Слишком много счастья 2 страница

Он расхаживал по комнате туда и обратно в веселом возбуждении.

– Именно там, в Лионе, мы узнали о пленении Наполеона‑племянника {111}, этой шлюхи…

Юра кивнул тете, снял куртку – холодно ему, по‑видимому, не было – и, сев на ящик, принялся заканчивать работу, которую не доделал отец, – ваксить сапоги.

Действительно похож на Анюту. Но только на Анюту, какой она стала в последние дни. Печально поникшие веки, скептический, если не презрительный изгиб полных губ. Ничего от той златовласки, которая жаждала опасности, громкой и праведной славы. Ничего от ее взрывов негодования. Впрочем, такой свою мать Юра и не помнил. Только больной, задыхающейся женщиной, умиравшей от рака {112} и желавшей скорой смерти.

Жаклар, наверное, любил ее в первое время – в той мере, в какой он вообще способен любить. Во всяком случае, замечал ее любовь к себе. В наивном или попросту хвастливом письме, адресованном ее отцу, он объяснял свое желание жениться на Анюте тем, что несправедливо было бы бросить женщину, которая так к нему привязана. И он никогда не бросал других женщин – даже вначале, когда Анюта просто бредила им. Ну и разумеется, не оставил их после женитьбы. Софья подумала, что Виктор и сейчас может быть привлекательным для женщин, несмотря на неопрятную полуседую бороду и на манеру взвинчивать себя собственными речами до того, что начинал как‑то бессвязно выплевывать слова. Герой, выжатый собственной борьбой, человек, пожертвовавший своей юностью, – так Жаклар представлял себя миру, и не без успеха. И это было в какой‑то мере правдой. Он по‑прежнему храбр, он не изменил своим идеалам, он родился крестьянином и знает, что такое презрение высших…

Но ведь и она отнеслась к нему с презрением только что.

Комната обшарпанная, однако, присмотревшись внимательнее, можно заметить, что кто‑то пытался навести здесь порядок. Кастрюли висят на крючках, печь нетопленая, но вычищенная, как и днища медных кастрюль. Похоже, у него есть женщина.

Жаклар тем временем перешел на Клемансо {113}, с которым, по его словам, сохранил добрые отношения. Теперь он хвастался дружбой с этим человеком, хотя должен был, скорее, обвинять его в шпионаже в пользу англичан (она сама в эти слухи не верила).

Софья решила отвлечь Жаклара от политики, похвалив чистоту квартиры.

Он оглянулся, удивленный таким неожиданным поворотом, а потом усмехнулся и сказал, мстительно смакуя каждое слово:

– Есть женщина, с которой я живу, она тут хозяйничает. Француженка, слава богу. Они не так болтливы и ленивы, как русские. Она образованна, служила гувернанткой, но ее уволили за политические взгляды. Боюсь, что не смогу ее с тобой познакомить. Она бедна, но честна и дорожит своей репутацией.

– Понятно, – сказала Софья, поднимаясь. – А я хотела сказать тебе, что снова выхожу замуж. За русского дворянина.

– Да, я слышал, что у тебя роман с Максимом Максимовичем. Про женитьбу только не слышал.

Софью била дрожь от долгого сидения в холодной комнате. Она обратилась к Юре, стараясь говорить как можно приветливей:

– Ты не проводишь старую тетушку до станции? А то мы с тобой так и не поговорили.

– Надеюсь, я тебя не обидел, – ядовито заметил Жаклар на прощание. – Я верю в правду и всегда говорю только правду!

– Все в порядке.

Юра надел куртку, и теперь стало видно, что она ему слишком велика. Должно быть, куплена на блошином рынке. Он подрос, но все равно не выше ростом, чем она сама. Видимо, сказывается плохое питание в такой важный для роста период жизни. Мать его была высокой, и Жаклар до сих пор высок.

Юра, похоже, не горел желанием ее провожать, но тем не менее заговорил первым, как только они спустились с лестницы. И сразу взял ее сумку, без всяких просьб.

– Он страшно скупой, даже печку не топит. У нас дров полно, она утром принесла. А вообще она страшная, как крыса из помойки, поэтому он тебя и не захотел с ней знакомить.

– Нельзя так говорить о женщинах.

– Это почему? Вы же добиваетесь равноправия.

– Я хотела сказать – нельзя так говорить о людях. Но послушай, Юра, оставим твоего отца. Давай лучше поговорим о тебе. Как твоя учеба?

– Я ее ненавижу.

– Что, все предметы?

– А почему бы нет? Очень даже просто – ненавижу их все.

– Давай по‑русски поговорим.

– Вот еще! Варварский язык. А кстати, почему ты так плохо говоришь по‑французски? Отец считает, что у тебя варварский акцент. И у матери, говорит, был точно такой же. Русские – все варвары.

– Это он сказал, что все русские варвары?

– Нет, я сам решил.

Некоторое время они шли молча.

– Наверное, скучно в это время года в Париже, – сказала Софья. – А ты помнишь, как было весело летом в Севре? Как мы болтали обо всем на свете? Фуфа все еще спрашивает про тебя. Помнит, как ты хотел жить с нами.

– Глупости. Даже тогда я всерьез об этом не думал.

– Так, может, теперь подумаешь? Ты уже знаешь, чем будешь заниматься?

– Знаю.

Он ответил насмешливо и самодовольно, и она не стала уточнять, чем именно. Он сказал сам:

– Буду ездить на омнибусе и выкрикивать остановки. На Рождество я сбежал из дому и уже устроился на такую работу. А они меня нашли и вернули домой. Но ничего, еще год – и никто уже не сможет это сделать.

– А ты уверен, что тебе не разонравится всю жизнь объявлять остановки?

– А почему бы нет? Это же полезно, значит, всегда будет нужно. Вот математики, по‑моему, совершенно ни к чему.

Она промолчала.

– Будь я профессором математики, – не унимался он, – я бы сам себя не уважал.

Они уже поднимались на платформу.

– Получать разные премии, кучу денег за то, что никто не понимает и никому не нужно.

– Спасибо, что поднес мою сумку.

Она протянула ему деньги – хотя не так много, как намеревалась изначально. Он взял с недовольной ухмылкой, словно говоря: значит, ты очень богатая, да? Потом быстро пробормотал «спасибо», как бы против воли.

Она смотрела ему вслед и думала, что, скорее всего, никогда его больше не увидит. Сын Анюты. Действительно похож. Ни один обед в Палибино не обходился без Анютиных длинных обвинительных тирад. А потом она вышагивала по дорожкам сада, полная презрения к своей теперешней жизни, с верой в то, что судьба пошлет ей другую жизнь, суровую и справедливую.

Может, Юра будет жить иначе, кто знает? Может, когда‑нибудь станет помягче к тете Соне, – только вряд ли это произойдет при ее жизни и вряд ли раньше, чем он достигнет ее лет.

III

На вокзал Софья приехала за полчаса до отправления поезда. Ей хотелось выпить горячего чая и купить пастилки для горла, но она была сейчас не в состоянии выносить ни очередей, ни разговоров по‑французски. Можно прекрасно владеть иностранным языком, но стоит пасть духом или почувствовать недомогание, и вас потянет назад, к языку детской. Она села на скамью и опустила голову. Посплю чуть‑чуть.

«Чуть‑чуть» обернулось четвертью часа, как показали вокзальные часы. Вокруг нее собралась целая толпа, все бегали, суетились, мимо проезжали багажные тележки.

Софья поспешила к своему поезду. По пути мелькнул мужчина в меховой шапке, как у Максима. Лица она не увидела, он шел прочь от нее, однако широкие плечи и то, как он прокладывал себе путь – вежливо, но уверенно, – очень сильно напоминало Максима.

Тележка, доверху нагруженная чемоданами, вклинилась между ними, и мужчина исчез.

Разумеется, это не Максим. Что ему делать в Париже? На какой поезд или на какую встречу он мог бы так торопиться? Сердце неприятно забилось. Она зашла в вагон и села на свое место у окна. Было ясно, что в жизни Максима есть другая женщина. Вероятно, та самая, которую он не мог представить, и потому не приглашал Софью в Болье. Но ей казалось, мелкие мелодраматические дрязги – это не его стиль. Еще меньше он годился для того, чтобы терпеть женскую ревность, слезы и проклятия. Он сам как‑то сказал, что у нее нет на него прав, он ей не принадлежит.

Это, разумеется, значило, что в браке у нее появятся на него права и обманывать ее он почел бы ниже своего достоинства.

Когда Софье почудилось, что это он на перроне, она только что пробудилась от тяжелого нездорового сна. Наверное, галлюцинация.

Поезд тронулся с обычным стоном и лязгом и медленно выполз из‑под крыши вокзала.

Как ей нравился когда‑то Париж! Не Париж времен коммуны, когда приходилось подчиняться экзальтированным, иногда совершенно непонятным распоряжениям Анюты, но Париж, в который она приехала позже, уже совсем взрослой, в полном расцвете. Когда знакомилась с математиками и политиками. В Париже, считала она тогда, не бывает ни скуки, ни снобизма, ни обмана.

Потом ей вручили Борденовскую премию, целовали руки, дарили цветы, произносили речи в роскошных светлых залах. Но когда дело дошло до поисков работы, перед ней закрыли все двери. Парижане думали об этом не больше, чем о том, чтобы принять в профессорб ученую обезьяну. Жены великих ученых избегали ее или встречались с ней только у себя дома, в приватной обстановке.

Эти жены были наблюдателями на баррикадах, бойцами невидимой непреклонной армии. Мужья страдали от их запретов, но в конечном счете подчинялись им. Мужчины, ломавшие то, что прежде считалось непреложными законами природы, пребывали в рабстве у женщин, занятых только тугими корсетами, визитными карточками и разговорами, от которых в горле першило, как от смешанного запаха духов.

Впрочем, пора прекратить эту литанию обид. Жены ученых в Стокгольме приглашали ее к себе: и на лучшие званые вечера, и на ужины в узком кругу. Они хвалили ее и даже выставляли напоказ. Тепло приняли ее дочку. Может, Софья и для них была курьезом, но таким, который они приняли и одобрили? Что‑то вроде попугая‑полиглота или тех гениев, которые моментально определят, что такой‑то день в четырнадцатом веке пришелся на вторник.

Нет, это несправедливо. Они с уважением относились к тому, чем занималась Софья, и многие из них считали, что женщинам надо последовать ее примеру и когда‑нибудь так и будет. Так почему же ей становилось с ними скучно, почему она все вспоминала других людей, способных засиживаться до поздней ночи за необычными разговорами? И почему ей было неприятно, что они одевались либо как пасторские жены, либо как цыганки?

Она все еще не могла прийти в себя после встречи с Жакларом и Юрой, от слов о том, что ее нельзя представить женщине, которая дорожит своей репутацией. А еще болит горло и озноб по всему телу, – видимо, сильно прохватило.

Ну ничего, скоро она сама будет женой, причем женой человека богатого, умного и к тому же воспитанного.

Вот наконец едет по проходу тележка с закусками. Еда должна облегчить боль в горле, хотя Софья предпочла бы сейчас выпить русского чая. Как только отъехали от Парижа, пошел дождь, а теперь он превратился в снег. Как все русские, она предпочитает снег дождю, запорошенные поля – темной и мокрой земле. Там, где бывает снег, люди готовятся к зиме как следует и принимают серьезные меры, чтобы поддерживать в своих жилищах тепло. Она вспоминает дом Вейерштрасса, где ей предстоит сегодня переночевать. Профессор и его сестрицы и слушать не захотели про гостиницу.

Дом у них очень удобный, с темными коврами, мягкими креслами и тяжелыми портьерами с бахромой. Жизнь в нем следует раз навсегда заведенному порядку: она подчинена науке, а конкретнее – математике, у которой есть центр, святилище – кабинет. Робкие, плохо одетые студенты один за другим проходят туда через гостиную. Две сестры профессора, старые девы, приветливо с ними здороваются, но разговоров не затевают. Они заняты: вяжут, чинят, штопают, вышивают коврики. Им известно, что их брат – выдающийся ученый, великий человек, но в то же время они знают и то, что он должен съедать ежедневно порцию чернослива (это полезно при сидячем образе жизни), что у него появляется сыпь на коже от любой, даже самой нежной шерсти и что он очень расстраивается, если коллега не благодарит его за помощь в опубликованной статье (хотя профессор и притворяется, будто не заметил этого, и потом устно и письменно продолжает нахваливать того самого коллегу, который проявил к нему пренебрежение).

Когда Софья впервые оказалась в этом доме, сестры профессора, Клара и Элиза, страшно перепугались. Служанка, ее впустившая, была не приучена отказывать посетителям: все в этом доме жили такой спокойной жизнью, а студенты были вечно плохо одеты и невоспитанны, так что критерии приличий, принятые в респектабельных домах, тут не действовали. Однако при всем этом в голосе горничной послышалось некоторое колебание, когда она произнесла: «Дома» – маленькой женщине, державшейся робко, как просительница, чье лицо было не разглядеть под темной широкополой шляпой. Сестры не смогли определить, сколько ей лет, но предположили – после того, как она прошла в кабинет, – что это мать кого‑нибудь из студентов: хочет выторговать скидку на плату за обучение.

– Господи боже мой! – воскликнула потом Клара, обладавшая более живой фантазией. – Мы даже подумали, а вдруг это новая Шарлотта Корде?

Так они сами рассказывали Софье, когда уже подружились с ней.

А Элиза добавила с сухим смешком:

– К счастью, наш брат не принимал ванну. И мы все равно не сумели бы его защитить, потому что запутались бы в этих бесконечных шарфах, которые тогда вязали.

Они вязали шарфы для солдат на фронте. Шел 1870 год, и, значит, это было еще до того, как Софья и Владимир отправились в Париж заниматься наукой. Они жили тогда в другом измерении, где‑то в далеком прошлом или вовсе за пределами Вселенной, и не обращали внимания на то, что в ней происходило, так что даже о войне вряд ли слышали.

Вейерштрасс не лучше своих сестер был способен угадать возраст Софьи или цель ее визита. Потом он рассказывал, что принял ее за гувернантку, пришедшую взять у него рекомендацию, чтобы добавить в число своих знаний и умений математику. Он хотел отругать горничную и сестер за то, что ее пустили. Однако человек он был добрый и воспитанный и потому не прогнал ее, а объяснил, что берет только тех аспирантов, у которых уже есть диплом, а сейчас у него такое количество учеников, что с новыми ему не справиться. Но она все равно не уходила и продолжала стоять перед ним в этой своей смешной, закрывающей лицо шляпе, вцепившись обеими руками в шаль, – и тогда он вспомнил один метод, или, лучше сказать, трюк, к которому прибегал пару раз и раньше, чтобы поставить на место негодного студента.

– Все, что я могу для вас сделать, – объявил он, – это дать вам несколько задач и попросить решить их в течение недели. Если вы выполните задание удовлетворительно, мы вернемся к этому разговору.

За неделю он совсем о ней забыл. Разумеется, она не должна была больше появиться. И когда Софья снова вошла в кабинет, он ее не узнал: возможно, потому, что она сняла плащ, ранее скрывавший ее тоненькую фигуру. Она чувствовала себя смелее – или просто погода переменилась. Шляпу профессор совсем не помнил – ее запомнили сестрицы, да и вообще он был не очень приметлив по части дамских аксессуаров. Но когда Софья достала из сумочки листки и положила на стол, он понял, кто это такая, вздохнул и надел на нос очки.

Каково же было его изумление, – это он тоже сам ей рассказывал позднее, – каково же было его изумление, когда он увидел, что не только все задачи решены, но некоторые из них решены совершенно оригинальным способом. Однако Вейерштрасс заподозрил, что она принесла ему решения, выполненные кем‑то другим – братом или любовником, который скрывается за границей по политическим причинам.

– Будьте добры, присядьте, – сказал он, – и потрудитесь объяснить мне эти решения. Последовательно, шаг за шагом.

Она начала говорить, наклонившись вперед, и широкополая шляпа сползла ей на глаза. Тогда она ее сняла и положила прямо на пол. Показались кудри, ясные глаза, стало видно, какая она юная и как сильно, до дрожи в пальцах, волнуется.

– Да, – кивал он. – Да… Да… Да…

Произносил это «да» задумчиво, стараясь скрыть свое замешательство, особенно когда она объясняла совершенно блестящие решения, по методу ничуть не походившие на его собственные.

В такое замешательство она приводила его потом много лет. Она была такая хрупкая, такая молодая – и в то же время такая энергичная. Вейерштрассу хотелось успокоить эту девушку, быть с ней поласковее и научить справляться с ослепительными фейерверками, которые производил ее мозг.

Всю свою жизнь – ему было трудно в этом признаться, поскольку он не любил громких слов и подозрительно относился к энтузиастам, – всю свою жизнь он ждал именно такого ученика. Того, кто бросит ему вызов, кто будет не просто следовать за ним по пятам, но сам вырвется вперед. Он никогда не высказывал того, во что втайне верил: что математику высшего класса нужна интуиция, вспышка молнии, которая вдруг осветит все вокруг. При всей строгости и дотошности такой математик должен быть еще и поэтом в душе.

Когда он наконец решился высказать эти мысли Софье, то добавил, что есть такие, кого возмущает само слово «поэзия» в применении к математике. А есть и те, кто с радостью принимает прозвище поэта, только чтобы оправдать путаницу, вялость и неразбериху в собственных мыслях.

Как она и ожидала, снег за окнами поезда, продвигавшегося на восток, шел все гуще и гуще. Поезд был второклассный, совсем спартанский по сравнению с тем, которым она ехала из Канн. Вагона‑ресторана здесь не полагалось, а на тележке лежали только холодные бутерброды с острой колбасой или сыром. Софья купила бутерброд с сыром размером с половину сапога. Сначала она думала, что съесть его полностью невозможно, но со временем все‑таки доела. Потом открыла томик Гейне, чтобы он помог ей вызвать на поверхность сознания полузабытый немецкий язык.

Каждый раз, когда она отрывала глаза от книги и смотрела в окно, ей казалось, что снег валит еще гуще, чем прежде, а иногда – что поезд тащится совсем медленно, почти стоит на месте. При такой езде дай бог добраться до Берлина к полуночи. Софья пожалела, что дала себя уговорить не останавливаться в отеле и согласилась переночевать в доме на Потсдамерштрассе.

«Наш бедный Карл будет так счастлив, если Вы проведете хотя бы одну ночь под нашей крышей. Он считает, что Вы так и остались той маленькой девочкой, которая когда‑то постучалась к нам, хотя при этом воздает должное Вашим достижениям и гордится Вашими успехами».

И действительно, когда она позвонила к ним в дверь, было уже за полночь. Открыла Клара, в халате; служанку она отправила спать. Софье было сообщено шепотом, что братец проснулся, услышав шум экипажа на улице, однако Элиза поднялась к нему, чтобы успокоить и заверить, что он встретится с Софией уже утром.

Слово «успокоить» резануло слух. Письма сестер выдавали только легкую усталость, не больше. А сам профессор не писал ничего о себе: в его посланиях речь шла только о Пуанкаре и его, Вейерштрасса, долге перед математикой: объяснить суть проблемы шведскому королю.

Но теперь, услышав, как дрогнул голос старушки при упоминании «братца», вдохнув до боли знакомый, когда‑то вселявший надежду, но теперь немного застоявшийся и даже печальный запах этого дома, Софья почувствовала, что принятый прежде между ними в разговоре иронический тон сейчас был бы неуместен. Поняла, что ее приход вносит сюда не только свежий воздух, но и атмосферу успеха, энергию, которую она сама в себе не замечает, но которая может показаться здешним обитателям тревожной. Софья привыкла, что ее встречают в этом доме объятиями и бурными выражениями радости (что всегда удивляло в сестрах – как они могли, соблюдая все положенные приличия, оставаться такими жизнерадостными?). Клара действительно обняла гостью, но в старческих глазах стояли слезы, а руки дрожали.

Тем не менее в отведенной Софье комнате ее ждал кувшин с теплой водой, а на ночном столике – хлеб и масло.

Раздеваясь, она слышала тихий, но оживленный разговор за стеной. Должно быть, сестры обсуждали, как чувствует себя брат или что они не закрыли хлеб и масло в комнате Софьи крышкой и Клара заметила это только, когда провожала гостью.

Работая под руководством Вейерштрасса, Софья жила в маленькой темной квартирке, по большей части со своей подругой Юлией, изучавшей химию. Они не посещали ни концертов, ни спектаклей: денег было мало, а работы невпроворот. Юлия занималась в частной лаборатории, – такой возможности женщинам было нелегко добиться. Софья же проводила день за днем за письменным столом, иногда засиживалась до тех пор, пока не становилось совсем темно и пора было зажигать керосиновую лампу. Тогда, потянувшись, она отправлялась на прогулку – быстрым шагом, чуть не бегом, переходила из одного угла квартиры в другой – что, разумеется, не составляло большой дистанции. На ходу она громко проговаривала какие‑то слова, казавшиеся совершенно абсурдными, и любой наблюдатель, кроме хорошо знавшей ее Юлии, заподозрил бы, что она не в своем уме.

Вейерштрасс, как и она сама, занимался эллиптическими и Абелевыми функциями, а также теорией аналитических функций, представленных в виде бесконечных рядов. Теория, названная его именем, утверждала, что любая ограниченная бесконечная последовательность действительных чисел содержит сходящуюся последовательность. Софья шла за ним до определенной точки, но затем бросала ему вызов и даже несколько вырывалась вперед. В результате они переставали быть учителем и ученицей и становились коллегами, причем она часто играла роль катализатора для его дальнейших исследований. Однако такие отношения развились не сразу, и поначалу во время традиционных воскресных ужинов в доме Вейерштрасса – на которые ее всегда приглашали, поскольку для занятий с ней профессор отводил вторую половину воскресного дня, – она чувствовала себя то ли молодой родственницей, то ли энергичной протеже.

Юлию, когда она приезжала, тоже позвали. Девушки ели жареное мясо, картофельное пюре, а также вкуснейшие легкие пудинги, опровергавшие все расхожие мнения о немецкой кухне. После ужина все усаживались возле камина, и Элиза с большим воодушевлением и экспрессией читала вслух. Обычно звучали рассказы швейцарского писателя Конрада Фердинанда Мейера {114}. Литература служила сестрам как бы вознаграждением за продолжавшиеся всю неделю вязание и штопанье.

На Рождество для Софьи и Юлии наряжали елку, хотя раньше семейство Вейерштрассов обходилось без нее годами. Были и конфеты, обернутые в фольгу, и кекс с изюмом и цукатами, и печеные яблоки. Все для детей – так они говорили.

Но вскоре выяснилось неожиданное и тревожное обстоятельство.

Обстоятельство это заключалось в том, что у Софьи, которая в их глазах была сама робость и невинность, имелся муж. Через несколько недель после начала занятий, еще до приезда Юлии, сестры заметили, что после воскресных ужинов Софью встречает молодой человек, не представленный Вейерштрассам и потому принимаемый ими за лакея. Он был высокого роста, некрасивый, с рыжеватой бородкой, большим носом, одет неопрятно. Если бы Вейерштрассы почаще бывали в свете, то поняли бы, что благородное семейство – а к такому, как они знали, принадлежала по рождению Софья – не стало бы держать столь неряшливого лакея и, следовательно, это был не слуга, а знакомый.

Потом приехала Юлия, и молодой человек исчез.

Немного погодя Софья призналась, что это ее муж – Владимир Ковалевский. Владимир учился в Вене и Париже, хотя перед этим окончил петербургское Училище правоведения. Занимался он в прошлом и издательской деятельностью: печатал учебную литературу по естественным наукам. Владимир был старше Софьи на несколько лет.

Почти столь же удивительным, как эти сведения, было и то, что Софья сообщила их не сестрам, а самому Вейерштрассу. А между тем в доме только сестры имели некоторое отношение к реальности – они были хотя бы в курсе событий в жизни служанок и читали современную литературу. Но Софья и раньше не желала быть любимицей женщин – ни матери, ни гувернантки. Другое дело – отец: ее переговоры с генералом не всегда приводили к победе, однако она уважала его и имела основания считать, что он отвечает ей взаимностью. Поэтому именно мужчине – хозяину дома – она и сделала столь важное признание.

Софья понимала, что Вейерштрасс придет в смущение – даже не столько оттого, что она поговорила с ним, но оттого, что теперь ему предстоит передать этот разговор сестрам. Тут ведь было нечто большее, чем просто факт: Софья замужем. Да, она состояла в браке, и совершенно законном. Однако это был так называемый «белый брак» – явление, о котором раньше не слышал ни сам профессор, ни его сестры. Муж и жена не только не жили в одном доме – они вообще не жили друг с другом. Поженившись по не совсем общепринятым причинам, они оказались связаны тайным обетом никогда не совершать этого, никогда не…

– Вступать в брачные отношения?

По всей вероятности, это произнесла Клара. Сказала быстро, даже нетерпеливо, чтобы поскорее преодолеть трудный момент.

Да‑да. В России молодым людям, точнее, молодым женщинам, желающим учиться за границей, приходится прибегать к подобному обману, потому что незамужняя девица не имеет права покидать страну без согласия родителей. Родители Юлии оказались достаточно просвещенными и дали такое согласие, а родители Софьи – нет.

Какой варварский закон!

Да‑да. Русский закон. Однако некоторые девицы нашли способ его обойти, полагаясь на помощь молодых идеалистов, сочувствующих их чаяниям. Впрочем, среди них могли быть также и анархисты, откуда нам знать?

Старшая сестра Софьи отыскала такого молодого человека и вместе со своей подругой Жанной {115} вступила с ним в переговоры. В данном случае причиной было не желание учиться, а, скорее, что‑то политическое. Бог знает почему, но они решили привлечь и Софью. Та совсем не интересовалась политикой и не чувствовала себя готовой к подобному предприятию. Молодой человек внимательно присматривался к двум старшим девушкам. Старшая сестра – ее звали Анюта – выглядела очень серьезной, но была при этом чрезвычайно красива, и он сказал «нет». Нет, сказал он, я не желаю вступать в договор ни с одной из вас, достопочтенные юные дамы, однако согласен жениться на вашей младшей сестре.

– Должно быть, он решил, что со старшими хлопот не оберешься.

Это заметила Элиза – у нее был большой опыт чтения романов.

– Такое часто бывает, – продолжала она, – в особенности с красавицами. Он просто влюбился в нашу крошку Софи.

Любовь тут совершенно ни при чем, – могла бы заметить на это Клара.

Итак, Софья принимает предложение. Владимир наносит визит генералу и просит у него руки его младшей дочери. Василий Васильевич ведет себя любезно, ведь молодой человек принадлежит к прекрасному семейству, хотя и не достиг пока больших успехов в жизни. Однако отец отвечает, что Соня еще совсем ребенок. Да и знает ли она об этих намерениях?

Да, ответила сама Софья, она знает и даже влюблена в него.

Тогда генерал объявил, что не следует поддаваться первому порыву, пусть молодые люди проведут некоторое время вместе. И даже продолжительное время. Приезжайте‑ка к нам в Палибино! (Дело происходило в Петербурге.)

Дело застопорилось. Владимир так и не сумел произвести хорошего впечатления на родителей невесты. Он почти не скрывал своих нигилистических взглядов и одевался из рук вон плохо, словно нарочно. Генералу это внушало надежду, что, понаблюдав за своим воздыхателем, Соня передумает.

А у Софьи тем временем созревали собственные планы на жизнь.

И вот пришел день, когда ее родители созвали гостей на званый ужин. Были приглашены профессора, сослуживцы Василия Васильевича по Артиллерийской академии, один дипломат. И в разгар суматохи Соня выскользнула из дома.

В одиночестве шла она по петербургским улицам, по которым никогда не ходила без сопровождающих – слуг или сестры. Шла к Владимиру, жившему на бедной окраине. Он сразу отпер ей дверь. Она присела к столу и написала письмо отцу.

«Дорогой папа, я ушла к Володе и останусь у него. Очень прошу тебя – не противься нашему браку».

Отсутствие младшей дочери заметили, только когда сели обедать. Послали горничную посмотреть в Сониной комнате, – ее там не было. Спросили Анюту. Та вспыхнула и ответила, что ничего не знает. Чтобы скрыть волнение, ей пришлось уронить салфетку.

Тут генералу передали письмо. Он извинился и вышел. Вскоре Соня и Владимир услышали его гневные шаги за дверью своего убежища. Он велел скомпрометированной дочери и человеку, ради которого она была готова пожертвовать своей репутацией, следовать за ним. Они доехали до дома, не сказав друг другу ни слова.

За ужином генерал представил молодого человека гостям:

– А вот, господа, мой будущий зять, Владимир Онуфриевич Ковалевский.

Так все и устроилось. Соня была вне себя от радости – не оттого, что выходила замуж, а оттого, что смогла сделать приятное Анюте и внести свой вклад в эмансипацию русских женщин. Сыграли роскошную и церемонную свадьбу в Палибино, а затем новобрачные уехали в Петербург и поселились там вместе.

Когда им стали яснее их интересы, они отправились за границу и под одной крышей уже не жили. Сначала Гейдельберг, потом Берлин – для Софьи, Мюнхен – для Владимира. Пока она оставалась в Гейдельберге, он туда заезжал в свободное время. Потом там поселилась Анюта со своей подругой Жанной, а также Юлия – все четыре девушки находились как бы под покровительством Владимира, однако места в той квартире для него уже не было.