Ежики и медведь

Однажды ранней весной гуляли мы с о. Ферапонтом в нашем оптинском лесу, и он часа два рассказывал по следам оставленным на снегу, кто здесь обитает. «Вот, - говорит, - заяц пробежал, вот лиса мышкует, а тут косуля кормилась».

Еще других зверей он называл, но я в зверях не разбираюсь. Вдруг он увидел медвежий след и говорит так счастливо: «Ми-ишка!» Посмотрел внимательно и сказал: «Шатун, похоже. Недавно здесь проходил». Еще посмотрел и говорит: «Толь­ко что здесь был. Рядом медведь». Тут мы с ним развили такую скорость бега, что вскоре были в скиту.

А еще помню, как о. Ферапонт с паломником Николаем Емельяновым пойти в лес и наловили пол­ный мешок ежиков. Ночью ежики бегают по ке­лье, играют, а о. Ферапонт смотрит на них и смеется. Обычно он был серьезный, и лишь глаза порой улыбались. А тут, смотрю, лицо у него детское-детское.

Оказывается, ежики нужны были на склад, чтоб крыс и мышей гонять. Отобрал о. Ферапонт для склада самых ловких, а остальных в лес отнес.

«Делом надо проходить»

Показал я о. Ферапонту, как четки плести, а дня через три он меня уже переучивал: «Не так надо плести, а вот так». Точно так же было на просфорне, куда о. Ферапонта перевели следом за мной. Научил я его печь просфоры. Сам я этому делу долго учился, а он уже через два-три дня пек просфоры лучше других. Особенно трудно ис­печь Агничную просфору, чтобы не потрескалась печать. Я полгода боялся за нее браться, а у о. Ферапонта она сразу вышла безукоризненной.

У него был талант учиться новому. Вот, на­пример, глядя на резчиков, он научился и стал хоро­шим резчиком по дереву. Причем любое дело он делал очень тщательно. Особенно это касалось книг. Помню, он выискивал и конспектировал все об Иисусовой молитве. У него была груда пухлых блокнотов с выписками. А однажды он отложил их в сторо­ну и сказал: «Все это делом надо проходить».

Так он и святых Отцов изучал. Прочтет кни­гу, выпишет оттуда что-то главное и повесит эту выписку на стене, часто перечитывая ее. У него все стены в келье были в выписках. Все мы чита­ли, наверно, одни и те же книги о монашестве, а о. Ферапонт прочел и исполнил.

«За послушание»

Старшим на просфорне у нас был тогда игу­мен Никон, и вот осенью паломники привезли ему много варенья - три трехлитровых банки, пять литровых да еще баночки помельче. С этим варе­ньем все пили чай. Но однажды о. Никон обнаружил, что варенье в тепле начало портиться и расстро­ился: «Люди старались, везли, а у нас пропадет». Тут вошли в просфорню о. Ферапонт с о. Паисием, подходят к о. Никону под благословение. А он, бла­гословляя их, говорит: «Садитесь и ешьте варенье за послушание, а то, боюсь, пропадет».

Ушли мы из просфорни в трапезную. Возвра­щаемся, а они уже половину варенья съели - это же несколько банок. Отец Никон опешил: «Вы что - с ума сошли!?» А они отвечают: «Батюш­ка, но вы же сами благословили. Вот мы и ели за послушание».

«Молись незаметно, чтобы не видел никто»

Я не знаю, что было бы со мной, если бы в юности не было рядом о. Ферапонта и о. Трофи­ма. Они были для меня как старшие братья, про­стые и веселые. А я был тогда жутко серьезный и напыщенный.

Помню, я любил, выйдя из скита, этак разма­шисто-картинно перекреститься на Святые вра­та и положить земной поклон - желательно, на глазах у экскурсии: пусть, думаю, дивятся, до чего благочестивая молодежь у нас! А о. Ферапонт все вздыхал при виде моего благочестия: «Саша, ну что ты. молишься, как фарисей? Ты молись незаметно, чтобы не видел никто».

А еще был случай - жил тогда в скиту бес­новатый паломник и такое вытворял, что лучше не рассказывать. Однажды, когда он бесновался, я этак властно, как подвижник, осенил его разма­шисто крестным знамением, правда, криво. Бес­новатый захохотал и говорит каким-то не сво­им голосом: «Бес смеется над тобой». Отец Фера­понт был при этом, и я спрашиваю его: «А почему бес смеется? Оттого, что криво перекрестил, да?» А о. Ферапонт опять вздыхает: «Саша, ты не других, а себя крести». Позже об этом времени и об уроках о. Ферапонта я написал стихотворение:

Пощусь зело. Молюсь отменно
Стяжал большую благодать.

И лишь одну имам проблему -
Своих грехов мне не видать.

Все это было. Монахом я не стал, потому что понял: я могу лишь обезьянничать, подражая внешнему монашеству, а внутреннее монашест­во - это совсем другое. Возможно, я и пошел бы по этому внешнему пути, потому что нет для меня идеала выше, чем наше православное мона­шество. Но всю мою юность возле меня были о. Ферапонт и о. Трофим, а рядом с ними фальши­вить нельзя. В них была такая глубина жизни в Боге - без тени ханжества, внешней набожнос­ти и фарисейства, что однажды я понял: они монахи с могучим монашеским духом, а я, к сожалению, нет.

«Мы вместе уйдем»

Вспоминать о смерти братьев до сих пор так больно, что про убийство мы обычно стара­лись не говорить. Помню, келарь монах Амвро­сий проспал убийство. Идет днем в трапезную на послушание такой радостный, что все догада­лись: он не знает еще. Но никто не решался ему сказать. Послали мальчика из местных: «Скажи о. Амвросию, что...» Отец Амвросий как-то сразу согнулся, отпросился с послушания и заперся в слезах у себя в келье. Многие тогда сидели по кельям взаперти или ходили на послушание с красными глазами.

Помню, чтобы как-то справиться с пережива­ниями, я ушел в лес. Иду по лесной дороге, и вдруг выезжают рокеры на мотоциклах, выкрикивают оскорбления и кружат вокруг меня, наезжая коле­сами. Они были нетрезвые и будто бесновались. И тут я впервые взмолился новомученикам, умо­ляя их помочь. Что произошло дальше, мне до сих пор непонятно - я сделал всего три шага и очу­тился далеко от мотоциклистов, на совершенно другой лесной дороге. Потом я специально прове­рял - там от одной дороги до другой не меньше, чем полкилометра, и в три шага их не пройти.

А вот еще случай. Однажды я впал в искуше­ние и говорю Трофиму: «Все - ухожу из монас­тыря!» А он улыбается: «Подожди меня - вмес­те уйдем!»- Шутка шуткой, но так оно и вышло. Сразу после смерти братьев меня перевели в хо­рошую вроде бы келью, но я в ней извелся: соседи попались говорливые, причем народ постоянно ме­нялся. Как раз к этому времени выяснилось, что монашество мне «не по зубам», и батюшки на­страивали меня поступать в мединститут. У ме­ня родители врачи, и я хотел быть врачом. Но где тут готовиться? Ни сна, ни покоя - одно искушение! Пошел я по старой памяти к братьям, но теперь уже на их могилки, и пожаловался им, как живым. Возвращаюсь с могилок, и вдруг один мес­тный житель сам предлагает мне бесплатно от­личную отдельную комнату в его двухкомнатной квартире тут же за стеной монастыря. Так я и жил в этой комнате безбедно, работая по послу­шанию в Оптиной и имея возможность заниматься, пока не уехал в Москву.

Оторваться от Оптиной и уехать от могилок братьев было очень трудно. Ведь какая скорбь - идешь сразу к ним, а они, как живые, помогают. Трофим, я заметил, как и при жизни помогает отогнать уныние. Придешь кислый, а уходишь веселый. Многие приходят сюда даже не для того, чтобы помолиться о какой-то нужде, а потому, что у могил новомучеников на душе становится светло. Даже в воздухе будто что-то меняется, а в Оптиной говорят: «Здесь всегда Пасха».

«ЛЮТОСТЬ БОЛЕЗНЕЙ»

«Как начнешь заниматься Иисусовой молит­вой, так всего и разломит»,- говорил преподоб­ный Оптинский старец Амвросий. А инок Трофим даже выделил двойным подчеркиванием ту мысль у святителя Игнатия Брянчанинова, что умное де­лание, «не имеющее болезни или труда» в итоге бесплодно: «но как они трудятся без болезни и теплого усердия сердца, то и пребывают неприча­стными чистоты и Святаго Духа, отвергши лю­тость болезней» («Слово о молитве Иисусовой»).

Пережил ли сам инок Трофим «лютость болез­ней» - это неведомо. А что иеромонах Василий и инок Ферапонт пережили ее, очевидно для всех.

Отец Василий, занимаясь Иисусовой молитвой, пережил «лютость болезней» еще в иночестве. Здо­ровье у него было отменное, а тут начало сдавать все. Он появлялся в храме с запекшимися, как в лихорадке, губами и запавшими больными глаза­ми. А потом исчез из виду, болея в полузатворе кельи. Владыка Евлогий, архиепископ Владимир­ский и Суздальский, а в ту пору наместник Опти-ной пустыни, благословил иеродиакону Рафаилу носить болящему о. Василию козье молоко и мед. Но на стук в келью никто не отвечал. «Стучись понастойчивее,- посоветовали о. Рафаилу,- он всегда в келье». И о. Василий открыл дверь, приняв с благодарностью молоко и мед. Но все же попытки навестить болящего были чаще всего безуспешны. Отец Василий будто отсутствовал, а сосед через стен­ку слышал постоянные звуки земных поклонов. Через какую духовную битву прошел тогда о. Василий - это неведомо. Но он вышел из затвора просветлен­ный, бодрый и крепкий. Глаза были ясные, но уже иные. Это был уже другой человек.

Инока Ферапонта «лютость болезней» постигла на его послушании за свечным ящиком. Он уже врос в Иисусову молитву и не мог без нее. А к свечному ящику - очередь, и десять человек задают разом двадцать вопросов.

Иконописец Маргарита вспоминает: «Когда о. Ферапонт стоял за свечным ящиком, я боялась к нему подойти. Он стоял, перебирая четки, и так глубоко уходил в молитву, что его надо было не раз окликать. «Отец Ферапонт, - говорю, - дай­те мне две просфоры». Он, не слыша, подает одну. Я снова: «Отец Ферапонт, мне две надо. У меня дочка есть». Он обрадовался: «Дочка?» И так счастливо повторил нараспев: «До-о-очка?» Он любил детей и рад был всем услужить. Но ведь чувствовалось, как ему физически больно отор­ваться от молитвы».

«Хочется молиться, а нельзя»,- говорил он тогда горестно. А потом заболел и болел где-то семь месяцев, наконец-то, свободно занимаясь Иисусовой молитвой в этом дарованном Господом затворе. «Ох, как трудно спасаться! Как же трудно спастись!» - говорил он навестившим его братьям. После болезни он уже до самой кончины светился особой фарфо­ровой белизной и некоей тайной радостью. «Вы за­метили, как изменился после пострига о. Ферапонт? - сказала монахиня Елизавета. - Какая в нем яс­ность и духовный покой».