Анализ главы 12 повести И.С. Тургенева "Первая любовь". 2 страница

Приложив немало усилий к пробуждению в Обломо-ве тяги к деятельности, Ольга вскоре убеждается, по выражению Добролюбова, "в его решительной дрян-ности", то есть в неспособности к духовному преобразованию, и бросает его.
Пройдя через любовь и разочарование, Ольга стала серьезнее относиться к своим чувствам, она так нравственно выросла, что Штольц не узнал ее, встретившись через год, и долго мучился, пытаясь разгадать причину разительных перемен в Ольге. Понять ее сердце Штольцу было настолько трудно, что "с него немного спала спесивая уверенность в своих силах". Выслушав исповедь Ольги о "прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова" и получив от нее согласие на брак, Андрей говорит самому себе: "Все найдено, нечего искать, некуда идти больше!" Однако это вовсе не означает, что он погружается в нечто похожее на обломовскую апатию. Семейная жизнь Штольца способствовала гармоничному, взаимообогащающему развитию обоих супругов. Однако теперь Андрей успокоился, он всем доволен, а Ольгу мучат сомнения: что дальше? неужели жизненный круг замкнулся? Штольц говорит ей: "Мы не пойдем... на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту". Он понимал, что Ольга переросла его, "видел, что прежний идеал его женщины и жены недосягаем, но он был счастлив" и стал лишь бледным отражением Ольги, в которой, по выражению Добролюбова, "более, нежели в Штольце, можно видеть намек на новую русскую жизнь".
Обломов и Штольц - люди с разным мировосприятием, а следовательно, и разными судьбами. Главное их отличие в том, что деятельный, энергичный Штольц сумел правильно распорядиться своей жизнью и природными талантами, пытаясь "донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно". А у мягкого, доверчивого Обломова не хватало силы воли противостоять трудностям жизни и отстаивать свое право на существование и самореализацию.

54. Роман Гончарова «Обрыв».

"Обрыв" - роман социальный и в то же время это роман о любви в ее многочисленных видах и проявлениях. Само по себе такое сочетание характерно для русского, как, впрочем, и для европейского реалистического романа XIX в., в котором любовная фабула подчас становится просто романической условностью для проведения автором своей социальной установки (крайней формой такого романа является "Что делать" Чернышевского). Но в "Обрыве" это сочетание не столь прямое. Гончаров сам говорит о выделении им любовных отношений в особую сферу в статье "Намерения, задачи и идеи романа "Обрыв": "Вообще меня всюду поражал процесс разнообразного проявления...любви, который имеет громадное влияние на судьбу" [б]. Многочисленные любовные сюжеты, очень часто содержащие сексуальные импликации [7], своего рода типология любовных отношений составляет для Гончарова особый предмет изучения, не связанный прямо с социальностью, которая, все же, многое объясняет в том или ином развитии сюжета. Если ранее Гончаров говорил:" Каковы характеры, такова любовь", то в "Обрыве" он "не ограничивает изображение страсти пределами лишь характера, а ищет в ней выражение духа времени, исканий, борьбы, уровня развития общества, миросозерцания" [8]. Между тем, в большинстве критической литературы, посвященной роману, как того времени, так и более поздней, наблюдается тенденция рассматривать его прежде всего как дискурс социальности, лишь использующий любовный сюжет для прояснения характеров, их мотивов, социальных установок и пр.

Из всего шквала критики, пожалуй, лишь М.Е. Салтыков-Щедрин наиболее точно понял нормативный характер "Обрыва", его пафос, носящий не столько негативный характер осуждения "пятен нашей современности", сколько призыв к возврату к незыблемости выработанной веками нормированности всех сфер человеческой жизни, в том числе и любовной. Несмотря на язвительный тон статьи Салтыкова-Щедрина, в ней очень тонко подмечено перенесение Гончаровым социальных нормативов в этическую сферу. "Г. Гончаров, желая раскрыть перед читателями некоторые стремления современности, желая ввести их в область того неверного, которое, по мнению его, царит над этими стремлениями, не пошел дальше области недозволенного, которую и смешал с неверным. Это и понятно, потому что признаки неверного очень сложны... и не так легко достаются, как признаки недозволенного" [9]. Категория "недозволенное", на его взгляд, детерминирует позиции Гончарова жесткими рамками социальной нормы. В целом же акцент критиков на ангажированности писателя ("реакционный антинигилистический роман", антидемократическая направленность и т. п.) как бы оставляет за скобками "значительного" многочисленные эпизоды, вставные сюжеты, которые собственно и составляют "матрицу" любовного дискурса [10, II].

В "Обрыве", с его сложной нарративной структурой, все события нарративного ряда подаются как бы в двойном плане, как события реальной жизни и как их репрезентация в креативных работах Райского - набросках, картинах, плане романа. Таким образом, события становятся опосредованными, приобретают значения нарратива в нарративе, образуют сложную матрицу двойной системы референциальности - жизненных и вымышленных, пропущенных через воображение самого нарратора. В то же время все это дискурсивное поле является ареной приложения разнообразных властных отношений, манифестных в дискурсах любви постольку, поскольку эти властные отношения являются неотъемлемой частью межличностной сферы человеческого взаимодействия.

Попробуем проследить взаимоотношения различных типов властных отношений и моделей отношений любви, как они представлены в дискурсивной ткани романа "Обрыв". В любовных дискурсах можно выделить модели субъектно-объектных отношений, изоморфные моделям, созданным в философских, политологических и социологических дискурсах [12].

И. А. Гончаров в своем запоздалом объяснении - предисловии ко второму

изданию романа "Обрыв", напечатанном только в 1938 году, сожалеет о том,

что "никто (из критиков) не потрудился взглянуть попристальней и поглубже,

никто не увидел теснейшей органической связи между всеми тремя книгами:

"Обыкновенной историей", "Обломовым" и "Обрывом"! " Действительно, критики-

современники Гончарова: Н.А. Добролюбов, А.В. Дружинин, Д.И. Писарев и

другие рассматривали каждый роман по отдельности, а не как единое целое.

Иван Александрович сокрушался: "Всё молодое и свежее поколение жадно

отозвалось на зов времени и приложило свои дарования и силы к злобе и

работе дня". Однако в защиту критиков можно сказать то, что их концепция,

как сказали бы мы сейчас, концепция "шестидесятников" с пожеланиями

быстрых и радикальных политических и культурных преобразований не отвечала

программе "Лучше поздно, чем никогда" "месье де Лень" с его мечтами о

стабильности и некоторой приземлённости: "Я писал только то, что переживал,

что мыслил, чувствовал, что любил, что близко видел и знал, - словом, писал

и свою жизнь и всё, что к ней прирастало". Охватить более чем

тридцатилетний период написания, по Гончарову, одного романа

"шестидесятникам" было более чем сложно.

Попробуем доказать верность первого приведённого высказывания

Гончарова, сравнив между собой три великих романа: найдем в них общее.

Несмотря на то, что каждое произведение отделено от другого

десятилетним промежутком времени, о них можно говорить как о едином целом,

так как их темы перекликаются, а по своему характеру романы, замечает Л. Н.

Толстой в своем письме к А. В. Дружинину, "капитальны", поэтому их успех

"невременен", то есть, не связан с конкретными историческими событиями. В

то же время темы трилогии тесно связаны с исторической ситуацией 50-х - 80-

х годов. На мой взгляд, здесь нет парадокса, потому что социальные темы тех

лет: отношения между богатыми и бедными, противоречия позиций власти и

народа и т. д. - актуальны в России во все времена. Талант истинного

провидца помог Гончарову уловить настроение времени. Критик Чуйко обращает

внимание на своеобразие исторического контекста в творчестве художника:

"эпос ХIX века, в котором писателю удалось свести к одному окончательному

синтезу всю историческую, государственную и общественную жизнь своего

времени". Эти слова были сказаны об "Обрыве" - мне кажется, что их можно

отнести и ко всему творчеству Ивана Александровича, ведь - по идее Ю.

В. Лебедева: "Если "Обыкновенная история" - фундамент храма, "Обломов" -

стены и своды его, то "Обрыв" - замок свода и купол с крестом, устремленным

к небу".

Возьмём для примера первые факты биографий главных героев - их

рождение и воспитание. Каждый из них родился в деревне: в Грачах в

"Обыкновенной истории" (кстати, грачи - это первые птицы, прилетающие

ранней весной - название деревни первого романа выбрано неслучайно), в

Обломовке в "Обломове" (это название образовано от фамилии помещика -

единственный случай в трилогии), в Малиновке в "Обрыве", - везде милые

матушки и бабушки голубят и балуют своих сыночков и внучков (здесь можно

вспомнить образ Арины Власьевны в "Отцах и детях" И.С. Тургенева). Но не

только это объединяет персонажей. Ещё и их отношение к родной земле. Это -

умиление. И "теплый угол" в "Обыкновенной истории", и "благословенный

уголок" в "Обломове", и "эдем" в "Обрыве" мыслятся как укрытие от неудач,

проблем и невзгод, как место, где нет нужды сдерживать себя и

соответствовать темпу общества.

Именно в деревне персонажи раскрываются наиболее полно. Это не касается

младшего Адуева, который, как бы являясь "отправной точкой" к следующим

этапам развития "Героя", живёт и прожигает жизнь в городе.

Отдельного анализа заслуживает "Сон Обломова". Во-первых, эта

"увертюра" появилась гораздо раньше, чем сам роман, первоначальное название

которого было "Обломовка". Во-вторых, "Сон Обломова" показателен как

художественный и психологический приём.

Эта глава позже была помещена в середину произведения и явилась

переходным моментом сюжета. Она как бы противопоставляет один период жизни

другому. Однако это не полноценная антитеза, ведь в сознании Ильи Ильича

всегда присутствовали элементы такой мечты. По ходу романа то сильнее, то

слабее прослеживается тема Обломовки - определенного образа

действительности и мыслей. К тому же его грёза - это сон-предсказание:

недаром смерть Обломова настигла именно в тиши и спокойствии.

Если рассматривать "Сон..." с психологической точки зрения, можно

прийти к тому, что он является архетипом.

Принимая форму сна Обломовка принимает форму условности: пространство и

время в ней не линейные, а циклические. Сам "заповедный" край обнесён

высокими горами, а люди в нём живут счастливо, не болеют и чуть ли не

умирают.

Используя приём архетипа, Гончаров полно раскрывает подсознательную

сущность своего героя.

С другой, уже реальной стороны, родные края пугают героев перспективой

жить в бездействии. Здесь проявляется различие между ними. Молодой Адуев

бессознательно отворачивается от дома, чувствуя инстинктивный порыв в

"землю обетованную" - в столицу, в Петербург. Обломов, напротив, живёт

счастливо, "так [как жили в сонной Обломовке], а не иначе". Райский -

наиболее противоречивый персонаж - на протяжении всего романа не раз меняет

свое отношение к Малиновке, её обитателям и порядкам: впервые приехав туда

юношей, он ощущает прилив творческих сил: "Какие виды кругом - каждое окно

в доме - рама своей особенной картины!"; после долгой разлуки он "не без

смущения" ждет встречи с родными местами, которые, впрочем, скоро видятся

ему как одна картина "в тесной, определенной раме, в которой приютился

человек", а через некоторое время "Райский почти не чувствует, что живёт",

потом скука сменяется интересом, но не к деревне, а к её хранительницам

(Бережковой, Вере, Марфеньке).

Как видим, герои трёх романов, как метко выразился И.А.Гончаров,

"составляют одно лицо, наследственно перерождающееся..." А трилогия - "одно

огромное здание, одно зеркало, где в миниатюре отразились три эпохи -

старой жизни, сна и пробуждения".

55. «Кто виноват?» Герцена.

Композиция романа “Кто виноват?” очень оригинальна. Только первая глава первой части имеет собственно романтическую форму экспозиции и завязки действия — “Отставной генерал и учитель, определяющийся к месту”. Далее следуют: “Биография их превосходительств” и “Биография Дмитрия Яковлевича Круциферского”. Глава “Житье-бытье” является главой из правильной формы повествования, но за ней следует “Биография Владимира Бельтова”.
Герцен хотел составить роман из такого рода отдельных жизнеописаний, где “в подстрочных примечаниях можно сказать, что такой-то женился на такой-то”. “Для меня повесть — рама”,— говорил Герцен. Он рисовал по преимуществу портреты, его интересовали больше всего лица и биографии. “Лицо — послужной список, в котором все отмечено,— пишет Герцен,— паспорт, на котором визы остаются”.
При видимой отрывочности повествования, когда рассказ от автора сменяется письмами героев, выдержками из дневника, биографическими отступлениями, роман Герцена строго последователен. “Повесть эта, несмотря на то, что она будет состоять из отдельных глав и эпизодов, имеет такую целость, что вырванный лист портит все”,— пишет Герцен.
Свою задачу он видел не в том, чтобы разрешить вопрос, а в том, чтобы его верно обозначить. Поэтому он избрал протокольный эпиграф: “А случай сей за неоткрытием виновных предать воле Божией, дело же, почислив нерешенным сдать в архив. Протокол”.
Но он писал не протокол, а роман, в котором исследовал не “случай, а закон современной действительности”. Вот почему вопрос, вынесенный в заголовок книги, с такой силой отозвался в сердцах его современников. Основную мысль романа критика видела в том, что проблема века получает у Герцена не личное, а общее значение: “Виноваты не мы, а та ложь, сетями которой опутаны мы с самого детства”.
Но Герцена занимала проблема нравственного самосознания и личность. Среди героев Герцена нет злодеев, которые бы сознательно и преднамеренно творили зло своим ближним. Его герои —дети века, не лучше и не хуже других; скорее, даже лучше многих, а в некоторых из них есть залоги удивительных способностей и возможностей. Даже генерал Негров, владелец “белых рабов”, крепостник и деспот по обстоятельствам своей жизни, изображен как человек, в котором “жизнь задавила не одну возможность”. Мысль Герцена была социальной по существу, он изучал психологию своего времени и видел прямую связь характера человека с его средой.
Герцен называл историю “лестницей восхождения”. Эта мысль означала прежде всего духовное возвышение личности над условиями жизни определенной среды. Так, в его романе “Кто виноват?” только там и тогда личность заявляет о себе, когда она отделяется от своей среды; иначе ее поглощает пустота рабства и деспотизма.
И вот на первую ступень “лестницы восхождения” вступает Круциферский, мечтатель и романтик, уверенный в том, что в жизни нет ничего случайного. Он подает руку Любе, дочери Негрова, помогает ей подняться. И она поднимается вслед за ним, но ступенькой выше. Теперь она видит больше, чем он; она понимает, что Круциферский, робкий и смятенный человек, не сможет больше сделать ни шагу вперед и выше. А когда она поднимает голову, то взор ее падает на Бельтова, который был на той же лестнице гораздо выше, чем она. И Люба сама протягивает ему руку...
“Красота и вообще сила, но она действует по какому-то избирательному сродству”,— пишет Герцен. По избирательному сродство действует и ум. Вот почему Любовь Круциферская и Владимир Бельтов не могли не узнать друг друга: в них было это сродство. Все то, что было известно ей лишь как острая догадка, ему открывалось как цельное знание. Это была натура “чрезвычайно деятельная внутри, раскрытая всем современным вопросам, энциклопедическая, одаренная смелым и резким мышлением”. Но в том-то и дело, что эта встреча, случайная и вместе с тем и неотразимая, ничего не изменила в их жизни, а лишь увеличила тяжесть действительности, внешних препятствий, обострила чувство одиночества и отчужденности. Жизнь, которую они хотели изменить своим восхождением, была неподвижна и неизменна. Она похожа на ровную степь, в которой ничто не колышется. Первой это почувствовала Люба, когда ей показалось, что она вместе с Кру-циферским потерялась среди безмолвных просторов: “Они были одни, они были в степи”. Герцен разворачивает метафору и применительно к Бельтову, выводя ее из народной пословицы “Один в поле не воин”: “Я точно герой народных сказок... ходил по всем распутьям и кричал: „Есть ли в поле жив человек?" Но жив человек не откликался... Мое несчастье!.. А один в поле не ратник... Я и ушел с поля...” “Лестница восхождения” оказалась “горбатым мостиком”, который и поднял на высоту, и отпустил на все четыре стороны.
“Кто виноват?” — интеллектуальный роман. Его герои — люди мыслящие, но у них есть свое “горе от ума”. И состоит оно в том, что со всеми своими блестящими идеалами они принуждены были жить в сером свете, оттого и мысли их кипели “в действии пустом”. Даже гениальность не спасает Бельтова от этого “мильона терзаний”, от сознания того, что серый свет сильнее его блестящих идеалов, если его одинокий голос теряется среди безмолвия степи. Отсюда и возникает чувство подавленности и скуки: “Степь — иди, куда хочешь, во все стороны — воля вольная, только никуда не дойдешь...”
В романе есть и нотки отчаяния. Искандер писал историю слабости и поражения сильного человека. Бельтов как бы боковым зрением замечает, что “дверь, ближе и ближе открывавшаяся, не та, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их тела”. Такова была судьба Бельтова, одного из плеяды “лишних людей” русской литературы, наследника Чацкого, Онегина и Печорина. Из его страданий выросли многие новые идеи, которые нашли свое развитие в “Рудине” Тургенева, в поэме Некрасова “Саша”.
В этом повествовании Герцен говорил не только о внешних преградах, но и о внутренней слабости человека, воспитанного в условиях рабства.
“Кто виноват?” — вопрос, который не давал однозначного ответа. Недаром поиск ответа на герценовский вопрос занимал самых выдающихся русских мыслителей — от Чернышевского и Некрасова до Толстого и Достоевского.
Роман “Кто виноват?” предсказывал будущее. Это была пророческая книга. Бельтов, так же как и Герцен, не только в губерн ском городе, среди чиновников, но и в столичной канцелярии — всюду находил “всесовершеннейшую тоску”, “умирал от скуки”. “На родном берегу” он не мог найти для себя достойного дела.
Но и “на том берегу” водворилось рабство. На развалинах революции 1848 года торжествующий буржуа создал империю собственников, отбросив добрые мечтания о братстве, равенстве и справедливости. И вновь образовалась “всесовершенней-шая пустота”, где мысль умирала от скуки. И Герцен, как предсказал его роман “Кто виноват?”, подобно Бельтову, стал “скитальцем по Европе, чужой дома, чужой на чужбине”.
Он не отрекся ни от революции, ни от социализма. Но им овладели усталость и разочарование. Как Бельтов, Герцен “нажил и прожил бездну”. Но все пережитое им принадлежало истории. Вот почему так значительны его мысли и воспоминания. То, что Бельтова томило как загадка, стало у Герцена современным опытом и проницательным познанием. Снова возникал перед ним тот самый вопрос, с которого все началось: “Кто виноват?”

Композиция романа “Кто виноват?” очень оригинальна. Только первая глава первой части имеет собственно романтическую форму экспозиции и завязки действия — “Отставной генерал и учитель, определяющийся к месту”. Далее следуют: “Биография их превосходительств” и “Биография Дмитрия Яковлевича Круциферского”. Глава “Житье-бытье” является главой из правильной формы повествования, но за ней следует “Биография Владимира Бельтова”.
Герцен хотел составить роман из такого рода отдельных жизнеописаний, где “в подстрочных примечаниях можно сказать, что такой-то женился на такой-то”. “Для меня повесть — рама”,— говорил Герцен. Он рисовал по преимуществу портреты, его интересовали больше всего лица и биографии. “Лицо — послужной список, в котором все отмечено,— пишет Герцен,— паспорт, на котором визы остаются”.
При видимой отрывочности повествования, когда рассказ от автора сменяется письмами героев, выдержками из дневника, биографическими отступлениями, роман Герцена строго последователен. “Повесть эта, несмотря на то, что она будет состоять из отдельных глав и эпизодов, имеет такую целость, что вырванный лист портит все”,— пишет Герцен.
Свою задачу он видел не в том, чтобы разрешить вопрос, а в том, чтобы его верно обозначить. Поэтому он избрал протокольный эпиграф: “А случай сей за неоткрытием виновных предать воле Божией, дело же, почислив нерешенным сдать в архив. Протокол”.
Но он писал не протокол, а роман, в котором исследовал не “случай, а закон современной действительности”. Вот почему вопрос, вынесенный в заголовок книги, с такой силой отозвался в сердцах его современников. Основную мысль романа критика видела в том, что проблема века получает у Герцена не личное, а общее значение: “Виноваты не мы, а та ложь, сетями которой опутаны мы с самого детства”.
Но Герцена занимала проблема нравственного самосознания и личность. Среди героев Герцена нет злодеев, которые бы сознательно и преднамеренно творили зло своим ближним. Его герои —дети века, не лучше и не хуже других; скорее, даже лучше многих, а в некоторых из них есть залоги удивительных способностей и возможностей. Даже генерал Негров, владелец “белых рабов”, крепостник и деспот по обстоятельствам своей жизни, изображен как человек, в котором “жизнь задавила не одну возможность”. Мысль Герцена была социальной по существу, он изучал психологию своего времени и видел прямую связь характера человека с его средой.
Герцен называл историю “лестницей восхождения”. Эта мысль означала прежде всего духовное возвышение личности над условиями жизни определенной среды. Так, в его романе “Кто виноват?” только там и тогда личность заявляет о себе, когда она отделяется от своей среды; иначе ее поглощает пустота рабства и деспотизма.
И вот на первую ступень “лестницы восхождения” вступает Круциферский, мечтатель и романтик, уверенный в том, что в жизни нет ничего случайного. Он подает руку Любе, дочери Негрова, помогает ей подняться. И она поднимается вслед за ним, но ступенькой выше. Теперь она видит больше, чем он; она понимает, что Круциферский, робкий и смятенный человек, не сможет больше сделать ни шагу вперед и выше. А когда она поднимает голову, то взор ее падает на Бельтова, который был на той же лестнице гораздо выше, чем она. И Люба сама протягивает ему руку...
“Красота и вообще сила, но она действует по какому-то избирательному сродству”,— пишет Герцен. По избирательному сродство действует и ум. Вот почему Любовь Круциферская и Владимир Бельтов не могли не узнать друг друга: в них было это сродство. Все то, что было известно ей лишь как острая догадка, ему открывалось как цельное знание. Это была натура “чрезвычайно деятельная внутри, раскрытая всем современным вопросам, энциклопедическая, одаренная смелым и резким мышлением”. Но в том-то и дело, что эта встреча, случайная и вместе с тем и неотразимая, ничего не изменила в их жизни, а лишь увеличила тяжесть действительности, внешних препятствий, обострила чувство одиночества и отчужденности. Жизнь, которую они хотели изменить своим восхождением, была неподвижна и неизменна. Она похожа на ровную степь, в которой ничто не колышется. Первой это почувствовала Люба, когда ей показалось, что она вместе с Кру-циферским потерялась среди безмолвных просторов: “Они были одни, они были в степи”. Герцен разворачивает метафору и применительно к Бельтову, выводя ее из народной пословицы “Один в поле не воин”: “Я точно герой народных сказок... ходил по всем распутьям и кричал: „Есть ли в поле жив человек?" Но жив человек не откликался... Мое несчастье!.. А один в поле не ратник... Я и ушел с поля...” “Лестница восхождения” оказалась “горбатым мостиком”, который и поднял на высоту, и отпустил на все четыре стороны.
“Кто виноват?” — интеллектуальный роман. Его герои — люди мыслящие, но у них есть свое “горе от ума”. И состоит оно в том, что со всеми своими блестящими идеалами они принуждены были жить в сером свете, оттого и мысли их кипели “в действии пустом”. Даже гениальность не спасает Бельтова от этого “мильона терзаний”, от сознания того, что серый свет сильнее его блестящих идеалов, если его одинокий голос теряется среди безмолвия степи. Отсюда и возникает чувство подавленности и скуки: “Степь — иди, куда хочешь, во все стороны — воля вольная, только никуда не дойдешь...”
В романе есть и нотки отчаяния. Искандер писал историю слабости и поражения сильного человека. Бельтов как бы боковым зрением замечает, что “дверь, ближе и ближе открывавшаяся, не та, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их тела”. Такова была судьба Бельтова, одного из плеяды “лишних людей” русской литературы, наследника Чацкого, Онегина и Печорина. Из его страданий выросли многие новые идеи, которые нашли свое развитие в “Рудине” Тургенева, в поэме Некрасова “Саша”.
В этом повествовании Герцен говорил не только о внешних преградах, но и о внутренней слабости человека, воспитанного в условиях рабства.
“Кто виноват?” — вопрос, который не давал однозначного ответа. Недаром поиск ответа на герценовский вопрос занимал самых выдающихся русских мыслителей — от Чернышевского и Некрасова до Толстого и Достоевского.
Роман “Кто виноват?” предсказывал будущее. Это была пророческая книга. Бельтов, так же как и Герцен, не только в губерн ском городе, среди чиновников, но и в столичной канцелярии — всюду находил “всесовершеннейшую тоску”, “умирал от скуки”. “На родном берегу” он не мог найти для себя достойного дела.
Но и “на том берегу” водворилось рабство. На развалинах революции 1848 года торжествующий буржуа создал империю собственников, отбросив добрые мечтания о братстве, равенстве и справедливости. И вновь образовалась “всесовершенней-шая пустота”, где мысль умирала от скуки. И Герцен, как предсказал его роман “Кто виноват?”, подобно Бельтову, стал “скитальцем по Европе, чужой дома, чужой на чужбине”.
Он не отрекся ни от революции, ни от социализма. Но им овладели усталость и разочарование. Как Бельтов, Герцен “нажил и прожил бездну”. Но все пережитое им принадлежало истории. Вот почему так значительны его мысли и воспоминания. То, что Бельтова томило как загадка, стало у Герцена современным опытом и проницательным познанием. Снова возникал перед ним тот самый вопрос, с которого все началось: “Кто виноват?”

56. Духовная история автора и России в «Былом и думах».

«Былое и думы» - это творческая и политическая биография самого Герцена, где он описывает основные моменты своей жизни, переломы, страдания. Безусловно, здесь больше политических и общественных моментов, но всё же мы можем проследить, как формировалась личность самого автора.

Он начинает с няни, Веры Артамоновны, как она рассказывала ему маленькому, что было во время пожара Москвы, как его отец был в плену у Наполеона, как они с матерью и братом еле выжили. Потом университетские годы, знакомства с интересными людьми, его соратники, западники и славянофилы, политическое и общественное противостояние, Чаадаев, его друг.

Посвятил эту книгу Герцен своему лучшему другу и спутнику по жизни, поэту-революционеру, Огарёву.

Это и противоречивый путь Герцена-мыслителя и революционера в годы перелома его мировоззрения в сторону демократа от либерализма. Это автобиография, которая только полностью исключает личные драмы и интимные переживания писателя.

Что пронизывает всю книгу - это безумная любовь к России. Герцен был патриотом. Патриотизм переплетается с темой революционной борьбы за лучшее будущее народа. Огромное воздействие на формирование такого революционного мировоззрения Герцена оказало восстание декабристов. «Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души».

Вместе с Белинским Герцен стоял в первых рядах реакционной литературной среды. За свои произведения, Герцен был отправлен в эмиграцию, но и оттуда он продолжал борьбу за свободу своего народа.

Жанр: Это смешение жанров в мемуарном повествовании, включение своеобразного исторического романа и фельетонной публицистики в творческую художественную автобиографию. Всё это было новаторством.