Ничего себе испытание! Полная слепота!!!

— Что? И это говоришь — ты?!

— Да. Я.

— Ленка, да ты с ума сошла!

— А может, наоборот?

— Как это — наоборот?!

— Очень просто! Другие вон, живут без веры, без Бога, делают все, что хотят и хоть бы что! А я?

— Что ты?

- Ребенка своего, и то не могу увидеть! Если бы Бог был добрым, то разве Он допустил бы такое?! Отсюда следует только одно: что Он не такой уж и добрый, или… Его вообще нет!

— Ленка! Ленка! Опомнись! Что ты говоришь?

— То, что думаю. И не первый уже день. Сам рассуди. Ты же ведь у нас умный! Я с раннего детства верна Ему. Подружки — на дискотеки, на свидания, а я — в храм. И утром, и вечером! Вокруг все пьют, курят, ругаются, блудят, одним словом — грешат. А я молюсь. Вычитываю правила. Акафисты. Исповедаюсь. Причащаюсь. Часами стою на коленях. Каюсь со слезами в самомалейшем грехе. И что в итоге?

— Леночка…

— Что Леночка? Полная слепота, без всякой надежды на прозрение.

— Погоди! Постой! Ты сама просила рассудить…

— Ну и что?

— А вот что… Что самое легкое в нашей жизни?

— Что?

— Попасть в ад. А что самое тяжелое?

— Ну, судя по тому, что ты сказал — попасть в рай.

— Вот! Цена-то какая! Выше ее ничего на свете нет! Однажды в детстве я прочитал в какой-то книге:

Если б не было печали,

Мы б весну так не встречали.

Только тот и ценит счастье,

Кто изведал все печали!

— Красивые стихи. Ну и что?

— А то, что тут речь о земных, временных радостях и счастье. Путь к которым лежит через житейские скорби. Представь, какие препятствия нужно преодолеть человеку, чтобы достичь Вечных, Небесных!

— Да все это я и так без тебя знаю! Только одного не могу понять — почему все это именно мне?! За что меня Бог — так?!! А, Стасик?..

— Ну откуда я знаю? Может, для того, чтобы испытать твое терпение. Искренность твоей любви к Нему. Крепость веры. Наконец, для еще бо̀льших венцов в Небесном Царстве. Как Он делал это с живущими почти совсем свято — ибо один был только безгрешен – Христос – старцам? И вот первое же серьезное испытание, так сказать, проверка на прочность веры…

- Ничего себе испытание! Полная слепота!!!

- А ты не подумала о том, сколько в этот самый момент людей лежат на операционных столах, сколько раковых больных доживают последние минуты, сколько заключенных томится в тюрьмах?

- Но многие из них страдают за дело! А мне-то, отдавшей Ему себя до конца, все это за что?

- А это уже вопрос не ко мне…

- А к кому же?

- К Богу! От себя я могу сказать лишь одно. Прости. Ты сама прекрасно знаешь, что со стороны всегда все виднее. Мне кажется, ты наступила на те же самые грабли, на которых я срезался я на олимпиаде.

- Ты хочешь сказать…

- Да, ты была излишне самоуверенна в себе. Считала себя уже спасенной, получившей, так сказать, абонемент в Царство Небесное. Еще там, как я только теперь понимаю, на Красной Площади. Когда говорила, что тебя никто и ничто не может оторвать от Бога. Как видишь – может. Но я уверен в том – временно!

- Ах, так! Я еще и виновата в том, что у меня была крепкая вера?

- Леночка, вера – это Божий дар. Сегодня он у человека есть, а завтра, чтобы еще больше его укрепить в ней, Господь может ослабить ее. А то и вовсе лишить на какое-то время. Но это не означает, что нужно сдаваться. Зачем раньше времени опускать руки и впадать в отчаяние и ропот? Почему это ты решила, что навсегда ослепла? У Бога – всего много! Ведь есть, есть – кому как не тебе знать это, мы же вдвоем видели их с тобой! – чудеса!

- Да! Есть! Только, увы, не про мою честь! Я ведь только на них и надеялась! Только упованием на них и жила! А теперь все! Все!! Все!!!

- Но…

- Не перебивай! Да я прекрасно понимаю, что грешна. Маме своей, да и твоей тоже грубила. Отца, когда он выпивал, любя - ненавидела. Было время – осуждала всех, кого не лень. Спасибо, ты, показав дневник отца Тихона, раз и навсегда отучил от этой привычки.[10] Тебя вон как однажды обидела. И, конечно, достойна наказания. Но не до такой же степени! Не так жестоко!!!

- Леночка, ну, значит, у тебя такой крест. Господь никому и никогда не дает его выше сил человека!

- А если у меня уже нет сил нести его?

- Тогда опирайся на мое плечо. Крепче, слышишь!

- Слышу. Спасибо тебе, Стасик. Только если бы еще и… видеть!

Сначала на карте схеме стали появляться проталины…

Желая отвлечь Лену от продолжавшего одолевать ее отчаяния и мучительных мыслей, Стас стал чаще пересказывать ей свой роман.

Это действительно помогало.

Окунаясь в события почти двухтысячелетней давности, Лена хоть ненадолго становилась другой.

По-детски восприимчивой.

Доверчивой.

Боящейся пропустить хотя бы одно слово…

Только любой шорох со стороны детской кроватки или призывный голос Тиши, мог отвлечь ее в это время.

К тому же, эти рассказы имели и чисто практическое значение.

Точнее, важное подспорье для поддержания расползавшегося по всем швам семейного бюджета.

Сергей Сергеевич по-прежнему помогал Стасу с Леной.

Но — уже не так как раньше.

Мама ни с того ни с сего затеяла большой ремонт в квартире, да еще и с покупкой дорогой мебели.

И он уже не мог выделять сыну значительную часть своих премий и зарплаты.

Извиняюще улыбаясь, давал совсем немного.

Чего хватало едва на два-три дня…

И неизменно обещал привезти в следующий раз побольше.

О устройстве на работу, хотя хозяин антикварного магазина настойчиво звал вернуться, не было и речи.

Стас был так напуган тем, что произошло с Леной во время его отсутствия, что теперь, опасаясь уже за нее с сыном, если уходил даже в ближайший магазин, просил соседку побыть у них дома.

Мусорное ведро и то он выбегал на улицу выбрасывать, когда приходила она или Зоя.

Денег больше брать было неоткуда.

И на карте схеме сначала стали появляться проталины.

Потом, незаметно, словно невидимой косой выкосило все южное побережье Эвксинского Понта.

Включая Македонию и Фракию…

Опустошительный набег, на который не был способен даже Александр Македонский, был произведен на Северное Причерноморье[11].

В Малой Азии теперь можно было увидеть одни только многочисленные названия городов и царств.

То же самое стало и с Древней Иудеей…

Оставалась самая избранная — некоторые экземпляры на зависть самых крупных музеев мира — часть коллекции.

Отдавать любимые монеты было невероятно жаль.

И Стас, желая спасти их, попытался продать свой мобильный телефон.

Он купил его, как говорится «по случаю» во время его давней поездки на олимпиаду в Испании.

Это было чудо электронной техники, причем, ручной работы.

Из очень дорогих материалов.

Сделанное для заказчика – нового русского, который в последний момент передумал его приобретать, так как он показался ему слишком простым на вид и чересчур сложным в эксплуатации.

Хотя на самом деле — если только изучить и привыкнуть, все в нем было до смешного просто!

А дизайн — самого высокого вкуса.

Многие из сокурсников и знакомых — даже хозяин магазина! — с завистью глядели на этот телефон.

Поражались его возможностям.

Те, что побогаче — предлагали за него любые деньги.

Но тогда они были ему не нужны.

А теперь, когда позарез понадобились —все как один… отказались!

То ли время ушло, и телефон слегка устарел.

То ли успели приобрести себе другие.

Но все равно это было невероятно.

Потому что, в конце концов, Стас отдавал его почти за бесценок.

И все равно не взяли!

Чудеса, да и только!

По-прежнему, словно старые верные друзья, его выручали оставшиеся монеты.

Причем, чем дольше он рассказывал вечером Лене, становящиеся все драматичнее истории про Апостола, Юния, Элию, Януса, Ахилла, тем больше монет наутро становились «отработанными».

И он, пригласив соседку домой, мчался с ними на метро к безотказному Владимиру Всеволодовичу.

А затем – радостный - возвращался домой с полными пакетами продуктов и … погремушками и одеждой для Тиши!

Закончилось это все тем, что однажды на карте схеме осталась лежать лишь пара небольших монет.

Два денария.

Великолепный, в свое время лучший в стране – Тиберия.

И истертый до невозможности, практически не имеющий уже никакой ценности даже для начинающего нумизмата - Нерона.

Но вот что интересно, именно этот денарий и выручал его в последнее время.

Ведь он мог ходить где угодно.

И в Риме, и в Иудее, и в Северном Причерноморье, и в Малой Азии, и в Греции…

И Стас то и дело перемещал его по карте.

До тех пор, пока не остановился на маленьком городке Эллады, между Афинами и Коринфом…

Посередине площади высился большой крест…

… Осень — зима — лето…

Снова лето — осень — зима…

Весна каждый раз была такая короткая, что будто ее и не бывало.

Несколько лет прошли для Ахилла, как в каком-то непонятном, то приятном, так что не хочешь проснуться, то в ужасном — скорей бы прийти в себя! — сне.

Теперь у него было все: огромный новый дворец, роскошная вилла за городом, где здоровый и чистый воздух, бесчисленные деньги, десятки, сотни рабов…

И… словно не было ничего.

Без Ириды…

Он даже не ожидал, что она с детьми так много значит для него.

Увы!

Ее по-прежнему категорически не разрешал перевозить из Синопы в Рим Мурена, и единственным для Ахилла утешением были нежные, длинные письма жене…

К тому же последняя встреча с Юнием и такая стойкая готовность к смерти брата, которого он всегда знал, как неисправимого весельчака и жизнелюбца, и сама смерть — никак не давали ему покоя…

А вдруг хотя бы допустить, что он прав?

Не мог же ведь он ни с того, ни с сего оставить любимую жену, сына-младенца и пойти на пытки и такую страшную казнь…

Что-то же за всем этим стояло!

Или… действительно Кто-то?

То есть, его Бог?

Никто в Риме, после гонения на христиан, особенно Мурена, не мог дать ему ответ на этот вопрос…

Да и тому было вовсе не до того.

Как паук он продолжал плести свои сети.

Ставил их, где только мог.

Но главная, как оказалось, была рядом с домом Ахилла.

Однажды сенатор внезапно пришел поздно ночью.

Он тщательно проверил, крепко ли заперты все двери, не подслушивает ли кто из прислуги.

И, даже несмотря на такую предосторожность, прошептал:

— Ну вот, мой мальчик, пришел наконец-то и твой час! Слушай меня внимательно… Дни цезаря сочтены!

— Что? Нерон — болен?!

— Тс-сс! О-о, он больше, чем болен! А впрочем, чего бояться? - перешел на обычный голос Мурена, – Теперь об этом говорят во всеуслышанье все! Даже рабы! Римский народ может простить ему все: казни, гонения, доносчиков, даже то, что, по сплетням, он женился на мальчике Споре и вышел замуж за мужчину. Но никогда не простит того, что их император вышел с кифарой, как жалкий артист на сцену! А теперь, главное – судя по всему, а ты верь, верь моему чутью, власть скоро перейдет к одному из военачальников, к какому-нибудь легату. Ибо слово «император» происходит не от имени Нерон, как думают теперь только глупцы, а от слова «империй», то есть – войско! Ты… внимательно слушаешь меня?

— Да! – недоуменно кивнул Ахилл. — Только не понимаю, причем тут я?

— А при том… — Мурена снова огляделся по сторонам и понизил голос: — Что ты, моя лучшая и теперь, увы, единственная игральная кость! Все остальные, в том числе и зять Корбулона, уничтожены — казнены. Вот я и подумал: почему бы, собственно, тебе не стать этим самым легатом - что ты — хуже какого-то сына погонщика мулов Веспасиана? А потом и…

Последнее слово «императором» Мурена уже не рискнул сказать даже шепотом.

И только предупредил, что завтра должно решиться, если не все, то почти все.

И действительно…

Наутро Ахилл вышел из здания сената и направился к полностью достроенному после пожара огромному Золотому дворцу. Рядом с ним вышагивал сияющий Мурена. Он даже не обращал внимание на то, что люди обращались не нему, а к Ахиллу, поздравляя его — с должностью легата.

— После казни Корбулона — тебе не будет равных! Ты станешь самым великим полководцем! — только и слышались льстивые голоса. — Ты затмишь своей славой Александра Македонского!...

— Погодите, постойте! Это назначение еще не утверждено цезарем! — возражал Ахилл, а довольный Мурена уточнял:

— Мы уже приглашены Нероном в Ахайю, где он дает свои концерты, и надеемся там утвердиться в этой должности! Мой сын, как всегда, скромничает!

— Только смотрите, не усните, когда цезарь будет петь на сцене, а то, говорят, недавно легат Веспасиан едва не лишился за это жизни! — с усмешками посоветовали им из толпы.

В Золотом дворце Ахилл долго смотрел на непомерно огромную статую Нерона, затем ненадолго попрощался с Муреной.

И вернувшись домой, стал, довольно посмеиваясь, повторять на разные лады, точно пробуя на вкус:

— Я — цезарь… Я — цезарь! Я — цезарь? Надо скорее вызывать Ириду! Сколько уже можно слушать Мурену? Хватит быть игральной костью в его руках. Теперь он будет слушаться меня! Все! Немедленно вызываю Ириду с детьми в Рим! Пока она доберется сюда, все, может быть, уже и свершится. И тогда что же, моя Ирида — императрица?! Вот будет для нее неожиданностью! Да…действительно, новость — просто голова кругом идет! И дворец-то уже вроде как мал, хотя еще вчера казался огромным!… Неужели, и правда, императорам впору только Золотые дворцы?

Ахилл собрался дернуть за колокольчик, чтобы вызвать управляющего и дать соответствующие распоряжения.

Но тот сам осторожно постучался в дверь.

И, войдя, протянул золотой поднос с лежащим на нем свитком папируса.

— Вот, господин — письмо! Только что получено из Синопы! Ты велел приносить такие в любое время дня и ночи!…

— Да! Да! Прекрасно, и как нельзя кстати! Сами боги подсказывают мне, что я прав… Давай его скорей! Ну-ка, ну-ка... странно — почерк не Ириды! Что это, разленилась писать? Да и вообще письмо вроде как не от нее. Ну да, от городского совета… Не иначе, как снова просить будут о чем-то! То ли еще будет, когда я стану цезарем?

Самодовольно улыбаясь, Ахилл развернул папирус.

Прочитал первые строки.

И тут улыбка внезапно сползла с его лица.

Он как-то странно, беспомощно взглянул на управляющего.

С ужасом стал читать дальше.

В отчаянии вскрикнул.

Бросил, как будто смертельно ужалившую его змею, свиток на пол…

И принялся в бешенстве топтать его ногами…

В письме глава Совета Синопы извещал уважаемого отца-сенатора, что его жена Ирида вместе с детьми убита грабителями, ожидавшими, по их признанию, найти в его доме несметные богатства. Все преступники пойманы, скрыться удалось только наводчику, по имени Янус…

После этого жизнь продолжалась уже словно в сплошном кошмарном сне.

Хотя внешне все было прекрасно и радостно.

…С калейдоскопической быстротой мелькали вокруг довольного Мурены поля, луга, леса, реки, моря, корабли…

Неизменным оставался только сидящий рядом с ним — то в повозке, то на триреме словно закаменевший Ахилл.

Он не замечал ничего вокруг.

Выше голову, мой мальчик! Скорее, скорее! — торопил возниц и капитанов Мурена. И, обращаясь к Ахиллу, объяснял: — Нерон не прощает тех, кто опаздывает к началу его концертов!

— Опять…опять…опять он был прав! — бормотал Ахилл, глядя на все красоты, словно на пустоту. — Только кто, ну кто мог подумать, что за это проклятое золото будет такая расплата: ее кровью и моими слезами?… Ну, почему… почему… я сразу не послушал его?!

— Кого его? Того самого христианского жреца? И какое еще золото? — хмурился Мурена. — Ну что ты, как голову из-за Ириды потерял? Да, конечно, это несчастье. Горе, от которого заплакал бы сам отец трагедии — Эсхил. Плачу и я. Но… подумай сам — какая бы из нее была императрица? Все равно тебя ждал развод! И женитьба на знатной, достойной для самого цезаря — матроне! Ну, мой мальчик, не унывай! Впереди новая жизнь, о который не может мечтать ни один из смертных! Подыщем тебе другую жену, утешит, забудешься!

— Другую Ириду? Забудусь?!

— Да перестань ты, ради богов! — крикнул, не выдержав в конце концов, Мурена. — Возьми себя в руки! Приведи в порядок мысли, лицо, чувства! Разве я могу рекомендовать Нерону такого легата?… — И снова, обращаясь к капитанам и возницам, торопил: — Скорее, скорее! Опаздываем!…

Они мчались быстрей, чем возница на состязаниях…

И вот уже — Римская провинция Ахайя.

Проезжая в Афины через небольшой город, они увидели, что вся его главная площадь запружена народом.

Посередине площади высился большой крест, к которому был привязан человек.

— Проклятье! Скорее сворачивай, поедем улицами! — скомандовал вознице Мурена, но Ахилл, всмотревшись в распятого, неожиданно попросил остановить повозку, сошел с нее и неверными шагами направился прямо к кресту.

— Куда ты? Опаздываем! Вернись! — закричал ему Мурена, но Ахилл словно не слышал его.

— Что здесь происходит? — спросил он, и жители, видя сенатора, почтительно расступаясь, жалуясь, принялись объяснять:

— Правитель нашего города приказал распять этого Божьего человека. Мы хотим снять его с креста, но он сам просит не делать этого и уже второй день говорит нам о своем Боге!..

Ахилл, пообещав немедленно разобраться, прошел дальше и тут …увидел на кресте того самого Апостола. А рядом — Элию с ребенком, Мания, Постума и… своего отца!

Лакон тоже узнал сына и бросился обнимать его.

— Ну что, Ахилл, — послышалось сверху.

Ахилл поднял голову и понял, что апостол обращается к нему:

— Теперь ты готов идти со мною к Отцу?

Ахилл с недоумением взглянул на своего родного отца, потом на апостола и, наконец, понял:

— Так вот к какому Отцу ты тогда предлагал мне пойти?

— Идем с нами, Ахилл! — слышал он близкие голоса Элии, Лакона, Мания, Постума.

— Ахилл! Ахилл! — доносился издалека негодующий крик Мурены. — Скорее! Опаздываем!..

Мурена, поднявшись на подножку кареты, красноречивым жестом — ударяя себя ребром ладони по горлу — показывал, что с ними будет, если они опоздают к цезарю.

Ахилл невидяще посмотрел на него, затем на Элию, на отца, на Мания, наконец, на апостола, и неожиданно для самого себя махнул рукой Мурене: «Поезжай, мол, теперь один!»

Сенатор вне себя от ярости захлопнул дверцу. Все его труды, все блестящие планы срывались. Да, Ахилл нужен ему был сейчас, как никогда. Но… жизнь была дороже! Карета, срываясь с места, быстро исчезла за ближайшим поворотом.

И тут, расталкивая всех, к кресту подбежали двое.

— Где? Где тут апостол? — кричали они.

— Сизиф? — ахнул, узнавая одного из них, Ахилл и, посмотрев на другого, сдвинул брови: — И ты… Янус?

— Капитан Сизиф! — с улыбкой поправил его Сизиф, а Янус, затравленно оглядываясь на Ахилла, быстро, чтобы успеть сказать все, прокричал:

— Учитель! Прости… Я все понял. И — каюсь! У меня нет времени, чтобы рассказать то, что было со мной после Неаполя и особенно после Синопы. Но я словно прозрел и прошу — прости, прости!.. И вы все, если только можно, простите меня! И тогда я…

— Прощаем, прощаем, как и Господь прощает нас, — послышались голоса, которые перекрывал отчаянный крик Ахилла. — Кого? Его?! Негодяй! Мерзавец!..

Он подбежал к Янусу и вонзил ему в грудь кинжал.

— Прости и ты… — умоляюще посмотрел на него Янус, сползая к его ногам, и, видя хмурый кивок Ахилла, закончил: — Учитель, ради Христа, крести меня. Хотя бы в этой моей крови…

Местные жители из страха перед сенатором молча унесли тело убитого.

— Ну вот, слава Богу, спаслись и Юний, и Ахилл, и Янус, и все те, кого можно было считать уже безнадежно погибшими… — с облегчением выдохнул апостол.

— А теперь — и твоя очередь, учитель! — радостно крикнул капитан Сизиф. — Я наконец-то построил свою триеру! Прибыл в Ахайю, а тут этот мерзавец Янус, которого подвез сюда, наконец, по своему давнему обещанию Карнеад, сообщил, что ты на кресте и надо скорее тебя выручать! И вот я тут. Мой корабль — к твоим услугам! Эй, вы! Слышите вы меня? — зычным голосом прокричал он толпе. — Снимайте же учителя с креста! Скорее! Скорее!! Я увезу его туда, где его никто не найдет!

— Погодите! — властным голосом остановил апостол рванувшихся было к нему на помощь людей. — Или вы не понимаете, что я жажду умереть той же смертью, на кресте, как мой Учитель — Иисус Христос?!..

Пораженные этими словами Ахилл и Маний застыли на месте.

Остановились и все другие.

Перед апостолом остался один капитан Сизиф.

— Подойди ко мне ближе, Ассандр! — сказал апостол.

— Что?.. — вздрогнул капитан Сизиф. — Откуда ты знаешь мое настоящее имя?! Я сам и то уже давно позабыл его!..

— Я знаю и то, что долгожданная триера не принесла тебе радости, хотя ты и боишься признаться себе в этом! — остановил его апостол.

— Да… — согласился Сизиф. — Я даже хотел покончить с собой от отчаяния. И только твои слова о страшной участи, которая ждет самоубийц за гробом, остановили меня, готового было кинуться в морскую бездну.

— Вот видишь!.. А все потому, что не туда… не так ты всю жизнь вкладывал свои силы, Ассандр, не к тому стремился! Ты не надолго переживёшь меня — и что потом? Не на день? Не на год? Навечно! Вспомни же…вспомни, как ты ухватился однажды за якорь корабля, спасаясь от пиратов! — не обращая внимания на еще большее изумление капитана Сизифа, что учитель знает и это, продолжал апостол. — Только тогда речь шла о земной жизни, о временном. А теперь я говорю тебе о небесном и Вечном! Цепляйся же скорее за якорь своего вечного спасения, держись за него крепче, крепче, чем — помнишь? — за тот. Вот он этот якорь перед тобою. Имя ему — КРЕСТ! Теперь-то, я надеюсь, все вы, наконец, поняли, почему везде, где бы мы ни были, всюду стоят кресты?..

Договорив это, апостол уронил голову на грудь.

А капитан Сизиф, не дожидаясь повторного приглашения, подошел вплотную к Кресту, опустился перед ним на колени, крепко, ещё крепче, чем когда-то якорь спасительного корабля, обнял его.

И всем телом прижался к нему так, что никакие силы не смогли бы уже оторвать его от этого спасительного Креста…