Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Глава одиннадцатая. – И там посмотрите, – сказал он, – а в общем‑то всё это настолько глупо, что работать практически невозможно



– И там посмотрите, – сказал он, – а в общем‑то всё это настолько глупо, что работать практически невозможно. Мы не сможем понять логику непрофессионала.

– А может, он хитрый профессионал? – сказал седой, закуривая.

– Хитрый профессионал не поехал бы в приют, – хмуро ответил Мюллер и вышел.

Юлиан Семёнов

«Семнадцать мгновений весны»

Зона, 9 мая. Сергей Бакланов по прозвищу Арамис. Путешествие за загадочным артефактом. Брошенная деревня. Первый опыт уничтожения людей. Выброс как он есть.

Ну и ладно.

Это мне было только на руку, хотя рассудок говорил: «Останься».

Но сзади был украинский полицейский, которого не спросишь: «Не меня ли вы ищете». И сзади было своего рода психологическое болото, которое меня засасывало.

Я спешно собрался и отправился в Зону. За спиной я чувствовал незримое дыхание – тут уж ушёл в бега, так и ушёл в бега. Начали за тобой гнаться – лучше сразу стой, а побежал – так всё, беги до конца, пока хребет не хрустнет.

На меня уставился странный зверь, не то кролик, не то хомяк. Пушистый и симпатичный. Крупный заяц, очень крупный для зайца, если точнее сказать. Но что‑то было в нём не то, кроме собственно размеров.

Мы смотрели друг на друга – спокойно и без страха.

Вдруг заяц зевнул, и оказалось, что пасть у него открывается на сто восемьдесят градусов, причём обнажая при этом не большие зубы грызуна, а множество мелких зубов как у акулы.

Я на всякий случай положил руку на автомат.

Зверь взмахнул ушами – тоже как‑то не по‑заячьи, подпрыгнул и ломанул в сторону, скрывшись за камнями. Передо мной был, как говорят, переходный участок – насыпь обрывалась, начинался болотистый луг, на котором бликовали лужи.

Атос велел взять мне ещё пистолет, но я решил ограничиться запасом патронов. Пистолет тут хорош во‑первых для того, чтобы застрелиться. Однако это в мои планы не входило – по крайней мере пока. Стреляться имело смысл, если мне какой‑нибудь студень растворит ноги и я буду сильно мучиться – некоторые учёные на выходах, как мне сказали, сперва носили на этот случай яд, но потом от этого отказались – и не успеешь, и случаи такие редки.

Во‑вторых, функция пистолета тут была очень простой. Подвыпивший человек – будь то вольный сталкер или кто‑то из учёных (гораздо реже) – в припадке тоски и сидя в баре вырывал пистолет, и в этот момент буквально тут же получал от бармена бейсбольной битой по голове. Пистолет таким образом был чем‑то вроде снотворного – вынь его и несколько часов забвения тебе обеспечено. Причём, если бармен будет находиться чуть дальше, чем это нужно для удара, тебя приложат другие, такие же, как ты, посетители, что сидят рядом.

И еды я брать не хотел. Пожавшись, я взял коробку с шоколадом и тонизирующие таблетки.

Я посмотрел на экран ПДА[20]– вокруг меня была пустота: «ни аванса, ни пивной», как сказал поэт, правда, по другому, конечно, поводу.

Рядом с тропой виднелось странное сооружение – если бы я не видел вокруг сплошной лес, то решил бы, что это домик полевых рабочих.

Маленький, серого кирпича, он был похож на задание кассы, которое обычно ставят на маленьких железнодорожных станциях. Или домик путевого обходчика, да только до ближайшей узкоколейки было километра два – вряд ли начальство путейских рабочих было такими безумцами.

Я отомкнул замок, и полупустой рюкзак почти неслышно свалился у меня за спиной. Я по кругу обошёл домик – всюду были следы запустения, лавочка у двери, а вместо самой двери пустой проём.

Осторожно заглянув сначала в мутное окошко, я сунул нос внутрь, не забыв положить палец на спусковой крючок. Посередине висел на длинном проводе лишённый лампы шнур. Пустой патрон висел криво, но я отчего‑то был уверен: вверни туда лампочку и она загорится.

Пол был покрыт травой, которая отчего‑то росла не вертикально, а горизонтально. Стол, тоже покрытый мхом, койка и два стула – типичное жилище сторожа, но вот что он мог тут сторожить – непонятно.

Если бы я был настоящим сталкером, то, верно, кинул бы внутрь гранату – чисто профилактически.

Но гранат у меня было всего две, и жаль было тратить их на профилактику.

Да, как выясняется, никого тут не было.

Я вытащил маленький котелок‑кружку и разжёг костёр. ПДА молчал как проклятый, то есть вообще молчал – аномалий в окрестности не было замечено, никого из носителей аппаратуры тоже.

Я прислонился к стене домика и стал смотреть, как закипает вода в котелке.

Один мой приятель‑геолог научил меня носить вместо котелка консервную банку. (Отчего‑то он любил банки из‑под сладкой экзотики и утверждал, что самый лучший чай получается в банке из‑под консервированных персиков.)

И вот, пока настаивался чай, я стал смотреть в экран ПДА. Если связи нет, то можно ещё раз поглядеть, как устроена местность согласно квазигеологической карте Атоса. Интерактивностью и GPS можно пока пренебречь. Построена она была на основе космического снимка и была в общем‑то точной. Спутники занимались съёмкой Зоны раз в месяц, чаще смысла не было.

Всё дело было в том, что примерно раз в месяц происходил Малый Выброс.

Хочешь – не хочешь, раз в месяц что‑то изменится – а уж снимок прошлого года поменяется так радикально, что его сразу и не узнают даже работающие «на земле» люди.

Зона жила своей жизнью, как океан Соляриса. Оставались неподвижными, или сравнительно неподвижными, русла рек, некоторые дороги, железнодорожные ветки, а вот границы лесов, водоёмов и форма озёр менялась сильно.

Интерактивная карта была подробной, прекрасной, но это уверенности не прибавляло – мне предстояло пройти довольно большой кусок, и только в двух точках мог обнаружится искомый артефакт «аксельбант», или, как я его сразу окрестил, «подвески».

Вдруг меня что‑то осветило – инстинктивно я повалился набок, чтобы уменьшить видимую площадь тела. Но тревога была ложной – просто разошлись облака, и вся окружающая местность засияла.

Облака тут расходятся чрезвычайно редко, вызвано это тем, что сам воздух над Зоной, и все атмосферные явления тут были частью Зоны, частью её общего механизма.

А пока облака разошлись и казалось, что это кто‑то там наверху раздвинул тучи и огромной световой указкой выцеливает что‑то на земле.

Странным цветом засинел лес на горизонте, сверкал какой‑то конус на вершине бело‑красной мачты в отдалении, Я подумал, что неплохо было бы туда залезть и оглядеться, но с другой стороны, это значило стать лёгкой мишенью.

Вечерело, местность неуловимо менялась, и надо было где‑то примоститься, чтобы не шастать в темноте. Я вытащил из рюкзака тонкий синтетический спальник и укутался им, но так, чтобы в случае чего легко вскочить.

Ночевать внутри домика мне не хотелось, там пахло сыростью и какой‑то дрянью. Тут бы надо было закурить, но курить я бросил лет десять назад. В Америке курящему человеку плохо, не жизнь ему там. А вот теперь я жалел, что не обзавёлся трубкой, табаком и прочими табакокурительными принадлежностями.

Но сожаления не было. Главное, голова у меня не болела, да и ничего не болело – страх смерти был не в счёт.

Я отчего‑то перестал бояться смерти. А пару лет назад я, видимо, из‑за кризиса среднего возраста, серьёзно затосковал и начал думать, не наложить ли на себя руки. Это не было серьёзными раздумьями, но всё же, всё же… А тут я чувствовал себя прекрасно, сердце мерно билось, не болело ничего и приходили мысли о бессмертии. Это было какое‑то свойство рождённого в СССР, хотя я был гражданином двух стран, это была даже не Россия, а иная страна, хоть и братская, да что там! Я уже был не на Украине, на экстерриториальной земле, временно отчуждённой от всякой власти. Мечта анархиста, я бы сказал.

Проснулся я резко, в прекрасном самочувствии.

Приведя себя в порядок, я ещё раз оглядел местность. Что‑то заставило меня ещё раз заглянуть в домик – ничего внутри не изменилось, но вдруг я посмотрел вверх.

То есть не просто посмотрел вверх, но и оглянулся. Там, на потолке у входа, я увидел странное образование. Будто гигантская клякса приклеилась к бетонной поверхности, но самое в ней неприятное было то, что эта слизь жила. Она дышала, подрагивала, будто огромная мембрана метрового диаметра непонятного динамика. Я с лёгким ужасом слышал, как свистит воздух, выходящий по краям этого явно живого образования.

Хорош бы я был, если бы допустил саму мысль о ночёвке внутри! А с другой стороны, многое, чего мы боимся, просто непонятная вещь.

Но никакого желания потыкать слизистого осьминога на потолке палочкой у меня не возникло. Я на всякий случай сфотографировал его и описал в комментарии координаты и размеры.

Это у меня превратилось тут в привычку вроде бритья. Именно потому что путешественник записывает то, что видит, он живёт дольше.

Ну, если его не съедят туземцы.

Хотя и тогда он будет жить дольше – благодаря тому, что записи кому‑то могут пригодиться. Я быстро собрал рюкзак, закинул его за спину и зашагал вперёд.

Утро было по‑летнему ранним, всё вокруг было в сером свете, но даже на фоне этих унылых облаков выделялась гигантская, совершенно чёрная туча.

Я понял, что меня начинает тревожить. Слишком тихо стало вокруг. Не было слышно даже комаров, а комаров тут боялись многие сталкеры, и из самых вменяемых.

Но нужно всё же дойти до узкоколейки, а не гадать, что готовят мне эти небесные явления.

Я шёл долго, и кажется, однажды всё‑таки свернул не на ту тропинку, но всё же вышел к железной дороге.

Никого я не встретил, только кто‑то иногда дышал в кустах рядом. Или это мне чудилось?

Это дыхание, которое я про себя назвал «Ослабленным дыханием Дарта Вейдера» могло быть просто шумом у меня в ушах.

ПДА у меня в кармане вдруг пискнул и определил координаты. Затем он принял несколько сообщений, в том числе два рекламных, а потом определил ворох аномалий справа и слева от тропы.

Я принялся их обходить, начал прыгать с кочки на кочку, и к вечеру так умаялся, что постелил свой спальник просто под деревом. Дождь так и не пролился, но в воздухе было тепло и сыро.

Я опять не стал залезать в спальник, а просто завернулся в него.

Я лежал в сгущающихся сумерках и понимал, что сейчас что‑то произойдёт.

Где‑то в отдалении кто‑то завыл.

Непонятно, кто это был – слепой пёс Зоны или что похуже. Но как он завыл, так и заткнулся. С шумом пробежал мимо, метрах в пяти, какой‑то зверёк – не то крыса, не то какой‑то другой грызун.

Лес жил своей отдельной, непонятной жизнью. Кладезь для биолога, которым я в общем‑то не являюсь.

Тихо в лесу,

Только не спит хомяк,

За ночь хомяк устал и обмяк,

Только не спит хомяк.

– пришёл мне в голову детский стишок. В лесу действительно что‑то происходило, и вдруг на меня стал сыпаться какой‑то песок. Сначала я решил, что это снег, но потом стало понятно, что это именно песок, какой‑то прах.

Да‑да, прах, будто наверху открыли огромный люк. Прах был не активен, ничего страшного в нём не было, но я из психотерапевтических соображений обнял автомат, как единственного друга.

Но уже наваливался сон – съедят меня, так съедят, чёрт с ними.

Я понемногу отплывал в сновидение, где был океан, и наша яхта разворачивалась у островов, а на горизонте болтался катер береговой охраны, и я помнил, что к берегу мне сейчас нельзя, к берегу пока рано, и заходить можно только в специально отведённый порт.

В кронах деревьев зашумело, и снова посыпался песок.

Я решил не подсвечивать экраном или фонариком, а изучить эти атмосферные осадки поутру. Я прополоскал горло водой из фляжки, а потом сглотнул.

Вот так, ведёшь нравственный образ жизни, не пьёшь, а во рту поутру всё равно кошки насрали, как если бы всю ночь пьянствовал.

Лес был засыпан чёрным снегом.

Я тоже описал его, потому что про чёрный снег много говорили – одна из прозаических идей была в том, что особая гравитационная обстановка держит в небе над Зоной большое количество пыли и частиц земли, что никуда не могут улететь. Именно поэтому в Зоне почти всегда дурная погода.

А иногда эта супесь просыпается на землю – чему я сейчас был свидетелем.

Но дело было в том, что природа чёрного снега была вовсе непонятна. Никакого такого грунта никто не знал, отчего и как он просыпался на землю, было непонятно. И больше всего это напоминало работу гигантского крематория на общественных началах.

…Когда я вышел к железной дороге, то поразился тому, что передо мной вырос ровно такой же домик, у стены которого я ночевал накануне. В домик я заходить не стал, тем более, что рядом с ним я увидел то, что нужно – рядом с рельсами стояла на боку ржавая дрезина. То есть, маленькая тележка с ручным двигателем.

Рядом высилась стопка пластиковых коробок неизвестного происхождения. Странные это были коробки – с тросиком, пропущенным через крышку.

Для чего они служили в прежней жизни, было непонятно, но я решил прибарахлиться.

Но вот когда я подошёл к дрезине, то чуть не расхохотался.

Оппаньки! – вот они, следы человека: к тележке была привязана растяжка с вечной гранатой системы «лимонка». Вечная она была оттого, что прошёл уже почти век, а эта граната всё служит одним людям и убивает других. Я аккуратно снял гранату с проволоки, и воткнул самодельную чеку из проволоки на место.

Теперь у меня три гранаты, но я бы не стал, пожалуй, полагаться именно на эту.

Зачем минировать дрезину, да таким кустарным способом, для меня осталось загадкой.

Чёрного снега тут навалило сантиметров пять, и местность представляла собой довольно страшное зрелище. Перед новой дорогой стоило передохнуть, и я снова разжег костер. Греясь у огня, я выпил полный котелок очень крепкого чая, затем ещё один, запивая им консервы.

Я с напряжением перевернул дрезину и поставил её на рельсы.

Прямо передо мной начинался изгиб дороги, торчали вверх, будто перья, куски оплавленного грунта.

По другую сторону дороги начиналось торфяное болото с идущей внутри какой‑то бешеной жизнью. В болоте что‑то хлюпало и поминутно всплывали и лопались огромные пузыри.

Смотреть туда не хотелось, но из соображений безопасности я туда всё время оглядывался.

Вдруг там произошло какое‑то шевеление, и на рельсы выскочил заяц.

Это был либо тот самый заяц, которого я видел третьего дня, или же его брат. Я бы их не отличил.

Интересно, перебежит ли заяц мне дорогу, будто Пушкину, едущему в Петербург из Михайловского?

Заяц смирно сидел на рельсах, время от времени открывая свою зубастую пасть. Ещё интереснее, может ли быть скрещен местный заяц с собакой. Зубы‑то у него либо акульи, либо собачьи. Никакого желания приблизиться или перебежать дорогу заяц не выказывал.

Мне это было только на руку.

Хоть я был и не суеверен, но психологический настрой одиночки – штука тёмная, зайцев туда пускать не стоит.

Сталкеры так вообще, как мне кажется, стихийные мистики. Более суеверных людей я не встречал. Даже Мушкет, признавая себя материалистом, исполнял десятки неписаных ритуалов Зоны. Я когда указал ему на это, он лишь скорчил рожу и стал отбрехиваться:

– Вовсе нет, никаких суеверий, никогда, ты чё?

И сразу же мелко, пулемётной очередью сплюнул через левое плечо.

Я понял, что без этого никак, и Мушкет не будет никогда обижать чьих‑нибудь богов, наоборот – будет приносить жертвы всем, до кого он сумеет дотянуться.

Итак, дрезина была поставлена на место, механизм, сколько можно было судить по пробным качкам, работал, и я поехал.

Сперва было непривычно тяжело жать на рычаг, но потом я приноровился. Дрезина шла ходко, но это всё из‑за того, что дорога здесь шла вниз с незаметным, но всё же уклоном.

Колёса постукивали, минуя огромные щели между рельсами, обычные шпалы сменились самодельными, чуть ли не простыми поленьями, а значит, я удалялся от цивилизации.

Начинало казаться, что судьба милует меня, как на очередном повороте ко мне из лесу вышли трое и молчаливо встали у пути. Никто из них не делал мне знак остановиться, никто не вскинул оружия (а оно у них было). Было у них оружие, но эти существа как бы забыли о своих стволах.

Останавливаться мне совершенно не хотелось, и я быстро положил одну из гранат в коробку, зацепив кольцо за верёвочку на крышке.

Подъехав ближе, я понял, что меня поджидают не совсем люди – одеты они были в подобие формы, да только было такое впечатление, что на них вылили тазик новокаина.

Нехорошие были это люди. Для того чтобы быть людьми, они были слишком похожи на зомби, а для зомби – слишком опрятны.

Я сунул одному из них в руки коробку, будто передал посылку.

Вдруг осчастливленный псевдочеловек припустил в сторону, а его товарищи погнались за человеком с коробкой.

С досадой я подумал, что можно было отдать ему и пустую тару, как сзади вдруг ухнуло и поднялся лёгкий столб дыма вперемешку с чёрным снегом.

Я вышел на точку, где могла быть аномалия. Но аномалии не было. Было поле, по которому ветер гнал пыль. Был ещё старинный брошенный трактор, что по самую кабину вошёл в землю.

Посреди поля тёк ручей. Разве там, хотя это не то место, не то…

Всё же я полез в ручей, который был неожиданно широк. Вода сжала щиколотки, а потом ливанула внутрь высоких ботинок. Дно было мягким и податливым, но вода – ледяной.

Как может быть в июне вода такой холодной, было непонятно.

И тут я увидел мостик. Вернее, не мостик, а стальную ферму, часть давно рухнувшего моста, по которому много лет назад сюда, наверное, и приехал этот трактор.

Но главное, что над водой висело нечто.

Точь‑в‑точь как сталактит, с железной ржавой балки свешивались два странных образования. Ещё не разглядев их тщательно, ещё не сверившись со списком в ПДА, я уже знал – вот они, «подвески».

Вот он, искомый артефакт «аксельбант», две штуки.

Я перекинул рюкзак на грудь и, не снимая его, достал контейнер для сбора.

Дозиметр молчал, ПДА вообще не жужжал ни о чём, и я спокойно отломал две сосульки с моста руками.

Как только контейнер отправился в рюкзак, я почувствовал упадок сил. Это было то, что называется «реакция».

Я сделал, что хотел.

Намеченная задача была выполнена.

И теперь меня даже не трясло, а мотало – как марафонца, наконец одолевшего дистанцию.

На мгновение я ощутил, что именно я являюсь центром мира, но при этом совершенно одинок. Позабыт‑позаброшен, но с набитым контейнером в рюкзаке.

Надо было пускаться в обратный путь, но это было свыше всяких сил.

Предстояло выспаться, и тут‑то везение моё кончилось, выспаться не вышло.

Во‑первых, не вышло развести костра, потому что всю ночь моросил мелкий дождь.

Затем тент, который я натянул между двумя кустами, разорвался.

Еда кончалась, и ночью мне уже снились не море и яхты, а большие батоны белого хлеба, раскиданные по опушке леса.

Я лёг спать почти в лужу, подложив под голову полупустой рюкзак.

Сон был короток, и я проснулся среди влажной темноты ночи оттого, что в голове, ближе к затылку, родился огненный шар боли.

Я просыпался несколько раз и снова засыпал, но боль никуда не уходила.

Когда рассвело, я снова увидел гигантского зайца. Заяц появился передо мной и начал внимательно смотреть на меня. Странное дело, ужаса он у меня не вызывал.

Но я подтянул к себе за ремень автомат и попробовал поднять ствол. Ничего не получилось – пламегаситель водило по метру в сторону, и я уронил автомат обратно на землю.

Заяц посмотрел на меня и вдруг упрыгал прочь.

У меня не было сил повернуть голову, и я забылся сном.

Проспал я немного – может, полчаса, а когда открыл глаза, то снова увидел зайца. В зубах заяц держал большую крысу. Он положил крысу передо мной и исчез.

Но, наверное, это всё же был бред.

Крысу, если она и была, я решил оставить на потом, а пока доел последнюю шоколадку. Мне было ужасно жарко, и чувствовалось, что пот льёт рекой между лопаток.

«Одна радость, – подумал я. – В этих местах бережёшь фигуру».

…Сны были – чистая дрянь – я шёл на яхте, однако мачта была подломлена шквалом, тело яхты подпрыгивало на волнах, и я знал, что скоро обшивка не выдержит. Через палубные лючки плескало водой и весь мир несколько раз переворачивался.

Кажется меня рвало, я вставал и тут же падал.

В момент просветления меня мучил вопрос – съел ли я всё‑таки крысу, принесённую мне добрым зайцем, или нет. Кажется, я видел её окровавленный хвост, или мне это тоже почудилось? Непонятно.

Временами мне казалось, что голова моя то пухнет, увеличивается в размерах, то становится маленькой, будто теннисный шарик.

В какой‑то момент я отпихнул в сторону рюкзак, который использовал в качестве подушки. Стало немного легче, и я начал думать, что дело в артефактах, но спецконтейнеры казались прочно закрытыми, и я явно не мог открыть их в бреду.

Более того, ни одного активного или опасного артефакта я с собой не тащил, а уж что‑что, с описанием я сверялся несколько раз.

То, что у меня приключилось, никак нельзя было списать на лучевую болезнь – везде уровень был фоновый, да и счётчик меня обнадёживал.

Вот вирусных заболеваний я боялся, но и тут всё было непонятно.

Это напоминало контролируемое сумасшествие.

Вдруг ко мне пришёл леший. Я сначала хотел его спросить, почему он теперь не заяц и будет ли зайцем, но не спросил. Это было жутко интересно, но сил уже не было.

Фигура наклонилась надо мной, и я понял, что всё равно не успею дотянуться до оружия. В таких случаях нужно расслабиться и получить удовольствие. Хотя, конечно, это универсальный рецепт.

Но фигура никаких агрессивных намерений не проявляла. От неё пахло смолой, костром и нагретым деревом.

– Ну что, живой? – спросил меня леший, или местный бог.

Точно, бред мой изменился. Я поверил, что ко мне пришёл дачный бог. Это был лесной бог, что караулил меня за дачным забором. Суровый, но справедливый – он знал все мои прегрешения.

У этого бога, похожего на лешего, была клочкастая борода и морщинистое лицо, он пах вонючим табаком, и иногда он светился в темноте.

Убежать от него было нельзя, а можно только подружиться.

– Ты со мной пойдёшь? – спросил он. – А? Пойдёшь?

– Пойду, что ж не пойти, – сказал я непослушными губами.

Надо было только встать. Получилось это у меня только с третьей попытки, когда я встал сперва на четвереньки и поднялся, опираясь на автомат.

– Вот и чудненько.

Я увидел место, где пролежал два дня, кажется – да, именно два дня, в странном ракурсе, чуть сбоку. Это происходило оттого, что головку‑то я, как младенец, не держал. Я ещё раз посмотрел на своего дачного бога, странным образом теперь напоминавшего мне собственного деда.

– У меня рюкзак.

– Не бойся, – сказал бог. – Я захвачу. Ты, главное, идти попробуй. Мне тебя нести не с руки, не сдюжу.

Мне как‑то стало лучше, и я даже сумел умять спальник в рюкзак.

Правда для этого мне пришлось снова упасть на колени.

Кажется, я понял, отчего мне стало легче – зарядил дождик, и на голову мне лилась обыкновенная прозрачная вода.

Мы пересекли опушку, ручей, а затем поднялись на взгорок, и я увидел небольшую деревню – в пять‑шесть домов.

И вот тут я наконец окончательно отключился. Очевидно, я дошёл до одного из домов сам, но ничего этого не помнил.

…Я открыл глаза и уставился в низкий, покрытый какой‑то плесенью потолок. Что‑то непонятное было с этим потолком. Он шевелился. Приглядевшись, я понял, что по потолку шли рабочие муравьи.

Они двигались двумя ровными колоннами, слева направо нагруженные, справа налево порожняком. Это было будто картина из фильма, что я видел давным‑давно, или образ из книги, что читал в детстве.

Муравьи.

Совершенно осмысленные существа, ничем не хуже прочих других осмысленных – людей, к примеру. Только маленькие – просто они меньше нас: вот у меня, мечущегося по Зоне человека, мотивы куда более бессмысленные, чем движение этих муравьев. Вдоль колонн редкой цепью стояли крупные черные сигнальщики, стояли неподвижно, медленно поводя длинными антеннами, и ждали приказов. И я точно уже это видел где‑то.

Скрип двери отвлёк меня от воспоминания.

Передо мной появилось лицо старика, лесного бога.

– Ну вот и чудненько, паренёк, – сказал он в бороду. – Миленько да чудненько. Далеконько ты забрался.

Я привстал и вторым после муравьев для меня было другое видение из прошлого.

Это было знакомое лицо.

Первым делом я увидел большой портрет Ленина на стене. Нормальный такой, официальный портрет – я такие помнил по детству.

Ленина довольно сильно засидели мухи – или уж муравьи, не знаю. Но он всё равно оставался улыбчивым всеобщим дедушкой.

Только я успел додумать эту мысль, как откуда ни возьмись появилась женщина, лица которой я не видел, но она стащила с меня ботинки и брюки.

Я совершенно неприлично заржал, но одним ловким движением она воткнула мне в рот пучок травы. Рот мой сразу наполнился горькой слюной, и я снова забылся.

Нужно было спать, даже если меня тут будут держать на откорм.

Это всё равно.

И я снова спал, долго, непонятно сколько, потому что когда я снова проснулся, было тихо и темно. Ночь окутывала меня, и это было очень странное ощущение.

Я никогда не спал в русских избах за печкой, а тут ощущал себя будто в тёплом коконе, в мирной домашней теплоте, которая и должна быть за домашней печкой.

Это было почти наркотическое ощущение спокойствия и радости, причём, испытывая его, я понимал, что нахожусь посередине Зоны. То есть я находился посередине смертельно опасного для человека пространства, помнил это, и всё же чувствовал себя совершенно счастливым.

Я подошёл к опушке и увидел, что сразу за деревней начинается кладбище.

Причём размеры кладбища были куда больше, чем площадь самой деревни. Более того, кресты уходили стройными рядами в лес, теряясь там в темноте.

– Не пугайся, паренёк, – сказал дед мне в спину. – День сегодня такой, радостный день единения. Сейчас все приехали.

– Все? – переспросил я. – Кто это – все?

– Те, кто здесь жил. У кого родственники здесь.

И правда, только сейчас я заметил, что к могилам идёт довольно много людей.

– Что это? Зачем это? – напрягся я.

– Ну как же, день такой. Мы приходим со своими поговорить.

Вечерело. На могилах зажглись огоньки.

Люди сидели – кто на лавочках, а кто на земле. Было это не очень страшно, скорее чудно – так в больших городах говорят люди, у которых в ухе беспроводная гарнитура от телефона. Я так принял однажды одного человека за сумасшедшего.

Тогда я ехал в нью‑йоркском метро, а напротив меня сидел человек, который чётко и внятно что‑то говорил невидимому собеседнику. На коленях у него лежала пачка деловых бумаг с какими‑то графиками и диаграммами. Я быстро понял, что на самом деле у него телефон в ухе, и он никакой не сумасшедший. Но поезд подошёл к станции, и человек вдруг швырнул веером бумаги и пошёл к выходу. И я понял, что никакого телефона у него нет.

Но Нью‑Йорк остался в далёком прошлом (в этот момент я вспомнил, что эта история случилась всего два месяца назад).

А тут была своя жизнь, и у каждой могилы сидели родственники и говорили со своими мёртвыми.

Разговор ладился не у всех – какая‑то женщина, кажется, слушала поучения и время от времени, не сдерживая слёзы, говорила «Да… Да… Да…». Видимо, покойник был не в меру строгий. Разговоры были и более живые – на одной могиле сидела семья с детьми – они тихо, но всё же перебивая друг друга, о чём‑то взволнованно рассказывали.

Огоньки уже мелькали в самой чаще леса, и заходить туда я не хотел.

Моё дело – сторона, моих знакомых тут нет. Ну а мешать этим людям мне было неловко. Я вернулся в дом. Там было тихо и пусто, дедушка куда‑то подевался.

На столе одиноко коптила керосиновая лампа.

Мне ужасно хотелось есть, и я открыл стоявший у двери старый холодильник «ЗиЛ», белый, облупленный, с автомобильной ручкой на дверце.

Внутри было пусто и пахло каким‑то старческим валокордином.

Однако в самом низу обнаружилась глиняная миска, полная какой‑то каши. Я с опаской понюхал это варево и даже потрогал его пальцем.

Каша была кашей, но непонятно из какой крупы. Передо мной была чёрная масса, но по виду съедобная. В конце концов, зачем иначе тут кто‑то ложку забыл? Ложку я взял и принялся есть – сначала деликатно, а потом просто жрать.

Керосин в лампе кончался, и она начала мигать, язычок пламени то исчезал, то с шумом появлялся. Звук был такой, будто лампа плюётся. Наконец стало окончательно темно.

– Поел? Это хорошо, – сказал в темноте старик. Я так и не понял, откуда он взялся. – Это значит, ты, паренёк, на поправку пошёл.

– А что это? Ну, что я ем?

– Это грибы. Хорошие, вкусные. Поел? А теперь ты спи, спи. Сейчас не твоя ночь, а наша.

Я и заснул. Что у меня, выбор был?

Когда я проснулся, то первым делом проверил содержимое рюкзака, разложив его на столе. Заодно я вытряхнул из него какую‑то кору, крошки и аккуратно сложил спальник.

Потом я принялся чистить автомат. Оказалось, что я его довольно сильно испачкал в грязи, а ствол был забит толстой пробкой из земли и травы. Видимо, я действительно на него опирался, когда шёл сюда.

Я аккуратно всё вычистил и собрал барахло.

Никто так и не объявился, и мне стало интересно, где же все. Я, оставив своё барахло в сенях, пошёл в соседний дом. Но там была труха на полу, рваная бумага, мерзость и запустение. В доме никто не жил лет двадцать – только муравьи чёрной дорожкой бежали по полу.

Следующий дом тоже оказался пустым – с той только разницей, что там пола вовсе не было. Под большими брёвнами‑стяжками виделась земля.

Третий дом не имел стены, и я прошёл его насквозь.

Четвёртый дом зарос до потолка какими‑то грибами – похоже, именно ими я и питался. Эти грибы покрывали всё: потолок, стены – и росли даже на печи.

Больше домов в деревне не было. Только покосившийся сарай и торчавшая из земли сельскохозяйственная техника – какие‑то ржавые сеялки и веялки, которых я не мог отличить друг от друга.

Когда я вышел из деревни, то сразу свернул налево и пошёл до самого открывшегося за поворотом поля. Потом – мимо двух камней, и сразу увидел дорогу, которая мало заросла, потому что там валуны. По этой дороге я прошёл две деревни, одна была пустая, поросшая всё теми же грибами, грибами для еды, и там никто не жил, в другой жили какие‑то чудаки, и даже трава вокруг была какая‑то чудная, синяя. Два человека, вышедшие на меня поглазеть, выглядели больными.

Я как‑то сразу решил, что заговаривать с ними не надо, все равно они ничего не понимают, наверняка память у них «ведьмина пыль» выела.

А за этой деревней по правую руку оказалась Глиняная поляна.

И вот уже из‑за леса выходила насыпь узкоколейки.

Я и пошёл к ней, уже весело и спокойно, не забывая, впрочем, глядеть себе под ноги.

Безо всяких приключений я влез на насыпь и часа два шагал я между рельсами, приближаясь к уже знакомому мне домику.

На насыпи сидели трое, и один из них приветливо помахал мне рукой.

Было видно, что у них там горит костерок, а на треножнике над огнём подвешен котелок.

«Ну, вот и люди, – подумал я радостно, увидав, как он мне машет. – Они мне помогут!» Давно я не видел нормальных людей. Один из них привстал навстречу мне.

Человек этот был в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Видно, передо мной были вольные сталкеры, которые ходили в чёрте каких обносках.

Но тут я понял, что сделал большую ошибку. Автомат у меня болтался за спиной, а вот у них оружие было наготове.

Улыбка была ещё приклеена к лицу горбоносого, но два его приятеля уже поднимали стволы.

– Славный гость, – сказал горбоносый, – прошу, браток, к нашему шалашу. Только дай я тебя от лишнего освобожу, тебе, браток, поди, неудобно.

И он снял с меня, поднявшего руки, автомат и рюкзак.

– Гляди, Миха, чистенький. И одежда чистенькая, и рюкзачок фартовый.

– Фарта! – подтвердил второй.

– Пусть он куртку снимет. И ботинки, – сказал третий, до этого молчавший. – У него ботинки что надо. Сезона, наверное, не исходил.

– На туриста похож.

Они рассуждали обо мне, как о еде, которая уже куплена и забита, но пока не ощипана и не порезана на порционные куски.

– Ты не рыпайся, браток. Мы туристов любим, и тебе не больно будет. А будешь рыпаться, устраивать кипеж, так мы тебя до конца не добьём, а так оставим – крысам на радость.

И тут я испытал очень странное ощущение, почти как в кино, когда быстро‑быстро меняются кадры.

«Неужели и меня?.. Что это за люди? Неужели бандиты?»

Я смотрел на них и не верил происходящему.

Одна часть меня как бы говорила: «Кто они? Зачем они так? Неужели они – меня? Неужели они – меня, меня, меня? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все? Два высших образования, учёная степень, три языка? Для этого я жил, да? Мать любила, друзья, девки разные, лишний вес сгонял…»

Но при этом никакого ужаса не было, не было никаких сожалений, и будто в другой части моего сознания включился навигатор, подсказывающий поведение.

Я ничего не сказал и тогда, когда самый младший из бандитов начал подталкивать меня стволом вперёд.

Видимо, труп мешал этим эстетам принимать пищу.

– Эй, Миха, штаны не бери, – сказали нам в спину. – Не бери, в штаны он точно уже обосрался.

И на насыпи загоготали.

Мы сделали несколько шагов вниз.

Я вдруг понял, что прямо тут на склоне между стеблями травы из земли торчит кусок проволоки. Толстый кусок проволоки, давно вросший в землю, может, ещё при Сталине. Ржавое растопыренное железо, пережившее и Сталина, и немцев на этой земле, и Хрущёва с Брежневым, и череду быстро сменяющихся генсеков, и новых президентов, и теперь мне зачем‑то нужное.

Совершенно непонятно откуда, но знал, что оно там есть, и что…

Тут‑то я споткнулся о металлическую петлю, торчавшую из земли. От этого я совершил абсолютно цирковой кульбит, перелетев вперёд через голову.

Мой потенциальный убийца даже растерялся, живой труп попытался сбежать, а теперь вот скрылся в какой‑то канаве.

Я слышал его возмущенное дыхание – так бывает, когда человек не может даже ругаться, и только открывает рот, втягивая в себя воздух.

Он поводил стволом автомата из стороны в сторону.

И теперь я понял, что находится рядом – очень редкая инверсионная аномалия. Олежек звал её «массаракш», я всех этих слов, взятых напрокат у Стругацких, не любил, а собственного мнемонического правила для запоминания не придумал.

Так бы её и звать – инверсионная аномалия. Мушкет говорил, что она, может, и не такая редкая, но только рассказать о ней часто бывает некому. В центре аномалии физическое пространство меняло полярность, и всякий предмет, помещённый туда, выворачивался наизнанку.

Говорят, что именно с ней был связан легендарный левосторонний автомат Калашникова, но это только слухи необразованных сталкеров, что плодили легенду за легендой. Спутать разные типы симметрии им было несложно, да и оказалось, что действует она только на биологические структуры.

Именно туда, подняв ногу, собирался ступить мой милый палач. Можно было, конечно, его предупредить, но… Но для этого я был недостаточно свят.

Молодой прыщавый парень, отступив, поставил ногу обратно. Я молча ждал, что будет дальше. Что‑то со мной произошло – Зона превратила меня в другого человека. Перетрясла и подарила новые навыки – например, умение спокойно ждать чужой смерти.

Паренёк покрутил головой, видимо, подумал, что рассказывать у костра, что жертва сбежала, ему было бы стыдно.

И всё‑таки сдвинулся вперёд.

Он перестал существовать за долю секунды, став похож на кусок мяса с торчащими рёбрами – было в моём детстве такое блюдо, которое делали из сосиски, проткнутой перед варкой сухими ещё макаронинами.

Сразу было понятно, что человек – существо хордовое.

Автомат он, впрочем, в последний момент выронил, и я, стараясь перемещаться осторожнее, чем мышь, ворующая сыр из мышеловки, подобрал его.

Теперь я был бос, но вооружён – точь‑в‑точь, как народы Африки.

Теперь надо было выручать барахло, и убить человека. Или даже двух.

С насыпи уже закричали:

– Эй, Миха, ты чё? Ты где? Щас доедим всё, чё.

Я перевёл автомат на одиночный огонь, и только над насыпью встал один из моих обидчиков, честно прострелил ему голову.

Сейчас второй, не будь дураком, схватится за оружие, и если он не будет совсем уж дураком, то отползёт в сторону, стараясь поймать меня, когда я вылезу наверх.

Голова моя работала чётко и совершенно цинично, безо всякого сожаления, и, что удивительно, – без страха. «Что это случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил я сам себя. И чужой голос внутри головы подсказал мне, что нужно двинуться по низу насыпи в обход.

Так я и сделал – и то, что я был босиком, сослужило мне хорошую службу – я двигался бесшумно, хотя пару раз занозил себе ноги.

Я тихо вылез на насыпь метрах в десяти от главного, что лежал и, пыхтя, выцеливал врага внизу.

Голливудские фильмы велели в таких случаях произнести какую‑нибудь запоминающуюся фразу, но моя идея заключалась в том, что Голливуд – это такое зеркало нормальной жизни. А в нормальной жизни, то есть в «нормальной жизни внутри Зоны», я сделал ровно то, что полагалось – влепил противнику очередь в спину с десяти метров.

Теперь можно было осмотреться.

Я оглядел оружие. Было до слёз обидно вспомнить слова моего стрелкового инструктора. Он был негр, и оттого было особенно забавно, что он всегда говорил, что Калашников придумал автомат для необразованных африканцев, потому что даже они могут стрелять из него. Но эти ребятишки относились к оружию хуже, чем обезьяны. Казалось, что оно как на показательных стрельбах, специально измазано.

Я бережно подобрал собственные ботинки и медленно оделся.

Теперь нужно было заняться мародёрством.

Я понял, отчего эти бравые ребята настояли на том, чтобы я разделся. По сравнению с их одеждой моя куртка и рубашка были образцом чистоты, несмотря на случившиеся в дороге приключения.

Удивительно было, что в ПДА старшего, среди прочих данных, оказались отчего‑то фотографии Атоса, Мушкетина, Базэна и даже Кравца. Всего фотографий было около десяти – и мне стало понятно, что на моих товарищей кто‑то объявил охоту.

Но меня эта троица не ждала. Меня в списке не было – им я казался бонусом, подарком.

Я прислушался к себе – злорадства во мне не было, только холодная оценка происходящего. Казалось, что, несмотря на приступы боли в затылке, голова у меня работает как бы в двух режимах – нормальном и цинично‑аналитическом.

Итак, я вывернул трупам карманы, нашёл там патроны (это пригодилось), деньги (немного подумав, я взял), ворох амулетов, включая иконки и ладанки (это я оставил, хотя никакого обряда над телами проводить не собирался). Тела я оттащил от насыпи, а оружие прикопал рядом с домиком, в одной из оставшихся там пластиковых коробок.

* * *

Как и положено при возвращении, я вышел на открытую площадку перед брустверами спецбатальона ООН.

Там посередине поля торчал столбик с устройством, похожим на домофон.

Следовало назваться, сообщить количество человек, номер пропуска и ждать.

После того, как тебе разрешат, идти, расставив руки в стороны. Уже потом нужно было тащить за собой рюкзак, или же за ним отдельно приходил солдат.

Когда я пришёл к научному городку, то первым, кого я увидел, был Мушкет. Он сильно изменился в лице, когда узнал меня.

Мушкет даже несколько побелел, будто перед ним возникло приведение.

– А мы тебя – того… Похоронили… Ты не представляешь, что тут было! Атос, когда приехал, меня чуть не убил. Да что там! Он всех чуть не убил. Как он орал! Ерш твою двадцать, как он орал. Тебе повезло, что он оторался.

Но тут Мушкет был неправ – всегда внешне спокойный Атос запер меня в своём кабинете и начал на меня кричать. Боже, как он орал! Если это называлось «оторался», то я представляю, что было сказано Олегу. Атос шипел и говорил, что не для того он вытащил меня из‑под следствия, чтобы я сгинул в бессмысленном выходе, который (этот выход) удел рядового сталкера. Он рычал на меня как мамаша, было уже начавшая обзванивать морги, как вдруг её чадо явилось на пороге.

Но всё‑таки и он устал.

Я не злился и не чувствовал себя обиженным. Понятно было, что это всё от нервов, оттого, что он переживал за меня. Ну, и из‑за того, о чём я сам думал: нас осталось мало‑мало тех людей, слова которых ты понимаешь хорошо, просто потому что мы отмахали большой кусок жизни вместе.

Потом Атос полез в шкафчик и достал бутыль виски в подарочной упаковке. Непослушными пальцами он сорвал эту шелестящую золотом и серебром шелуху и разлил в два стакана – сразу грамм по сто пятьдесят.

Мы выпили.

Алкоголь был вместо «извините».

Потом мы лежали в креслах по разные стороны его безупречно чистого стола и молчали.

– А всё‑таки материшься ты много, – сказал я лениво и беззлобно.

– Тут ты путаешь две вещи: одно дело ругаться матом, а другое – разговаривать.

В больших конторах, помешанных на бизнесе, где я работал, могли запросто орать матом на подчинённого или описывать результаты его работы. В малобюджетных интеллектуальных институтах всё по‑другому: во‑первых, нужно иметь калёный характер, чтобы женщине, что старше тебя вдвое, орать: «…! Вы отчёт сдали или срань! Что за херня!». Во‑вторых, скажешь – тебе через десять минут ляжет на стол заявление об увольнении и нового научного сотрудника на эти деньги ты не найдёшь. В‑третьих, люди (и не только в малобюжетных конторах) понимают, что с хорошими кадрами так говорить нельзя, работы это не улучшит. А постоянно решать – можно‑нельзя, тяжело, лучше вовсе окоротить язык.

А вот закричать «…!», когда спалили порт у принтера или там что иное – это все горазды. Повсюду. Ты понимаешь, чем более высококвалифицированный персонал, тем бессмысленнее на него орать, да ещё матом. Когда начальник кричит – это вообще признак слабости. На рыбалке – да. И на охоте. Один мой непосредственный начальник со мной очень проникновенно беседовал, когда я его за глухаря принял. А он всего‑то орлом за дерево присел.

Но мы же поняли друг друга? Да? Никогда так не делай. Никогда.

По возвращении я проспал целые сутки, а потом пошёл в бар, где рассказал Мушкету про свои приключения. Рядом с ним, как всегда, крутились Петрушин и Селифанов.

При них я не хотел особо распространяться, и свернул разговор, схлопнул его, будто опустевший кулёк от вишен.





Дата публикования: 2014-11-29; Прочитано: 205 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.064 с)...