VI. ДЖОН

Миссис Вэл Дарти после двадцати лет жизни в Южной Африке страстновлюбилась - к счастью, в нечто ей родное, ибо предметом ее страсти был вид,открывавшийся из ее окон: холодный ясный свет на зеленых косогорах. Сновабыла перед нею Англия! Англия еще более прекрасная, чем та, что грезилась ейво сне. В самом деле, случай привел Вэла в такой уголок, где Меловые горы всолнечный день поистине очаровательны. Как дочь своего, отца, Холли не моглане оценить необычность их контуров и сияние белых обрывов; подниматьсяпроселком в гору по дну лощины или брести дорогой на Чанктонбери или Эмберлибыло подлинным наслаждением, которое она не стала бы делить с Взлом: Валулюбоваться природой мешал инстинкт Форсайта, учивший всегда что-нибудь отнее получать - например, подходящее поле для проездки лошадей. Мягко и умело правя фордом на пути домой, Холли дала себе обещаниевоспользоваться приездом Джона и в первый же день повести его на гребеньхолмов - показать ему свой любимый вид в свете майского дня. Она ждала младшего брата с материнской нежностью, не израсходованнойцеликом на Вэла. В те три дня, которые она прогостила в Робин-Хилле вскорепо приезде на родину, ей не пришлось видеть мальчика - он был еще в школе, -так что у нее, как и у Вэла, сохранился в памяти только светловолосыйребенок в желто-синей татуировке, игравший у пруда. Те три дня в Робин-Хилле были отмечены грустью, волнением, неловкостью.Воспоминания о покойном брате; воспоминания о сватовстве Вала; свидание спостаревшим отцом, которого она не видела двадцать лет; что-то похоронное вего иронии и ласковости, не ускользнувшее от чуткой дочери; а главное -присутствие мачехи, которую она смутно помнила как "даму в сером" тех давнихдней, когда сама она была еще девочкой, и дедушка был жив, и мадемуазель Бостак сердилась, что вторгшаяся в их жизнь незнакомка стала обучать Холлимузыке, - все это смущало и мучило душу, жаждавшую найти в Робин-Хиллепрежний покой. Но Холли умела не выдавать своих чувств, и наружно все шлохорошо. Отец поцеловал ее на прощание, и она отчетливо ощутила, что губы егодрожат. - Правда, дорогая, - сказал он, - война не изменила Робин-Хилла? Если бтолько ты могла привезти с собою Джолли! Как тебе нравится этотспиритический бред? Дуб, я боюсь, когда умрет, так умрет навсегда. По теплоте ее объятия он, верно, угадал, что выдал себя, потому чтототчас перешел опять на иронию. - Нелепое слово "спиритизм": чем больше им занимаются, тем вернеедоказывают, что овладели всего лишь материей. - То есть? - спросила Холли. - Как же! Взять хотя бы фотографирование привидений. Для фотографиинужно прежде всего, чтобы свет падал на что-то материальное. Нет, все идет ктому, что мы станем называть всякую материю духом или всякий дух материей -одно из двух. - Но ведь ты не веришь в загробную жизнь, папа? Джолион поглядел на дочь, и ее глубоко поразило грустно-своенравноевыражение его лица. - Дорогая, мне хотелось бы что-то получить от смерти. Я уже заглянул внее. Но, сколько ни стараюсь, я не могу найти ничего такого, чего нельзябыло бы с тем же успехом объяснить телепатией, работой подсознания илиэманацией из материальных складов нашего мира. Хотел бы, но не могу. Желанияпорождают мысли, но доказательств они не дают. То ощущение, которое явилось у Холли, когда она еще раз прижала губы колбу отца, подтвердило его теорию, что всякая материя превращается в дух, -лоб показался каким-то нематериальным. Но ярче всего запомнилось Холли, как однажды она незаметно для мачехинаблюдала за ней, когда та читала письмо от Джона. Это было, решила Холли,прекраснейшее, что она видела в жизни. Ирэн, увлеченная письмом своегомальчика, стояла у окна, где свет ложился косо на ее лицо и на тонкие седыеволосы; губы ее чуть шевелились, темные глаза смеялись, ликуя; одна рукадержала письмо, другая прижата была к груди. Холли тихо удалилась, как отвидения совершенной любви, уверенная, что Джон, несомненно, очень мил. Увидев, как он выходит из станционного здания, неся в обеих руках почемодану, она утвердилась в своем предрасположении. Он был немного похож наДжолли - давно утраченного кумира ее детства, но только в нем чувствовалосьбольше горячности и меньше выдержки, глаза посажены были глубже, а волосыбыли ярче и светлее - он ходил без шляпы; в общем очень привлекательный"маленький братец". Его застенчивая вежливость подкупала женщину, привыкшую к самоувереннымманерам современной молодежи; он был смущен, что она везет его домой, а неон ее. Нельзя ли ему сесть за руль? В Робин-Хилле автомобиля не держали, тоесть, конечно, со времени войны. Он правил только раз и тут же врезался внасыпь - Холли должна позволить ему поучиться. В его смехе, мягком изаразительном, была большая прелесть, хоть это слово и признано теперьустарелым. Когда они приехали домой, Джон вытащил смятое письмо. Холли егопрочла, пока он умывался, совсем коротенькое письмо, которое, однако, должнобыло стоить ее отцу многих мучений: "Дорогая моя, Ты и Вэл не забудете, надеюсь, что Джон ничего не знает о нашейсемейной истории. Его мать и я, мы полагаем, что он еще слишком для этогомолод. Мальчик очень хороший, он зеница ее ока. Verbum sapientibus [13].Любящий тебя отец Дж. Ф." Вот и все; но, прочитав письмо, Холли невольно пожалела, что пригласилаФлер. После чая она исполнила данное себе обещание и повела Джона в горы.Брат и сестра долго беседовали, сидя над старой меловой ямой, поросшейкрыжовником и ежевикой. Горицвет и ветреницы звездились по зеленомукосогору, заливались жаворонки и дрозды в кустах, порою чайка, залетев сморского берега, кружила, белая, в бледнеющем небе, по которому ужеподнимался расплывчатым диском месяц. Сладостный запах был разлит в воздухе,точно незримые маленькие создания бегали вокруг и давили стебли душистыхтрав. Джон, приумолкший было, сказал неожиданно: - Чудно! Ничего не прибавишь. Чайка парит, колокольчик овцы... - "Чайка парит, колокольчик овцы! Ты, дорогой мой, поэт. Джон вздохнул. - Ох! Трудная это дорожка. - Пробуй. Я тоже пробовала в твоем возрасте. - Правда? И мама тоже говорит: "Пробуй"; но я такой никудышный.Почитаешь мне свои стихи? - Дорогой мой, - мягко сказала Холли, - я девятнадцать лет замужем, астихи я писала, когда только еще хотела выйти замуж. Джон опять вздохнул и отвернул лицо: та щека, что была видна Холли,покрылась прелестным румянцем. Неужели Джон "сбился с ноги", как сказал быВэл. Уже? Но если так, тем лучше: он не обратит внимания на Флер. Впрочем, спонедельника он приступит к работе на ферме. Холли улыбнулась. Кто это -Берне, кажется, пахал землю? Или только Петр-Пахарь? [14] В наши дни чуть лине все молодые люди и очень многие молодые женщины пишут стихи, судя помножеству книг, которые она читала там, в Южной Африке, выписывая их черезХетчеса и Бэмпхарда; и, право, очень неплохие стихи - много лучше тех,которые писала когда-то она сама. Она рано начала - поэзия по-настоящемувошла в обиход несколько позже, вместе с автомобилями. Еще один долгийразговор после обеда в низкой комнате у камина, в котором потрескивалидрова, - и для нее ничего почти не оставалось скрытого в Джоне, кроме развечего-нибудь подлинно важного. Холли распрощалась с ним у дверей его спальни,дважды проверив сначала, все ли у него в порядке, и вынесла убеждение, чтополюбит брата и что Вэлу он понравится. Он был горяч, но не порывистапревосходно умел слушать и мало говорил о себе. Он, по-видимому, любил отцаи боготворил свою мать. Играм он предпочитал верховую езду, греблю ифехтование, он спасал бабочек от огня и не терпел пауков, хотя не убивал их,а выбрасывал за дверь в клочке бумаги. Словом, он был мил. Она пошла спать,думая о том, как страшно он будет страдать, если кто-нибудь ранит его. Нокто его ранит? Джон между тем не спал и сидел у окна с карандашом и листом бумаги. Онписал свое первое "настоящее" стихотворение - при свече, так как лунногосвета было недостаточно: его хватало только на то, чтобы ночь за окномказалась трепетной и как бы выгравированной на серебре. В такую ночь Флермогла бы идти, оглядываться и вести за собой в горную даль. Роясь в глубинесвоего изобретательного мозга, Джон заносил слова на бумагу и вычеркивал их,и снова вписывал, и делал все необходимое, чтобы завершить произведениеискусства, и переживал такое чувство, какое должен испытывать весеннийветер, пробуя свои первые песня среди наступающего цветения. Джонпринадлежал к числу тех редких мальчиков, которым удалось пронести черезшкольные годы привитую дома любовь к красоте. Ему, конечно, приходилосьтаить ее про себя, не выдавая даже учителю рисования; но она жила в нем,целомудренная и взыскательная. Стихотворение показалось ему настолько жехромым и ходульным, насколько ночь казалась крылатой. Но все-таки Джон егосохранил. "Дрянь, - решил он, - но когда нужно выразить невыразимое, все желучше, чем ничего". И не без огорчения он подумал: "Этого я не смогупоказать маме". Спал он удивительно крепко, когда заснул наконец,захлестнутый волной новых впечатлений.