Глава шестнадцатая. Он не видел в темноте озера, но знал, что оно начинается за этими соснами

Он не видел в темноте озера, но знал, что оно начинается за этими соснами. Он любил приезжать сюда летом, когда густой смоляной воздух был расчерчен желтыми стволами деревьев и белыми солнечными лучами, пробившимися сквозь игольчатые могучие кроны. Он тогда уходил в чащу, ложился в высокую траву и лежал недвижно – часами.

Это желание приехать к озерцу было в нем каким‑то автоматическим, и порой Штирлиц боялся своего постоянного желания, ибо – чем дальше, тем больше – он уезжал отсюда расслабленным, размягченным, и его тянуло выпить…

Юлиан Семёнов

«Семнадцать мгновений весны»

Зона, 15 мая. Олег Мушкетин по прозвищу Мушкет. В поисках «аксельбанта». Маленькая пасека. Пух летит, а пули – пока нет. Гравитация и ветер. Наука и гранты. Не думай, что тебе удастся убить Семецкого – не таков нынче мир.

С утра у меня было отвратительное настроение – во‑первых, Атос погнал меня в Зону за этим чёртовым «аксельбантом». Нет, он, конечно, как всегда расписал мой маршрут, минимизировал опасности, и всё такое.

Получать задания от Атоса всегда было приятно – потому что было видно, что Атос всегда беспокоится о тебе, пускай это даже производственная забота. Я не строил иллюзий – Атос меня не любил и считал раздолбаем.

Но это‑то мне не мешало любить Атоса, вот как!

Но было ещё во‑вторых. А во‑вторых, на нас была объявлена охота. Я не очень доверял словам Арамиса, потому что он в Зоне был новичок, но подход у него был трезвый к любому делу.

Вряд ли он стал бы врать, то есть не вряд ли – никогда. Никогда он не стал бы врать, и особенно по такому поводу.

А тут как‑то всё сходилось – я и сам чувствовал, как над нами сгущается какое‑то облако. Нечто похожее я чувствовал перед выбросами.

И так же хреново мне было много лет назад, когда разогнали всю группу Тревиля – тогда я, конечно, был на подхвате, и мой номер в этой очереди был сороковой, как пелось в известной песне, нечего мне было переживать. Но я помнил то свинцовое ощущение надвигающейся беды, как будто воздух стал на тебя сильнее давить. Но в Зоне предчувствие беды было почти нормальным, это была естественная составляющая агрессивной среды. Такое же чувство в научном городке было, наоборот, угнетающим. Я хорошо понимал воевавших, особенно много и долго воевавших людей, которым было невмоготу на гражданке. Они пасовали перед незначительными трудностями и кондуктор с управдомом плевали им в лицо.

В Зоне всё было куда опаснее… и, одновременно, проще.

Я вышел длинным маршрутом‑петлёй, который вёл меня почти до самых границ Припяти. Я шёл через лес, но особой тропинкой, которая позволяла контролировать лесную дорогу – две колеи со следами недавно проехавшего грузовика… даже двух грузовиков.

В этом лесу у меня убили двух друзей – не просто убили, а мучили, причём довольно бессмысленно. Они только вышли на маршрут, ничего ценного при них не было. Еда и фляжки с водой были просто разбросаны вокруг.

Была ли это засада на них, или они просто нарвались на одичавших бандитов – непонятно.

У нас была мысль, что это дело рук каких‑то маньяков. Но откуда маньяк в Зоне? В Зоне, конечно, все маньяки, но одновременно и никто. Даже последний бюрер – и тот вполне логичен.

Логика повсюду – и это логика пищевых цепочек.

А началась моя тревога с того, как умер старик Бэкингем.

То есть наш знаменитый Михаил Иванович Трухин. Он несколько лет сидел тут безвылазно, окопавшись, как забытый японский солдат на затерянном острове в центре Тихого океана. Он продержался в осаде среди холмов и лесов Зоны, пересидев кризисы, разруху, распад СССР, падение режимов, внезапные обогащения и все катаклизмы, вместе взятые.

И тут, отправившись в отпуск, он скоропостижно скончался.

Вроде бы ничего странного, лет‑то ему было немало. Но как‑то всё это случилось нервно, быстро – хроника объявленной смерти на пожаре. Бэкингем как‑то затосковал перед отпуском, забеспокоился, будто на войну собирался.

А потом и началось – в армии это называется «тревожащий огонь».

Но когда одни бандиты жгут ларьки других – это как бы понятно, это, может, сигнал. Ну, знак там какой – в общем, это действие логичное.

Понятно, когда бандгруппы начинают войну за финансовые потоки и отжимают на сторону конкурентов.

Но у нас‑то была легальная жизнь. Артефактами мы не торговали – все на гранты, вплоть до моего нынешнего выхода.

Это было довольно бессмысленно, а значит, чрезвычайно опасно.

Непонятное всегда несёт в себе большую опасность.

Зачем мучили этих двоих, нанятых Атосом для съёмки местности, изучения и картирования аномалий.

Зачем? Это было, как говорит Арамис, «решительно непонятно».

В самом начале, метрах в трёхстах от поворота меня встретила сожжённая БРДМ‑2. Эта машина стояла здесь с 1986 года, когда, видимо, у неё полетел двигатель, а лечить его не стали. Даже не сняли ничего, а так и бросили машину в лесу. Тогда она почти не фонила, а сейчас уж точно не фонила, но зачем‑то внутрь кто‑то кинул гранату, и всё, что могло гореть, там выгорело. Не знаю, может, и был какой‑то смысл – если кто‑то притаился внутри корпуса.

Но теперь эта машина стояла, залитая какой‑то странной слизью по корпусу, с открытыми бронекрышками смотровых люков, будто удивлёнными глазами.

Я её уже видел несколько раз, и всё время мне казалось, что конфигурация пятен слизи на корпусе всё время меняется.

Мусора вокруг было полно – кажется, тут в девяностые стоял лагерь какой‑то внутризоновой группировки – были видны квадратные следы канавок и выровненные площадки. Кто‑то ставил тут палатки, причём ставил по всем правилам, и не на одну группу. Стояли тут долго и по кустам везде были видны следы от радостного туалетного дела. Везде лежали квадратики белой бумаги – бывшая еда отчего‑то исчезает без остатка, возвращаясь в природу. А вот туалетная бумага остаётся навечно – и вечно белеет сквозь кусты белыми обрывками.

Даже если это была газета – через несколько лет дожди и талая вода по весне смывают все буквы, и лист лежит в лесу девственно‑белый.

Я давно не гнушался важной науки каловедения – она часто спасет жизнь, если тебе не лень нагнуться и всмотреться в то, что вызывает рвоту у салонных девушек.

Но были тут и брошенные картонные ящики, давно размокшие и потерявшие форму, пустые консервные банки и обрывки бумаг, пластиковые пакеты и бутылки.

Уже после полудня в самой чащобе я обнаружил два могильных холмика, над которыми торчали примерно двух‑трёхлетней давности, если судить по бересте, кресты.

Обычные бандиты не хоронят своих убитых. Помер Ефим, да и хрен с ним.

А тут, видимо, группировка была крепка, уважение к товарищам по оружию велико и традиции незыблемы. Я даже начал догадываться, кто это мог бы быть.

Но, тут моё внимание привлекла тонкая проволочка, сверкнувшая на фоне тёмных стволов.

Это меня сразу насторожило – логично, что вокруг лагеря выставили растяжки или даже что покрепче. Где есть одна, там будет и другая – минные поля тут никто не снимает, разве что кроме сталкеров‑лопухов или дикого зверья. Пробежит стадо кабанов, развесит свои кишки на деревьях – так и вот вам проход изрядной ширины.

Но мне это всё было неинтересно. Согласно представлениям Атоса искомый артефакт был близко, за отдельно стоящим леском.

Не знаю, как это ему удавалось, но он почти всегда угадывал расположение искомого. В научную стратегию, во все эти специальные карты я не верил, дело, как мне кажется, за интуицией. За ней всегда последнее слово – но учёному всегда неловко признаваться в том, что им движет исключительно интуиция. А уж Атос‑то был настоящий учёный.

Но я решил не торопиться, и, выйдя к ручью, я скинул берцы, подсушил носки, умылся и перекусил. Пить из ручья не рискнул и израсходовал часть воды из неприкосновенного запаса. Потом, как завещал мне мой покойный учитель Богомолов, я минут десять лежал, уперев приподнятые ноги в ствол дерева и размышляя о тех, кто за нами охотился.

Итак, в моей картине мира не было места Атосу‑барыге. Графиня, конечно, может переспать с садовником, но вот уж мёрзнуть на ветру, пытаясь искать клиента, мокнуть в дешёвых туфельках… Нет, это уже не смешно.

Атос легко мог преступить через закон в целях научной целесообразности, но вот зарабатывать скромную копеечку на левых артефактах из Зоны – это вряд ли.

Более того, все мы знали, что рынок фальшивых артефактов был куда мощнее, чем чёрный рынок настоящих – по‑настоящему большие деньги имели те, кто контролировал ассортимент туристических лавок по всему миру.

Атос, правда, мог перейти дорогу какой‑нибудь мощной корпорации – но в таком случае он мгновенно сдал бы назад. Что‑что, а доход «RuCosmetcs» интересовал его в последнюю очередь.

При уникальном дипломатическом даре Атоса было невозможно поверить, что он мог поругаться с кем‑то из тёмных мафиози.

В общем, передо мной была загадка, над которой можно было бы ещё поломать голову, если бы не утекающее сквозь пальцы время. Не ягоды же тут собирать – кстати, ягоды тут как раз и были. Полно ягод, несмотря на то, что лето только началось – странные ягоды: серые, будто стальные, шарики висели под большими разлапистыми листьями.

О минах я не забывал, как не забывал об аномалиях – у меня рядом индексировались две: кусты с ядовитым пухом и довольно обширный гравиконцентрат.

А прямо передо мной, на пути к искомой обнюханной с высоты спутником точке лежало маленькое одноэтажное здание. На спецификации оно было обозначено как «дом пасечника».

На всякий случай я обошёл его, не замыкая круг – если ульи и были, то где‑то далеко.

Пчёл‑мутантов я из сегодняшнего виш‑листа хотел бы исключить.

Вроде, пчёл не было, и я зашагал по заросшей тропинке, раздвигая ставшую неожиданно высокой густую лопушистую траву.

На развалинах человеческого жилья трава отчего‑то растёт особенно обильная и сорняки особенно буйные. Это я запомнил, когда ещё никакой Зоны и в помине не было.

Прямо перед домиком пришлось пробираться через кусты, что привело меня в ярость.

Треск сучков меня демаскировал. Хоть на экране ПДА никого рядом не было, всё равно это никуда не годилось.

Я перекинул автомат на грудь и снял с предохранителя.

Вдруг я услышал топот – где‑то совсем неподалёку бежало стадо местных кабанов. Ревел вожак, хрюкали свиньи – что‑то их спугнуло. Ветер был на меня, и я поэтому вряд ли мог стать причиной их тревоги.

На всякий случай я прицелился в створ тропинки, откуда могли вырваться на опушку перед домиком кабаны, но тут же всё стихло. И вдруг тишину разорвал отдалённый взрыв и жалобный вой кабаньего стада, посечённого осколками. Растяжки сделали своё дело.

Я вспомнил слова своего учителя о том, что стоящие отдельно в лесу или пустынном месте строения всегда привлекают.

Правда, я всегда прибавлял в разговорах с самим собой: «И помни, не одного тебя, дружок».

Я завернул за угол здания, и отвратительный смрад шибанул мне в ноздри.

На стене, распятые в простенках между окнами, висели два мёртвых тела.

Распятые на библейский манер, они висели тут долго, но присмотревшись, я понял, что это не просто мёртвые.

Один из висевших поднял на меня заплывшие мутные глаза.

То есть, это были, конечно, мёртвые, но висели они тут уже с год. Это было видно и по жухлой осенней листве, застрявшей на их плечах и в рваных дырках одежды, и по тому, как выглядели стены рядом с ними, и по следу отсутствовавшего среднего собрата. Третий явно провисел тут не меньше года, а потом куда‑то подевался.

Ну, зомби могли висеть тут и лет по десять, всё так же ворочая глазами. Но вот кто решил поиграть тут в Понтия Пилата – вопрос. И ещё больший вопрос – куда подевался их третий товарищ, от которого на стене остался полный след и четыре скобы, раньше державшие руки и ноги.

След от него на стене на Туринскую плащаницу вовсе не тянул – во‑первых, он остался от диаметрально противоположной части тела, а во‑вторых, представлял собой всё тот же типичный для зомби подтёк вечной, не сохнущей на солнце гнили.

Вокруг были рассыпаны веером гильзы. Чувствовалось, что тут кого‑то убивали – именно не воевали, а убивали, стреляя от бедра и не экономя патроны. Висящие на стене зомби не давали ответа на эту загадку.

Домик с этой стороны был источен пулями. Было видно, что заварушка тут была в прошлом году – судя по сколотой дранке и остаткам побелки, по давно почерневшему дереву и цвету гильз.

Тут я услышал тихое рычание.

Очень хорошо, только мне компании и не хватало.

Я осторожно прошёл вперёд и заглянул в дверь. Никого видно не было.

Я, аккуратно держа все опасные направления на прицеле, двинулся внутрь, и мгновенно понял, в чём дело – в одной из комнат стоял чернобыльский пёс‑одиночка. Это было очень неприятное создание, что‑то вроде собаки Баскервилей. Пёс‑одиночка всегда был гораздо свирепее, чем наугад взятый член стаи. Именно одиночество и вынуждало его к жестокости. Любая собака могла струсить и поднять лапы к небу, подставляя под укус врага самые уязвимые части тела, сдаваясь тем самым на милость победителя.

Пёс‑одиночка всегда дрался до конца.

Но этот был безопасен – просто в силу собственного положения.

Чернобыльский пёс провалился через доски гнилого пола в подвал так, что половина его тела торчала наверху, а другая часть была не видна.

Пёс был слеп, как все эти псы, но прекрасно меня чувствовал – по запаху и звукам. Мне всегда приходил по этому поводу на ум детский стишок:

Мне мама в детстве выколола глазки

Чтоб я в шкафу варенья не нашёл –

Теперь я не смотрю кино и не читаю сказки

Зато я нюхаю и слышу хорошо.

Нет, умеет сказать своё слово безвестный русский поэт! Наградит кого словцом, то пойдет оно навсегда, и каждый раз человек будет вспоминать магию этого прозвища или стишка, кому‑то посвященного, как потом ни хитри и ни отнекивайся, каркнет само за себя это слово, всплывёт в памяти, потому что произнесенное метко, всё равно что написанное, не вырубается топором. А уж куда метче говорит народный стишок, как его кто сочинит – то всё. Стишок и шофёр запомнит, и профессор, и прочий наизусть выучит.

Вот какая в фольклоре эпическая сила.

Не сравнится с нашим фольклором британская ирония, ничто перед ним быстрое французское слово, немцы затейливы, как машиненпистоль, но наше слово точное, потому что рождается из‑под самого сердца.

Тут и схвачена вся сущность чернобыльского пса.

Как бы ты ни пытался двигаться неслышно, обмануть чернобыльского пса, особенно на такой дистанции, тебе не удастся.

Другой бы на моём месте дострелил животное, но во мне жалости не было. Собаке – собачья смерть, тут эта поговорка работала особенно хорошо. Ещё меньше я желал шума.

Тем более рядом с псом лежали два уже обглоданных тела сталкеров – судя по всему, это были ранние весенние пташки: вышли вдвоём, решили заночевать на пасеке, но уснули оба, или уснул тот, кто должен был нести вахту.

Чернобыльский пёс сломал шею одному и после недолгой борьбы убил другого. Но доски пола и так‑то были слабенькие, вот он и застрял, провалившись вниз.

Срок жизни его был отмерен, но и не мне было его ускорять.

Я вышел и стал приближаться к нужному месту тропинка вела к роднику, который давным‑давно отрыл для себя пасечник на ручье.

Старый сруб стоял над ручьём, образуя некое подобие колодца. Ничего аномального здесь я не видел очевидно было, что метрах в пяти лежит пустышка, но пустышку я тащить не хотел, они хороши при продаже оптом, а торговать ими нелегально означало в скором времени лишиться контракта и тёплой норки в общежитии научного городка.

Полчаса ушло на проверку места, пока я не понял, что в траве рядом с колодцем лежит серебристо‑белая полоска другого артефакта так называемого «нефритового жезла». Вещь абсолютно дурная, хотя на неё устойчивый спрос. Она якобы улучшает мужскую потенцию. Мы как‑то много дискутировали на эту тему (из отвлечённых, правда, соображений) и сошлись на том, что увеличивает он лишь давление крови. Некоторым этого достаточно, а остальное делает эффект плацебо, то есть самовнушение.

В качестве доказательства сделанной работы я решил прихватить хоть это. Известное‑то дело: вспотел покажись начальству. Мы писали, мы писали, наши паль…

То, что я наклонился к этому нефритовому хрену, и спасло мне жизнь.

Гулко ударила автоматная очередь, и перекрывая её вторая, с другого направления.

Дрянь! Дрянь! Дрянь! Надо перестать пить вообще, я теряю концентрацию, я должен был услышать, как они подходят, но я проворонил всё. Я думал о чём угодно об Атосе, о вечно живых зомби, о милосердии по отношению к чернобыльскому псу, я думал о мироздании, чёрт побери, но забыл о том, что я слоняюсь тут взад и вперёд, видный отовсюду как бутерброд на тарелке.

На всякий случай я плюхнулся в ручей и застонал.

Спорить не буду ощущение было приятное, вода приятно холодила вспотевшее тело, но я знал, что это ненадолго. И в смысле того, что в ручьях тут лежать опасно, и потому, что сейчас меня придут добивать.

Я сменил диспозицию, одновременно прикидывая путь к отступлению.

Всё верно, ко мне шёл один, как видно, самый малоценный член группы.

Шёл он грамотно, осматриваясь, но как я быстро понял, к тому месту, откуда он засёк стон. Это уже профессионализмом не назовёшь. Особенно учитывая то, сколько я сам, городской человек, играю тут в войнушку. Уж я‑то не прирождённый сталкер, а он был явно из новеньких.

Его я за живого уже не считал, а вот кто был с ним, и сколько их было чрезвычайно интересно.

Я приметил большую ветку на пути у этого парня, и как только он с треском на неё наступил, быстро, как в тире, влепил ему три пули в голову.

Влепил‑то две, третья прошла уже через розовое облако на месте того, что было головой.

Тут же ударили ещё два ствола, но я уже был далеко.

Задыхаясь, я отбежал назад и снова оказался перед домиком лесника, и тут‑то они на меня вышли.

Ладные чистенькие ребята с хорошим, не успевшим пообноситься снаряжением.

– Эй, откуда будете? – заорал я из‑за дерева.

Тут же от ствола во все стороны полетела щепа.

Автоматы у них были иностранные, но это ещё ни о чём не говорило.

Я перекатился к другому дереву и снова закричал:

– Нихт шиссен, камараден! Мир, дружба, жвачка! Ландон из зе кепитал оф Грейт Бритен! Же не манж па сие жур! Разойдёмся миром!

Но кучный автоматный огонь ударил и в этот ствол наверное, я не угадал с языком межнационального общения.

Так. Так‑так. Я огляделся и понял, что прямо у меня под боком тот гравиконцентрат, что я заприметил на подходе. Я тихо обполз его и бросил позади себя лепестковую мину. Мина эта была вещью редкой, но на этот случай как раз необходимой ничего не жалко для вас, дорогие друзья.

Наконец я завершил манёвр и встал в полный рост.

На секунду эти лихие ребята опешили, а потом слаженно открыли огонь да только прямо между нами лежала огромная проплешина «комариной плеши», причём такой силы, что пули, втягиваясь в неё, даже не выбивали облачка пыли, пыль не в силах была подняться над поверхностью.

Было понятно, что люди это чужие, с местной физикой незнакомые, а оттого уже деморализованные. И точно тут много не надо: пуляешь в человека с близкого расстояния, а он разве что тебе рожи не корчит. (Я, кстати, не корчил, так само собой получилось.) И оружия при нём нет я автомат предварительно снял, потому что он в таких условиях бесполезен.

И действительно, один из них стал переступать в сторону и увы, не туда, где я кинул лепесток. Но нет, он снова начал движение в противоположном направлении.

А тут уж лепесток‑лепесток, лети тело на восток, и на запад ты лети, больше некому идти. Не стало второго моего визитёра.

Как только он наступил на мину, я тут же перебежал под дерево со ржавым пухом на ветках. На мою удачу, ветер был как раз от меня. Это с всякой хорошо нюхающей нечистью плохо, а сейчас мне как раз на руку.

И только третий оставшийся пошёл ко мне и уже обошёл гравиконцентрат, я с размаху пнул дерево по стволу.

Такого эффекта даже я не ожидал.

Целое облако ржавого пуха снялось с ветвей и довольно резво поплыло в сторону незадачливого преследователя. Он ещё дёрнулся, попробовал убежать, но тут его накрыло. Костюм на нём был лёгенький, лицо по случаю жары и отсутствия радиации не закрыто, и он тут же заорал как резаный.

Собственно, и был он резаный тонкими химическими волосками ржавого пуха.

Я подобрал автомат и подполз к нему.

– Слушай, брат, – сказал я по‑доброму, с отеческими интонациями. – Ты не думай, ты, может, и не умрёшь, я тебя полечу. Я тебя, гондона такого, на себе отнесу, хоть мне это и противно. Ты только скажи, кто послал. Кто послал?

Лежащий ничего не отвечал, а только дёргался.

– Кто послал, сука? – сказал я всё с той же елейной интонацией.

Но мой потенциальный убийца ничего не говорил, а только шарил по одежде, и вдруг выхватил наконец из кармана какую‑то таблетку и сунул в рот. Тут же изо рта пошла пена, он дёрнулся и затих.

Да, неловко получилось.

Я не строил иллюзий человек скорее всего не меня и не моих вопросов испугался, а просто был готов к тому, что лучше проститься с жизнью, чем терпеть боль (действительно адскую) и наверняка остаться инвалидом. Это тоже черта залётного человека сталкер бы боролся за свою жизнь, даже в качестве обрубка, до последнего.

По‑прежнему стараясь быть незаметным, я вернулся к роднику за рюкзаком. Там я осмотрел карманы первого убитого, и, как и ожидал, ничего не обнаружил.

Тогда я собрал оружие и часть снаряжения и, бережно упаковав их в герметичные трофейные пакеты, засунул в чужой рюкзак.

Вернувшись в домик пасечника, я, не обращая внимания на мерное и скорбное рычание чернобыльского пса, переживавшего свою медленную гибель, спрятал рядом с ним заначку.

Нести это в сторону Периметра, понятное дело, было нельзя. Нет горше судьбы сталкера, что пытается продать оружие убитых – во‑первых, его сразу же вычисляют, а то и покупатель может узнать ствол друга.

Во‑вторых, попасться на перепродаже хоть чего‑нибудь верный способ перестать быть научником. И Атос пальцем не пошевельнёт пока с хрустом будет оформляться разрыв контракта, а то и срок.

Ну вот ни одним пальцем не шевельнёт.

Но в Зоне случайная обретённая да неслучайно найденная заначка может явиться не только личным спасением, но важным элементом для обмена.

Одним словом, прощай, пёсик. Храни мой талисман.

Я вернулся поздно ночью и сразу доложился Атосу.

К моему удивлению, он очень спокойно отнёсся к тому, что я не принёс «аксельбант», но чрезвычайно серьёзно к факту обстрела. Он расспросил меня дотошно, кажется, делая какие‑то важные для себя выводы, поблагодарил и отпустил с богом.

Мы тут все давно стали циниками, и три упокоившихся киллера нас не трогали – это лежало у них в прикупе.

Такие вещи и в наши отчёты не попадали – только в случае, если мы шли под охраной военных сталкеров – да и они любили заканчивать рапорты о боестолкновениях какой‑нибудь меланхолической фразой типа: «После обстрела неизвестный самолёт проследовал в сторону Японского моря и скрылся с радаров».

Атос был вдвойне циником – он был очень требователен к подчинённым.

В какой‑то момент, несколько лет назад, Атос делал на меня ставку – кажется, я был нужен ему для чего‑то, он видел во мне не подчиненного, а помощника.

Но я быстро его разочаровал – и понятно почему. Я любил выпить, да и на науку давно положил с прибором. Атос мог рассчитывать только на мою личную честность – и тут я старался оправдать этот расчет.

А тогда мы даже говорили по‑человечески, и для меня было откровением то, что наука оказалась довольно хитро устроенным механизмом.

Сначала вокруг Зоны возник некоторый вакуум. Всё‑таки всё произошедшее воспринималось как неудача, как нечто позорное. Погибли люди, многие заболели (или думали, что заболели а это одно и то же), многим пришлось бросить дома – ну и на этом фоне научные открытия как‑то были не нужны.

Атос как‑то, задумавшись о чём‑то постороннем, спросил меня:

– Знаешь, кстати, про немецких докторов в лагерях?

– А что в лагерях? Душегубы, в смысле? Ну там Менгеле да, знаю.

– Дело не только в Менгеле. Есть этический вопрос – пользоваться ли наработками этих немцев по трансплантологии или там замораживанию людей. Они ведь много что напридумывали и много наэкспериментировали с человеческим материалом. У нас ведь как – сначала в теории, потом на мышах. Потом опять в теории, а потом на свинках. Потом много‑много в теории, потом нашли добровольцев, заплатили им немерено денег, потом только что‑то сделали на сторонних людях. А немцы сильно ускорили процесс, да и их данные были уникальны.

– И что? – Я не понимал, зачем он со мной заговорил. Впрочем, я был немного выпивши, и зачем был этот разговор не понимаю и сейчас.

– Да ничего – пока мы говорили: «Есть вопрос», оказалось, что вопрос‑то есть, но всё равно все уже пользуются. Там, правда, много туфты было.

– Так что с Зоной?

– Понимаешь, пока ты пил да гулял, в нормальной науке не до Зоны было – всё решала экономика. Уже началась, конечно, торговля артефактами, да только это не было решающим фактором – героин приносил куда больше. А как героин продавать – понятно, а с артефактами понятно, да не очень. Героин не особо портится, героин внезапно не теряет своих свойств, он вдруг не вливается в тело дилера и не убивает его.

Представь себе дилера, что положил в карман чек, а потом вдруг этот самый дилер пошёл волдырями и лопнул. Ну и унификация – все артефакты действуют по‑разному. Только потом поняли, что даже батарейки на артефактах имеют разную ёмкость. После Первого межгосударственного соглашения в Зону нахлынули учёные – вот, казалось, сейчас мы всё объясним, М‑теория, все дела.

То есть коли не сумели найти бозон Хиггса на коллайдере, так мы его сейчас обнаружим в гравиконцентратах…

– Э‑э‑э… Ты правда считаешь, что в гравиконцентратах… – Я мобилизовал знания теоретической физики, и, признаться, вышло у меня это неважно.

– Да я для примера говорю. Всё было построено на очень сильном оптимизме.

– И что, оптимизм кончился?

– Кончился. И довольно странным образом. Согласно Первому соглашению биологический материал нельзя вывозить из Зоны – ну, это по понятным причинам. Поэтому биологи попёрлись в Зону и на Периметр. Можно было транспортировать лишь неживые артефакты – оттого у физиков было некоторое раздолье. Но потом оказалось, что никаких теорий ничего не подтверждает, и в отрыве от Зоны характеристики артефактов не то чтобы слабеют, а видоизменяются. Это не хранимый товар – и для науки тоже.

Ведь знаешь, чем наука отличается от не‑науки?

– Слушай, не заводи эту шарманку! Это нам ещё курсе на третьем рассказывали. – Я покривил душой. Что‑то нам рассказывали, но я всё забыл и просто боялся этой шарманки. Я боялся звуков этой шарманки, потому что она мне пела: «Ты – лузер, ты – лузер, ты всё забыл».

– А наука от не‑науки отличается тем, что, во‑первых, результат не зависит от личности исследователя, а во‑вторых, он воспроизводим.

И оказалось, что если с личностью – дело тёмное, особенно на переднем крае физики, то с воспроизводимостью – всё ещё хуже. Нету воспроизводимости. Мы меряем манную кашу и радостно докладываем об успехе. А оказывается, что пока мы докладывали, манная каша превратилась в красивый, годный кисель. Мы снова бежим докладывать, бац! – а ни киселя, ни каши, а есть чудесная плесень. Нормально?

Короче говоря, оптимизм повыветрился.

А дальше случилось то, что должно случиться. Туризм победил науку.

Финансовые потоки от туризма оказались сильнее, как‑то под это дело даже отобрали жилой городок… Ну, не городок, одно название – четыре домика.

В общем, учёные закисли. То есть ты, конечно, можешь отправиться сюда как на Кавказ…

– Почему на Кавказ, при чём тут Кавказ – это ты про шахту с нейтрино сейчас мне рассказывать будешь.

– Нет, нейтрино тут ни при чём. При государе Николае Павловиче на Кавказ отправлялись для того, чтобы быстрее выслужить чин – то есть ты поехал в какое‑то неудобное (он при слове «неудобное» как‑то неприлично причмокнул) место, и вот нате, кавказский асессор, то есть майор.[27]Так тебе служить двенадцать, что ли, лет, а этак – стремительно и быстро, без выслуги, экзаменов и через чины.

Но – недолго музыка играла, недолго фраер танцевал, как поётся в известной народной песне, которая так любима им, нашим народом.

Всем стало неинтересно. Неинтересная Зона, неинтересные чудовища, неинтересные учёные, которые вдруг выясняют, что какие‑то чёрные шарики преломляют с коэффициентом 0,8, а не 0,4, как считалось раньше. Ура! Зашибись! Это раньше всех потрясали «чёрные брызги», моя прелес‑с‑с‑сть… Пустили луч света в чёрный шарик, вышел свет с чудовищной задержкой, которая зависит от веса шарика, от размера, и ещё от дюжины параметров, и частота выходящего света всегда меньше частоты входящего… Что? Куда? Почему? Ну вот думали, что эти «черные брызги» – свёрнутое пространство с качественно иными свойствами, и чёрт поймёт ещё, что там содержится внутри. Но выгоднее всего оказалось из «чёрных брызг» точить бусы, я даже помню рекламу «Я тебе двенадцать галактик». Потом, правда, прошла антиреклама о вредоносности галактического излучения и модницы, несмотря на весь бред этих слухов, ожерелья‑то поснимали.

Одно правда – мы обслуживаем туземцев, и самым ходовым товаром у туземцев всегда были бусы. Они заслуживают только бусы. Хотя эти туземцы теперь руководят и определяют жизнь учёных и путешественников.

Ну, некоторым повезло – американцы сняли фильм, ты помнишь – любовь‑морковь, благородный сталкер, его брат‑учёный, журналистка с канала FOX, последнее убежище, битва при Монолите… Опять попёрли туристы, и опять к исследованиям проснулся интерес: пошли гранты.

А ведь для нас что важно – гранты. Нет грантов на исследования мутагенного зайца – хрен тебе, соси лапу как этот самый заяц. Благо лапы у него гигантские. Ну или как медведь соси. А тут ты им предъявляешь: помните про зайца? Зайца в фильме видели? И никому нет дела, что это у них не заяц был, а компьютерный мираж. Есть деньги под зайца!

А потом кончается волна интереса, и всё снова протухает.

Я тебе вот что скажу: человечеству ничего этого не надо. Человечеству шаманизм нужен: вот вам баночка‑притирка, прямо из Зоны, экологически чистая, никакой химии.

Нас, по сути, спасают военные и косметологи. Впрочем, военные в меньшей степени – вот, лет десять назад думали заправлять ракеты «ведьминым студнем» – не в смысле горючего, конечно, а накачивать им боеголовки. И что? Взял и вдруг затвердел.

Можно им теперь по врагам шарахнуть, поднимется облако инертной пыли – пусть обчихаются.

Такие дела.

А вы ведь тоже всё про косметику, да про косметику?

– Ну, не совсем, хотя разводка на деньги схожая – выбили грант на кожу, занимаемся мозгом. Выбили грант на ногти, занимаемся эволюцией. Относимся с пониманием.

Знаешь, что говорил Генри Форд? А говорил Генри Форд, и это оставили нам в назидание, следующее: «Если бы я спрашивал у людей, что им нужно, они бы ответили: ещё более быструю лошадь».

* * *

Но эти разговоры кончились – разочаровал я Атоса.

И с тех пор мы не разговаривали на неслужебные темы.

Поэтому Атос не стал мне ничего больше говорить, а я отправился в «Пилов» выпить и закусить, как и полагает благородному дону, вернувшемуся с маршрута.

Походя я заметил, что у самостийников – новая смена. Их принимал сперва один СБУшник,[28]по совместительству мой добрый приятель и собутыльник. Однако с ним был какой‑то подчинённый, так что я решил не подходить.

У украинского корпуса стоял «КАМАЗ» с откинутым задним бортом. Рядом с ним ругались двое, один привёз груз, а другой принимал его.

– Семецкий, слышишь, Семецкий, ну где накладные, а? Где? Где накладные? Я убью тебя!

Второй угрюмо молчал, но когда я проходил мимо, угрюмо сказал:

– Ну убей, попробуй. Убьёт он…

Наконец всё стихло.

А в баре был дым коромыслом – действительно, приехала новая украинская смена. И там были две такие бабы, что я сразу забыл об Атосе, и даже о трёх убитых, что сегодня стали превращаться в неотъемлемые части Зоны. Скоро их подъедят грызуны или более крупный зверь. Крупный зверь при этом расшвыривает кости, и только по черепу спустя год можно будет угадать след человека.

Мы пили как проклятые, а я играл на гитаре.

Наконец все устали.

Я решил проводить одну из украинок – она была какая‑то вся упругая как ластик и страшно меня заводила. Мы уходили последними.