ранение я получил впредыдущую войну. Оно, думаю, спасло мне жизнь. Тебе не нужно папирос, Джон? Джон пристыжено пробормотал: "Я ведь не курю" - и увидел, как табачникскривил губы, словно не решаясь, сказать ли: "Боже праведный!" или: "Воттеперь и - начать бы, сэр". - Это хорошо, - отозвался Вэл. - Держись, пока можешь. Потянет курить,когда тебя крепко стукнет по лбу", Так это вправду тот самый табак? - В точности, сэр; немного вздорожал, и только. Я всегда говорю:удивительно стойкая держава - Британская империя. - Посылайте мне по этому адресу сто штук в неделю, а счет раз в месяц.Пошли, Джон. Джон не без любопытства вступил в "Айсиум". Он никогда не бывал ни водном лондонском клубе, кроме "Всякой всячины", где изредка завтракал сотцом. "Айсиум", дышащий скромным комфортом, не менялся, не мог измениться,покуда в правлении сидел Джордж Форсайт, которому его гастрономическаяизощренность давала чуть ли не диктаторскую власть. "Айсиум" суровоотносился к богачам послевоенной формации, и потребовалось все влияниеДжорджа Форсайта, чтобы провести в члены клуба Проспера Профона, которогоДжордж расхваливал как "превосходного спортсмена". Джордж Форсайт и его протеже завтракали вдвоем, когда Вэл и Джон вошлив столовую клуба и, заметив пригласительный жест Джорджа, подсели к ихстолику - Вэл с лукаво прищуренными глазами и обаятельной улыбкой, Джон сторжественно сжатыми губами и подкупающей застенчивостью во взгляде. У этогоуглового столика был привилегированный вид, как будто за ним разрешалосьсидеть только верховным мастерам масонской ложи. Атмосфера зала оказывала наДжона гипнотическое действие. Худолицый официант выступал с благоговейнойпочтительностью масона. Он, казалось, смотрел в рот Джорджу Форсайту,сочувственно наблюдал жадный огонек в его глазах и любовно следил запередвижением тяжелого серебра, меченного клубными вензелями. Рукав ливреи иконфиденциальный голос смущали Джона - так таинственно возникали они из-заего плеча. Если не считать замечания Джорджа: "Ваш дедушка как-то дал мне полезныйсовет - он знал, что такое хорошая сигара", - ни он, ни другой верховныймастер не обращали внимания на Джона, и мальчик был им за это благодарен.Разговор вертелся исключительно вокруг скрещивания пород, вокруг статей ицен на лошадей, и Джон слушал сперва словно в тумане, удивляясь, как можетпоместиться у голове столько премудрости. Он не мог отвести глаз оттемнолицего мастера: слова его были так развязны и так удручающи - странные,тяжелые слова, точно выдавленные усмешкой. Джон думал о бабочках, когдавдруг до его сознания дошла фраза, сказанная темноволосым: - Вот бы мистеру Сомсу Форсайту заинтересоваться лошадьми. - Старому Сомсу? Где ему - высохшая жила! Джон прилагал все усилия, чтобы не покраснеть, между тем как темнолицыймастер продолжал: - Его дочка очень привлекательная маленькая женщина. Мистер СомсФорсайт несколько отсталый человек. Хотел бы я когда-нибудь посмотреть, какон веселится. - Не беспокойтесь, он совсем не такой несчастный, как можно подумать.Он никогда не покажет, что наслаждается чем-нибудь: чтоб другие не отняли.Старый Сомс! Кто раз побит, тот дважды трус. - Ты кончил, Джон? - сказал поспешно Вал. - Пойдем выпьем кофе. - Кто эти господа? - спросил Джон на лестнице. - Я плохо расслышал. - Старший - Джордж Форсайт, двоюродный брат твоего отца и моего дядиСомса. Он сидит здесь испокон веков. А второй, Профон, ну, тот - не поймешьчто. Он, по-моему, увивается за женой Сомса, раз уж ты хочешь знать! Джон поглядел на него в испуге. - Это ужасно, - сказал он. - То есть ужасно для Флер. - Не думаю, чтобы Флер придавала значение подобным вещам; она оченьсовременна. - Но ведь это ее мать! - Ты еще зелен, Джон. Джон сделался ярко-красным. - Мать, - буркнул он сердито, - это совсем другое дело. - Ты прав, - вдруг согласился Вэл. - Но жизнь изменилась с тех пор, какя был в твоем возрасте. Каждый теперь говорит: "Лови мгновение, завтра мыумрем". Вот о чем думал старый Джордж, когда говорил о дяде Сомсе. Он-то несобирается завтра умирать. Джон быстро спросил: - Что произошло между ним и моим отцом? - Семейная тайна, Джон. Послушай моего совета: не допытывайся. Тебенезачем знать. Налить тебе ликеру? Джон мотнул головой. - Меня возмущает, когда от человека все скрывают, - пробормотал он, апотом насмехаются над ним, что он, мол, зелен. - Хорошо, спроси у Холли. Если и она откажется тебе рассказать, тыповеришь, что это делается ради твоей же пользы. Джон встал. - Мне пора идти, спасибо за угощение. Вэл улыбнулся полупечально, полувесело. Мальчик, казалось, былподавлен. - Хорошо, ждем тебя в пятницу. - Не знаю, право, - замялся Джон. Он и впрямь не знал. Этот заговор приводил его в отчаяние. Былоунизительно, что с ним обращаются, как с ребенком. Он вновь направилрассеянный шаг к Стрэттонстрит. Теперь он пойдет в ее клуб и узнает худшее.На его вопрос ему ответили, что мисс Форсайт не приходила, но, возможно,зайдет попозже. Она часто бывает здесь по понедельникам, не наверное ничегосказать нельзя. Джон сказал, что зайдет еще раз и, войдя в Грин-парк,бросился на траву под деревом. Ярко светило солнце, и легкий ветер шевелиллистья молодой липы, под которой лежал Джон; но сердце его болело. Вокругего счастья собирались тучи. Большой Бэн отзвонил три, покрывая грохотколес. Эти звуки что-то в нем всколыхнули, и, достав клочок бумаги, он началцарапать по нему карандашом. Набросав четверостишие, он шарил рукой по травев поисках новой рифмы, когда что-то твердое коснулось его плеча - зеленыйзонтик. Над ним стояла Флер. - Мне сказали, что ты заходил и вернешься. Вот я и подумала, что ты,верно, пошел сюда; так и оказалось - правда, удивительно? - О Флер! Я думал, ты меня забыла. - Но ведь я сказала тебе, что не забуду. Джон схватил ее за руку. - Это слишком большое счастье! Пройдем в другой конец. Он почти поволок ее по этому слишком тщательно разделанному парку, ищаукромного места, где можно сидеть рядом и держаться за руки. - Никто не вклинился? - спросил он, заглядывая под ее нависшие ресницы. - Один идиот появился на горизонте, но он не в счет. Джона кольнула жалость к идиоту. - Знаешь, у меня был солнечный удар. Я тебе об этом не писал. - Правда? Это интересно? - Нет. Мама была ангельски добра. А у тебя ничего нового? - Ничего. Только, кажется, я раскопала, что неладно между нашимисемьями, Джон. Сердце его сильно забилось. - Мне кажется, мой отец хотел жениться на твоей матери, а досталась онатвоему отцу. - О! - Я наткнулась на ее фотографию; карточка была вставлена в рамку замоею. Конечно, если он очень ее любил, ему было от чего взбеситься, не такли? Джон задумался. - Нет, не от чего, если мама полюбила моего отца. - Но предположим, они были помолвлены? - Если б мы были помолвлены и ты убедилась бы, что любишь кого-нибудьдругого больше, чем меня, я сошел бы, может быть, с ума, но не винил бытебя. - А я винила бы. Ты меня не должен предавать, Джон. - Боже мой! Разве я мог бы! - Мне кажется, отец никогда по-настоящему не дорожил моей матерью. Джон смолчал. Слова Вала, два верховных мастера в клубе! - Ведь мы не знаем, - продолжала Флер, - может быть, это было для негобольшим ударом. Может, она дурно с ним обошлась. Мало ли что бывает слюдьми. - Моя мама не могла бы! Флер пожала плечами. - Много мы знаем о наших отцах и матерях! Мы судим о них по тому, какони обходятся с нами. Но ведь они сталкивались и с другими людьми до нашегорождения. Со множеством людей. Возьми своего отца: у него три семьи! - Неужели во всем проклятом Лондоне, - воскликнул Джон, - не найдетсяместечка, где мы могли бы быть одни? - Только в такси. - Возьмем такси. Когда они устроились рядом, Флер вдруг спросила: - Тебе нужно домой, в Робин-Хилл? Мне хочется посмотреть, где тыживешь, Джон. Меня ждет тетя, я у нее ночую сегодня, но ведь я успеювернуться к обеду. К вам в дом я, конечно, не зайду. Джон окинул ее восхищенным взглядом. - Великолепно! Я покажу тебе наш дом со стороны рощи - там мы никого невстретим. Есть поезд ровно в четыре. Бог собственности и верные ему Форсайты, великие и малые, рантье,чиновники, коммерсанты, врачи и адвокаты, как и все трудящиеся, еще неотработали своего семичасового рабочего дня, так что юноша и девушка изчетвертого их поколения, поспев на этот ранний поезд, ехали к РобинХиллу впустом вагоне первого класса, пыльном и душном, ехали в блаженном молчании,держась за руки. На станции они не увидели никого, кроме носильщиков да двух-трехнезнакомых Джону фермеров, и пошли в гору по проселочной дороге, где пахлопылью и жимолостью. Для Джона, уверенного теперь в любимой и не боящегося новой разлуки,это было чудесное странствие, еще более пленительное, чем их прогулки похолмам или вдоль Темзы. Это была любовь в лазоревом мареве - одна из техярких страниц жизни, на которых каждое слово и улыбка, каждое легкое касаниеруки были точно маленькие красные, синие и золотые бабочки, и цветы, иптицы, порхающие между строк, - счастливое бездумное общение, длившеесятридцать семь минут. К роще они подошли в тот час, когда доят коров. Джон несобирался дойти с Флер до скотного двора, он хотел только привести ее натакое место, откуда видно поле, сад и за ними дом. Они побрели междулиственниц и вдруг у поворота дорожки увидели Ирэн, сидевшую на стволеупавшего дерева. Бывают разного рода удары: удар по позвоночнику, по нервам, по совести,но самый сильный и болезненный - удар по чувству собственного достоинства.Такой удар пришлось принять Джону теперь, когда он столкнулся с матерью. Онвдруг понял, что совершил некрасивый поступок. Привести Флер открыто - да.Но украдкой... Сгорая от стыда, он призвал на помощь всю наглость, на какуютолько был способен. Флер улыбалась немного вызывающе. На лице Ирэн испуг быстро сменилсяравнодушно-приветливым выражением. Она заговорила первая: - Очень рада вас видеть. Как мило, что Джон надумал привезти вас к нам. - Мы не собирались заходить в дом, - выпалил Джон. - Я только хотелпоказать Флер, где мы живем. Мать его спокойно сказала: - Зайдемте выпьем чаю. Сознавая, что только усугубил свою бестактность, Джон услышал ответФлер: - Благодарю вас, я с удовольствием зашла бы, но мне надо вернуться кобеду. Я случайно встретила Джона, и мне захотелось посмотреть на его дом. Как она владеет собой! - Отлично, но все-таки вы должны выпить у нас чаю. Мы вас отправимпотом на вокзал. Мой муж будет рад вас видеть. Взгляд матери, остановившись на миг на лице Джона, поверг его во прах,раздавил, как червя. Потом она пошла вперед, и Флер последовала за ней. Джончувствовал себя ребенком, плетясь следом за обеими женщинами, так свободноразговаривавшими об Испании и Уонсдоне и о доме на зеленом холме задеревьями. Он следил, как скрещивались их взгляды, как они изучали другдруга - эти два существа, которых он любил больше всех на свете. Он издали увидел отца, сидевшего под старым дубом, и заранее страдал отунизительного приговора, который придется ему прочитать во взгляде старика,в его спокойной позе, в его худощавой фигуре, старческой, но изящной; Джонууже чудилась легкая ирония в его голосе и улыбке. - Это Флер Форсайт, Джолион; Джон привез ее посмотреть наш дом. Устроимчай сейчас же - наша гостья торопится на поезд. Джон, распорядись, дорогой,и вызови по телефону такси. Было странно оставить ее с ними одну, и все-таки - как, несомненно,предусмотрела его мать - сейчас это оказалось наименьшим из зол; Джонпобежал в дом. Теперь он больше ни на минуту не увидит Флер с глазу на глаз,а они не сговорились о следующей встрече. Когда он вернулся под прикрытиемгорничных и чайного прибора, в саду под старым дубом не чувствовалось иследа неловкости. Неловкость оставалась в нем самом, но от этого было нелегче. Разговор шел о выставке на Корк-стрит. - Мы, старики, - сказал его отец, - тщимся понять, почему мы не можемоценить нового искусства; вы с Джоном должны нас просветить. - Его надо рассматривать как сатиру - вам не кажется? - сказала Флер. Джолион улыбнулся. - Сатира? Нет, мне думается, в нем есть нечто большее, чем сатира. Чтоты скажешь, Джон? - Не знаю, - замялся Джон. Лицо его отца внезапно омрачилось. - Мы надоели молодым - наши боги, наши идеалы. Руби им головы, кричат они, низвергай кумиры! Вернемся к Ничему! Ивидит небо, они так и сделали - уперлись в тупик. Джон поэт. Он тоже пойдетэтой дорогой и будет топтать под ногами то, что останется от нас.Собственность, красота, чувство - все только дым! В наши дни не должно бытьникакой собственности, даже собственных чувств. Они стоят поперек пути... вНичто! Джон слушал, ошеломленный, почти оскорбленный словами отца, за которымичуял непостижимый для него скрытый смысл. Он же ничего не хочет топтать! - Ничто стало богом нынешнего дня, - продолжал Джолион, - мы пришлитуда, где стояли русские шестьдесят лет назад, когда зачинали нигилизм. - Нет, папа, - вдруг воскликнул Джон, - мы только хотим жить и не знаемкак, потому что нам мешает прошлое, - вот и все. - Честное слово, - сказал Джолион, - глубоко сказано, Джон. Это ты сампридумал? Прошлое! Старые формы собственности, старые страсти и ихпоследствия. Закурим? Уловив, как мать его подняла руку к губам - быстро, словно призывая кмолчанию, Джон подал ящичек с папиросами. Он поднес спичку отцу и Флер,потом закурил сам. Стукнуло его по лбу, как говорил Вал? Когда он незатягивался, дым был голубой, когда затягивался - серый; Джону понравилосьощущение в носу и сообщаемое папиросой чувство равенства. Хорошо, что никтоне сказал: "Как? Ты тоже начал курить?" Он стал как будто старше. Флер посмотрела на часы и поднялась. Мать Джона пошла с нею в дом.Джон, оставшись один с отцом, молча попыхивал папиросой. - Усади гостью в автомобиль, друг мой, - сказал Джолион, - и когда онауедет, попроси маму вернуться сюда ко мне. Джон пошел. Он подождал в холле; усадил Флер в машину. Им так и непредставилось случая перекинуться словом; едва удалось пожать на прощаниеруку. Весь вечер он ждал, что ему что-нибудь скажут. Но ничего не былосказано. Как будто ничего не произошло. Он пошел спать и в зеркале надтуалетным столиком встретил самого себя. Он не заговорил, не заговорил идвойник; но оба смотрели так, точно что-то затаили в мыслях.