IX. ГОЙЯ

Завтрак кончился, и Сомс поднялся в картинную галсрею в своем доме близМейплдерхема. Он, как выражалась Аннет, "предался унынию". Флер еще невернулась домой. Ее ждали в среду, но она известила телеграммой, что приездпереносится на пятницу, а в пятницу новая телеграмма известила об отсрочкедо воскресенья; между тем, приехала ее тетка, ее кузены Кардиганы и этотПрофон, и ничего не ладилось, и было скучно, потому что не было Флер. Сомсстоял перед Гогэном - самым больным местом своей коллекции. Это безобразноебольшое полотно он купил вместе с двумя ранними Матиссами перед самойвойной, потому что вокруг пост-импрессионистов подняли такую шумиху. Онраздумывал, не избавит ли его от них Профон бельгиец, кажется, не знает,куда девать деньги, - когда услышал за спиною голос сестры: "По-моему, Сомс,эта вещь отвратительна", и, оглянувшись, увидел подошедшую к нему Уинифрид. - Да? - сказал он сухо. - Я отдал за нее пятьсот фунтов. - Неужели! Женщины не бывают так сложены, даже чернокожие. Сомс невесело усмехнулся: - Ты пришла не за тем, чтобы мне это сообщить. - Да. Тебе известно, что у Вэла и его жены гостит сейчас сын Джолиона? Сомс круто повернулся. - Что? - Да-а, - протянула Уинифрид, - он будет жить у них все время, покаизучает сельское хозяйство. Сомс отвернулся, но голос сестры неотступно преследовал его, пока оншагал взад и вперед по галерее. - Я предупредила Вэла, чтобы он ни ему, ни ей не проговорился о старыхделах. - Почему ты мне раньше не сказала? Уинифрид повела своими полными плечами. - Флер делает, что захочет. Ты ее всегда баловал. А потом, дорогой мой,что здесь страшного? - Что страшного? - процедил сквозь зубы Сомс. - Она... она... Он осекся. Юнона, носовой платок, глаза Флер, ее вопросы и теперь этиотсрочки с приездом - симптомы казались ему настолько зловещими, что он,верный своей природе, не мог поделиться опасениями. - Мне кажется, ты слишком осторожен, - начала Уинифрид. - Я бы на твоемместе рассказала ей всю историю. Нелепо думать, что девушки в наши дни теже, какими были раньше. Откуда они набираются знаний, не могу сказать, но,по-видимому, они знают все. По замкнутому лицу Сомса прошла судорога, и Уинифрид поспешиладобавить: - Если тебе тяжело говорить, я возьму на себя. Сомс покачал головой. Пока еще в этом не было абсолютной необходимости,а мысль, что его обожаемая дочь узнает о том старом позоре, слишком уязвлялаего гордость. - Нет, - сказал он, - только не теперь. И если будет можно - никогда. Уинифрид смолчала. Она все более и более склонялась к миру и покою,которых Монтегью Дарти лишал ее в молодости. И так как вид картин всегдаугнетал ее, она вскоре за тем сошла вниз, в гостиную. Сомс прошел в тот угол, где висели рядом его подлинный Гойя и копия сфрески "La Vendimia". Появление у него картины Гойи служило превосходнойиллюстрацией к тому, как человеческая жизнь, яркокрылая бабочка, можетзапутаться в паутине денежных интересов и страстей. Прадед высокородноговладельца подлинного Гойи приобрел картину во время очередной испанскойвойны - в порядке откровенного грабежа. Высокородный владелец пребывал вневедении относительно ценности картины, пока в девяностых годах прошлоговека некий предприимчивый критик не открыл миру, что испанский художник поимени Гойя был гением. Картина представляла собой не более как рядовуюработу Гойи, но в Англии она была чуть ли не единственной, и высокородныйвладелец стал известным человеком. Обладая разнообразными видамисобственности и той аристократической культурой, которая не жаждет толькочувственного наслаждения, но зиждется на более здоровом правиле, что человекдолжен знать все и отчаянно любить жизнь, - он держался твердого намерения,покуда жив, сохранять у себя предмет, доставляющий блеск его имени, а послесмерти завещать его государству. К счастью для Сомса, палата лордов в 1909году подверглась жестоким нападкам, и высокородный владелец встревожился иобозлился. "Если они воображают, - решил он, - что могут грабить меня собоих концов, они сильно ошибаются. Пока меня не трогают и дают спокойнонаслаждаться жизнью, государство может рассчитывать, что я оставлю ему внаследство некоторые мои картины. Но если государство намерено травить меняи грабить, будь я трижды проклят, если не распродам к черту всю своюколлекцию. Одно из двух: или мою собственность, или патриотизм, а того идругого сразу они от меня не получат". Несколько месяцев он вынашивал этумысль, потом в одно прекрасное утро, прочитав речь некоего государственногомужа, дал телеграмму своему агенту, чтобы тот приехал и привез с собоюБодкина. Осмотрев коллекцию, Бодкин, чье мнение о рыночных ценахпользовалось среди знатоков наибольшим весом, заявил, что при полной свободедействий, продавая картины в Америку, Германию и другие страны, гдесохранился интерес к искусству, можно выручить значительно больше, чем еслипродавать их в Англии. Патриотизм высокородного владельца, сказал он, всемхорошо известен, но в его коллекции что ни картина, то уникум. Высокородныйвладелец набил этим мнением свою трубку и раскуривал его одиннадцатьмесяцев. На двенадцатом месяце он прочитал еще одну речь того жегосударственного мужа и дал агенту телеграмму: "Предоставить Бодкину свободудействий". Вот тогда у Бодкина и зародилась идея, спасшая Гойю и еще двауникума для отечества высокородного владельца. Одной рукой Бодкин выдвигалкартины на иностранные рынки, а другой составлял список частных английскихколлекционеров. Добившись в заморских странах предложения наивысшей цены,какой, по его мнению, можно было ожидать, он предлагал картину иустановленную цену вниманию отечественных коллекционеров, приглашая их изчувства патриотизма заплатить больше. В трех случаях (включая случай сГойей) из двадцати одного эта тактика увенчалась успехом. Спросят, почему?Один из коллекционеров был пуговичным фабрикантом и, заработав большиеденьги, желал, чтобы его супруга именовалась леди Баттонс [15]. Посему онкупил за высокую цену один из уникумов и преподнес его в подарокгосударству. Это, как поговаривали его друзья, было "одной из ставок в егобольшой игре". Другой коллекционер ненавидел Америку и купил картину-уникум,"чтобы насолить распроклятым янки". Третьим коллекционером был Сомс,который, будучи, пожалуй, трезвее прочих, купил картину после поездки вМадрид, так как пришел к убеждению, что Гойя пока что идет в гору. Сейчас,правда, он был не слишком в моде, но слава его еще впереди; и, глядя на этотпортрет, напоминавший своей прямотой и резкостью Гогарта и Манэ, ноотличавшийся особенной - острой и странной - красотой рисунка. Сомс всебольше утверждался в уверенности, что не сделал ошибки, хоть и уплатилбольшую цену - самую большую, какую доводилось ему платить. А рядом спортретом висела копия с фрески "La Vendimia". Вот она - маленькаяпроказница - глядит на него с полотна сонномечтательным взглядом, темвзглядом, который Сомс любил у нее больше всякого другого, потому что онсообщал ему чувство сравнительного спокойствия. Он все еще глядел на картину, когда запах сигары защекотал ему ноздри иза спиной послышался голос: - Итак, мистер Форсайт, что вы думаете делать с этой маленькойколлекцией? Противный бельгиец, мать которого - точно не довольно и фламандскойкрови - была армянкой! Преодолев невольное раздражение, Сомс спросил: - Вы знаете толк в картинах? - Да, у меня у самого собрано кое-что. - Есть у вас пост-импрессионисты? - Да-а! Я их люблю. - Каково ваше мнение об этой вещи? - сказал Сомс, указывая на Гогэна. Мсье Профон выставил вперед нижнюю губу и заостренную бородку. - Очень недурно, - сказал он. - Вы хотите это продать? Сомс подавил инстинктивно навернувшееся: "Нет, собственно", - ему нехотелось прибегать с иноземцем к обычным уловкам. - Да, - сказал он. - Сколько вы за нее хотите? - То, что отдал сам. - Отлично, - сказал мсье Профон. - Я с удовольствием возьму у вас этумаленькую картинку. Пост-импрессионисты очень нежизненны, но они забавны. Яне слишком интересуюсь картинами, хотя у меня есть кое-что, совсем маленькоесобрание. - А чем вы интересуетесь? Мсье Профон пожал плечами. - Жизнь очень напоминает драку мартышек из-за пустого ореха. - Вы молоды, - сказал Сомс. Профону, видно, хочется обобщений, но, право же, он мог бы и ненапоминать, что собственность утратила свою былую прочность. - Я ни о чем не тревожусь, - отвечал с улыбкой мсье Профон. - Мырождаемся на свет и умираем. Половина человечества голодает. Я кормлюмаленькую ораву ребятишек на родине моей матери; но что в том пользы? Я могбы с тем же успехом бросать деньги в реку. Сомс смерил его взглядом и вернулся к своему Гойе. Непонятно было, чегохочет бельгиец. - На какую сумму выписать мне чек? - продолжал мсье Профон. - Пятьсот, - коротко сказал Сомс, - но я не хотел бы навязывать вамкартину, если она так мало вас интересует. - О, не беспокойтесь, - ответил мсье Профон. - Я буду счастливприобрести эту вещицу. И он выписал чек вечным пером с тяжелой золотой отделкой. Сомс тревожнонаблюдал за процедурой. Каким образом узнал этот господин, что он хочетпродать Гогэна? Мсье Профон протянул ему чек. - Англичане очень странно относятся к картинам. И французы тоже, да имои соотечественники. Очень странно. - Я вас не понимаю, - деревянным голосом сказал Сомс. - Словно это шляпы, - загадочно произнес мсье Профон. - Большие ималенькие, кверху поля или книзу - все по моде. Очень странно. Он улыбнулся и поплыл прочь из галереи, синий и крепкий, как дым егопревосходной сигары. Сомс принял чек с таким чувством, словно Профон поставил под вопросистинную ценность собственничества. "Космополит", - думал он, наблюдая, какПрофон и Аннет сходят с веранды и направляются к реке. Что нашла его жена вэтом бельгийце? Сомс не понимал - разве что ей приятно поговорить на родномязыке; и тотчас промелькнуло в его мыслях то, что Профон назвал бы"маленьким сомнением": не слишком ли красива Аннет, чтобы безопаснорасхаживать с подобным "космополитом"? Даже на таком расстоянии Сомс виделсиний дымок сигары мсье Профона, клубившийся в ровном свете солнца; я егосерые замшевые ботинки и серую фетровую шляпу: мсье изысканный щеголь. Ивидел он также, как быстро его жена повернула голову, так прямо сидевшую надсоблазнительной шеей и плечами. Этот поворот шеи всегда казался Сомсунемного показным и каким-то опереточным - не вполне приличным для леди.Гуляющие шли по узкой дорожке в нижнем конце сада. К ним присоединилсямолодой человек во фланелевом костюме - верно, какой-нибудь воскресныйгость, приехавший по реке. Сомс вернулся к своему Гойе. Он еще смотрел наФлер-виноградаршу, встревоженный новостью, которую сообщила ему Уиннфрид,когда голос его жены сказал: - Мистер Майкл Монт, Сомс. Ты его приглашал посмотреть картины. Тот бойкий молодой человек с выставки на Корк-стрит! - Как видите, сэр, я к вам с налетом! Я живу всего в четырех милях отПэнгбориа. Прекрасная погода, не правда ли? Оказавшись лицом к лицу с результатами своей экспансивности, Сомссощурил глаза на гостя. Губы у молодого человека были большие, изогнутыеточно с них не сходила усмешка. И почему он не отрастит подлиннее остаткисвоих идиотских усиков, которые придают ему вид шута из мюзик-холла? Зачемсовременная молодежь унижает свой класс этими щеточками на верхней губе илифатоватыми крошечными бакенбардами? Уф! Претенциозные кретины! Но в прочихотношениях Сомс нашел гостя вполне приемлемым, фланелевый костюм его былбезукоризненно чист. - Рад вас видеть, - сказал он. Молодой человек поглядел по сторонам, потом остановился, пораженный: - Вот это картина! Сомс вряд ли мог бы разобраться в тех смешанных чувствах, которыевспыхнули в нем, когда он увидел, что замечание относилось к копии Гойи. - Да, - сухо сказал он, - это не Гойя. Это только копия. Я заказал ее,потому что девушка с фрески напоминает мне мою дочь. - Верно! Мне и то показалось, что я узнаю это лицо, сэр. Она здесь? Откровенность молодого человека почти обезоружила Сомса. - Она приедет после чая. Не хотите ли осмотреть картины? И Сомс начал обход, никогда не надоедавший ему. Он не ждал большогопонимания от человека, принявшего копию за подлинник, но, переходя от отделак отделу, от периода к периоду, поражался откровенным и метким замечаниямМонта. Сам от природы проницательный и даже чувствительный под маскойсдержанности. Сомс недаром тридцать восемь лет уделил своей коллекционерскойстрасти, и его понимание картин не ограничивалось знанием их рыночной цены.Он являлся своего рода промежуточным звеном между художником и покупающейпубликой. Искусство для искусства и всякая такая материя, конечно, пустаяболтовня. Но эстетизм и хороший вкус необходимы. Если известное количестволюбителей, обладающих хорошим вкусом, признают вещь, то она приобретаеттвердую рыночную ценность, или, иными словами, становится "произведениемискусства". Разрыва, в сущности, нет. И он так привык к овечьему стадуробких и незрячих посетителей, что не мог не заинтересоваться гостем,который, не колеблясь, говорил Мауве: "Эх, хороши стога" или о Якобе Марисе:"Да, не пожалел красок. Вот Маттейс Марис, тот настоящий мастер, правда,сэр? Его поверхность хоть копай лопатой". Но только когда молодой человексвистнул перед Уистлером со словами: "Как вы думаете, сэр, он когда-нибудьвидел в натуре голую женщину?" - Сомс заметил! - Кто вы сами, мистер Монт, если разрешите спросить? - Я, сэр? Раньше я думал сделаться художником, во этому помешала война.Там, в окопах, знаете ли, я тешился мечтой о бирже, чтобы было тепло и уютнои не слишком шумно. Но этому помешало заключение мира; на акциях сейчасдалеко не уедешь, правда ведь? Я только год как демобилизован. Что вы мнепосоветуете, сэр? - Есть у вас средства? - Как сказать, - ответил молодой человек. - У меня есть отец. Я защищалего жизнь во время войны, так что теперь он обязан поддерживать мою жизнь.Хотя, конечно, возникает вопрос, оставят ли ему его собственность. Что вы наэтот счет думаете, сэр? Сомс улыбнулся бледной оборонительной улыбкой. - Старика чуть ли не удар хватает, когда я говорю, что ему, может быть,придется работать. Он, понимаете ли, землевладелец; роковая болезнь. - Вот мой подлинный Гойя, - сухо сказал Сомс. - Черт побери! Вот был гений! Я видел раз в Мюнхене одну вещь Гойи, откоторой прямо обалдел: зловреднейшая старуха в роскошнейших кружевах. Да,этот не шел навстречу вкусам публики. В свое время был, наверно, вродебомбы; условностям от него досталось. Перед ним и Веласкес бледнеет - вы ненаходите? - Веласкеса у меня нет, - сказал Сомс. Молодой человек посмотрел на него внимательно. - Да, - сказал он, - такую роскошь могут позволить себе толькогосударства да спекулянты. Почему бы всем обанкротившимся государствам непродать спекулянтам насильственным порядком своих Веласкесов, Тицианов ипрочие шедевры, а потом издать закон, что всякий, кто владеет картинойстарых мастеров (смотри прилагаемый список), обязан вывесить ее в какой-либонациональной галерее? Пожалуй, стоило бы. - Не сойти ли нам вниз, к чаю? - предложил Сомс. Уши молодого человека словно опали, прижавшись плотнее к черепу. "Он нелишен такта", - подумал Сомс, выходя следом за ним из галереи. Гойя с его сатирической необычайной любовью к деталям, его своеобразнойлинией и смелостью светотени мог бы в точности воспроизвести группу,собравшуюся внизу на веранде за чайным столом Аннет. Быть может, он один извсех художников мог бы отдать должное солнечным лучам, струившимся сквозьувитый плющом трельяж; матовой бронзе, старинному хрусталю, тонким ломтикамлимона в бледном янтаре чая; отдать должное самой Аннет, одетой в черныекружева, - в ее красоте было что-то от белокурой испанки, хоть ей и нехватало одухотворенности женщин этого редкого типа; отдать должноеседоволосой, затянутой в корсет степенности Уинифрид; седой и худощавойкорректности Сомса; живому Майклу Монту, востроухому и востроглазому;смуглой, лениво улыбающейся, начинающей полнеть Имоджин; Просперу Профону,чья улыбка словно говорила: "Право, мистер Гойя, стоит ли изображать этумаленькую компанийку? ", и, наконец, Джеку Кардигану, чьи невозмутимосияющие глаза и полнокровный загар выдавали его руководящий принцип: "Я -англичанин и живу, чтобы быть здоровым". - Странно, кстати сказать, что Имоджин, которая девушкой торжественнообещала однажды у Тимоти не выходить замуж за хорошего человека, потому чтовсе они так скучны, - что эта Имоджин вышла замуж за Джека Кардигана, вкотором здоровье настолько стерло все следы первородного греха, что онамогла бы удалиться на покой с десятью тысячами других англичан и не найтиразличия между ними и тем, кого она избрала разделять с нею ложе. "О, Джекздоров до ужаса! - говорила она про него к великой радости матери. - За всюсвою жизнь он не проболел ни единого дня. Он проделал всю войну, не получивни царапинки. Вы не представляете себе, до чего он здоров и жизнеспособен".И правда, он был настолько приспособлен к жизни, что не замечал, когда егожена флиртовала с другими мужчинами, что отчасти было весьма удобно. Однакоона его любила, насколько можно любить спортивную машину, и любила двухКардиганчиков, сделанных по его образцу. Ее глаза лукаво сравнивали егосейчас с Проспером Профоном; кажется, не было такой "маленькой" игры илиспорта, которых мсье Профон не испробовал бы - от кеглей до охоты на акул -и которые не надоели бы ему. Имоджин мечтала иногда, чтобы они надоели такжеи Джеку, который продолжал играть и говорить об игре с увлечением школьницы,только что научившейся хоккею; она не сомневалась, чти в возрасте дядюшкиТимоти Джек будет играть в детский гольф на ковре в ее спальне и "утиратькому-нибудь нос". Сейчас он рассказывал, как сегодня утром обставил у последней лункипрофессионала-гольфера - прелестный человек, и очень неплохо играл; и как онпосле второго завтрака прошел на веслах до самого Кэвершема; рассказывая, онпробовал соблазнить Проспера Профона на партию в теннис после чая: спорт -полезная штука, делает человека жизнеспособным. - Но зачем вам жизнеспособность? - сказал мсье Профон. - Да, сэр, - проговорил Майкл Монт, - к чему вы хотите бытьприспособленным в жизни? - Джек, - радостно подхватила Имоджин, - к чему ты приспособлен? Джек Кардиган глядел во все глаза и дышал здоровьем. Вопросы жужжали,как комары, и он поднял руку, как бы отмахиваясь от них. Во время войны онбыл, конечно, приспособлен к тому, чтобы убивать немцев; а теперь он или незнал, к чему, или же из скромности уклонялся от объяснения своих руководящихпринципов. - Но он прав, - сказал неожиданно мсье Профон, - нам ничего неосталось, как только приспособляться. Это изречение, слишком глубокомысленное для воскресного чая, прошло быбез ответа, не будь здесь неугомонного Майкла Монта. - Правильно! - воскликнул он. - Вот великое открытие, которым мыобязаны войне. Мы воображали, что прогрессируем, а теперь мы знаем, чтотолько меняемся. - К худшему, - с улыбкой сказал мсье Профон. - Какой вы веселый, Проспер, - прошептала Аннет. - Идемте на теннис! - сказал Джек Кардиган. - Вам нужно разогнатьхандру. А вы играете, мистер Монт? - С грехом пополам - гоняю мячи. Сомс встал, побуждаемый подсознательной тревогой о будущем,определявшей всю его жизнь. - Когда приедет Флер... - услышал он слова Джека Кардигана. Да! Почему она не едет? Через гостиную, через холл и веранду он вышелна аллею и стоял, прислушиваясь, не зашуршит ли по гравию автомобиль. Былопо-воскресному тихо; сирень щедро напоила воздух своим ароматом. Белыеоблака, как лебяжьи перья, золотились на солнце. Остро вспомнился день,когда родилась Флер и он мучительно ждал, а ее жизнь и жизнь ее материколебались в его руках. Он спас ее тогда, чтобы она стала цветком его жизни.А теперь!.. Неужели она непременно должна доставлять ему тревогу?.. Мучениеи тревогу? Не нравится ему, как сложились дела! Вечерней песней вторгся вего раздумье дрозд - большая, тяжелая птица на той акации. Последние годыСомс живо интересовался птицами в своем саду; нередко вдвоем с Флер ходил онпо дорожкам и наблюдал за ними - глаза у нее острые, как иголки, она знаеткаждое гнездо. Он увидел ее собаку, пойнтера, улегшуюся на солнышке посредиаллеи, позвал: "Что, приятель, ты тоже ждешь ее?" Собака медленно подошла,недовольно виляя хвостом, и Сомс машинально потрепал ее по шее. Собака,птица, сирень - все было для него частицей Флер, не больше и не меньше. "Яслишком ее люблю, - думал он, - слишком люблю!" Он был похож насудовладельца, пустившего в море незастрахованные корабли. Был снованезастрахован, как в те давние дни, когда, немой и ревнивый, блуждал впустыне Лондона, томясь по той женщине - по своей первой жене, матери этогопроклятого мальчишки. Ага, вот и автомобиль! Но везет только вещи, а где жеФлер? - Мисс Флер идет пешком, сэр, по дороге вдоль реки. Пешком всю дорогу, несколько миль? Сомс воззрился на шофера. По лицуслуги начала расплываться улыбка. Чего он ухмыляется? Сомс тотчас отвернулсясо словами: "Отлично, Симз!" - и вошел в дом. Снова поднялся он в галерею ксвоим картинам. Отсюда открывался вид на реку, и Сомс не отводил глаз отдорожки, забывая, что Флер может появиться на ней не ранее как через час.Пошла пешком! И шофер ухмыляется почему-то! Тот мальчишка... Он резкоотвернулся от окна. Не может он за ней шпионить! Если она желает скрывать отнего свои тайны, пусть скрывает; шпионить он не станет. В сердце его былапустота, и горечь подступила к самому рту. Отрывистые выкрики ДжекаКардигана, гоняющего мячи, да смех молодого Монта вторгались в тишину. Сомслелеял надежду, что они там загоняют Профона. А девушка на "La Vendimia"стояла подбоченясь, и мечтательно-сонные ее глаза смотрели мимо него. "Яделал для тебя все, что мог, - думал он, с тех дней, когда ты была ростом невыше моего колена. Ты... ты не захочешь причинить мне боль!" Но девушка Гойи не отвечала, сверкая красками, едва начинавшимиблекнуть. "В этом нет настоящей жизни, - подумал Сомс. - Почему она неидет?"