Глава пятнадцатая. – Привет, Зигги, – сказал он, усмехнувшись, – хорошенькое место для встреч, а?

– Привет, Зигги, – сказал он, усмехнувшись, – хорошенькое место для встреч, а?

Юлиан Семёнов

«Семнадцать мгновений весны»

Зона, 16 мая. Сергей Бакланов по прозвищу Арамис. Что убивает в Зоне – страх, конечно. История про несчастного Очкастого, который на себе познал, что такое игры с Зоной.

Мы сидели с Атосом в лаборатории и занимались неторопливым пьянством.

Пьянством это было, впрочем, по нашим нынешним меркам. В молодости мы бы называли это «высоконравственным поведением», а скорее всего даже не заметили бы.

Мы обсуждали нашего Мушкетончика, который снова отправился в маршрут один.

– А он бесстрашный.

– Знаешь, что в Зоне по‑настоящему убивает страх? Вся статистика об этом говорит – из‑за безумия, вызванного страхом, люди перестают контролировать ситуацию, стреляют друг в друга, теряют ориентацию, наступают в «жарку», лезут в «ржавые волосы» и вообще делают глупости. Что нам по этому поводу говорит знаменитый путешественник Аллен Бомбар? А говорит он нам вот что: «Убивает человека не океан, не холод, не голод, не жажда. Убивает страх».

– Где он, где?

– Он разлит в воздухе.

– Да, это тяжелый случай – не убережешься.

– Ну, можно, конечно, не дышать. Говорят, что это решит и прочие проблемы.

Я вспомнил, что говорил мне о страхе сталкер‑проводник по кличке Палач. И он, и Атос будто выучили одну и ту же речь, только расписав её на два голоса. Атос, между тем, продолжал.

– Зона куёт сверхчеловека, но не раздолбая‑сталкера, а учёного.

Возьми, к примеру, Олега. Был способный студент, подавал надежды, так сказать, звёзд бы с неба не хватал, но нормальный был бы экспериментатор, говорю тебе, нормальный. А теперь он – дрянь, он бомж, и только случайность его удерживает от гибели. Думаешь, я не знаю, что ему нужно? Ему нужно на все свои премиальные купить мотоцикл, поставить его у дома (потому что ездить ему тут некуда) и дрочить на этот мотоцикл. Максимум, что он будет делать, так это садится на него, взрёвывать движком, а потом, удовлетворённым, идти в «Пилов» и пить своё пиво. Вот уж кого мне не жаль! Если бы наш милый Мушкетина тонул в болоте с пузырями, то я бы еще палкой подтолкнул: тони, братец, тони…

– Врёшь ты всё. Да и говоришь ты сейчас как в прошлом веке, вернее, в какой‑то пьесе. Предназначение человека, теория добрых дел… Тьфу, кажется – малых дел…

– Почему ты думаешь? – пожал плечами Атос. – Мало ты меня знаешь. Я также способен на доброе эволюционное дело, как и ты. А половина сталкеров заслуживает премии Дарвина просто по определению. Просто потому, что они однажды открыли рот и сказали: «Я – сталкер».

– Ну и глупости ты говоришь. Когда мы с тобой спорили о науке на втором курсе, там я понимаю, ты мог так говорить. Тогда все мы были глупые и верили в то, что мир счислен, но вот на третьем курсе нам начали читать квантовую механику… Вот если бы…

И тут я вовремя осёкся. Я осёкся потому что хотел сказать: «Если бы он у тебя бабу увёл, то я понимаю, что это было бы хорошим мотивом». Но эта фраза вызывала таких призраков прошлого, что по сравнению с ними бедный Мушкет был просто песчинкой. Это я увёл у Атоса бабу, вернее, что там – бабу. У меня был роман с Кристиной, дочерью нашего учителя, и, наверное, не будь меня, она не легла бы тогда под нож. Теперь‑то я понимаю, что Атос тоже был к ней неравнодушен. Миледи меня успокаивала и говорила, что это мелочь, следствие прагматизма Атоса. При всём внешнем благородстве он хочет породниться с нашим учителем, чтобы рядом пойти в его глазах и глазах сторонних наблюдателей. Тогда я ничего не замечал, но все наши знакомые говорили, что это было очевидно.

Как‑то я допустил бестактность и в компании намекнул, что дочь Маракина пришла ко мне с подругой, склонной к экспериментам. Признаться, и она сама была склонна экспериментировать – кажется, она только что узнала, что больна, и хотела взять от жизни всё. Мы тогда были молоды и прожорливы – все без исключения, и желание взять у жизни всё не вызывало в нас удивления. Так вот, я намекнул на эту историю, и Атос вышел из комнаты. Я принял это как естественный жест – он и правда, избегал всякой пошлятины, но Миледи потом мне рассказала, что он вышел вон с перекошенным лицом. Она сидела под правильным углом, в хорошей для наблюдения точке – не то что я, самовлюблённый болван.

И вот если бы я произнёс эти слова об отбитой добыче… Но я их не произнёс, и Атос продолжил:

– Не говори, Серёжа, пустяков. Ненавидеть и презирать вирус – глупо, а значит, любить всякого встречного и поперечного без различия – это, выходит, не глупо.

Я ведь считаю нашего Мушкетона не подонком, а просто человеческим материалом, да. Но я не использую его в качестве отмычки, я плачу ему неплохую зарплату, вытаскиваю его из неприятностей, но зачем мне его уважать‑то?

Ну, а ты за что‑то его любишь, рефлексируешь. Это тебя в Америке научили? Ну и женись на нём!

– Ты сердишься… – лениво сказал я. – Ты сердишься – значит, не прав.

Но Атос горячился так, что я даже удивился.

– О людях судят по их поступкам, – продолжал он. – Теперь судим‑обсудим нашего Олежку: деятельность господина Мушкетина нам известна, как хромограмма после серии экспериментов.

Что он сделал за те годы, которые ты его не видел? Будем считать по пальцам. Во‑первых, он проел свою квартиру. Это я с битвами, потом и кровью заработал на своё жильё, а он просрал свою профессорскую квартиру на Ломоносовском проспекте, а ведь все мы туда ходили и представляли, какова эта родовая ценность. Во‑вторых, он научил местных сталкеров ловить ртом чипсы, а этот спорт был тут доселе неизвестен. Они теперь устраивают тут какие‑то чемпионаты по этому умению, не поверишь. Я специально узнавал – сталкеры набрались этого от него, а не из иностранных фильмов.

В‑третьих, он привёз откуда‑то или скачал программу «Милашка» и сталкеры теперь дрочат не просто на порнофильмы, а специальным интерактивным способом, при помощи искусственной вагины. Это, конечно, достижение – я помню ещё, как они ездили за шлюхами и даже возили их сюда. В этом смысле можно назвать его поборником гигиены.

В‑четвертых…

Тут он замялся, и я понял, что четвёртое он ещё не придумал.

– Я понял его давно, в первый же месяц нашего знакомства, – продолжал Атос. – Мы в одно время поступили. КСП, романтика, туризм‑гитары… Такие люди, как он, очень любят дружбу, сближение, солидарность и тому подобное, потому что им всегда нужна компания для пения, выпивки в закуски; к тому же они болтливы и им нужны слушатели. Тогда мы подружились, то есть он шлялся ко мне каждый день, мешал мне работать и откровенничал насчет баб. Мне, конечно, было интересно узнать, как живут профессорские дети, как вообще живёт вся эта среда, пока я не понял, что – никак. Никак она не живёт.

На первых же порах он поразил меня своим необыкновенным враньём, от которого меня просто тошнило. В качестве друга я его ругал, упрекал, зачем он много пьет, зачем всё норовит растратить и залезает в долги, зачем ничего не делает, не учится дальше, не читает – и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: «Я неудачник, лишний человек!», «Базаров‑Базаров!», «Мы, противники режима, должны отстоять свободную мысль!» или: «Что вы хотите, батенька, от нас, выросших при Советской власти, мы вырождаемся…» Или начинал нести длинную галиматью с цитатами из Стругацких, какой‑то детской фантастики, Окуджавы и этого, чёрт… как его, не помню… Хотя хорошо, что не помню, не нужно мне это помнить. «Барды – это наши отцы по плоти и духу».

То есть я должен думать, что он не тренируется к выходам, не учит матчасть, не занимается собственной выносливостью, наконец, оттого, что барды и Окуджава с его дурацким Кимом ему велели потихоньку спиваться? Причина крайней распущенности и безобразия, видите ли, лежит не в нем самом, а где‑то в Банаховом пространстве, в гитарном перезвоне она лежит. И притом – ловкая штука! – распутен, лжив и гадок не он один, а мы… «мы люди восьмидесятых годов, ветер перемен»… Он бы ещё мне «Скорпионе» тут пропел.

Одним словом, мы должны понять, что такой великий человек, как Олежек, и в падении своем велик; что его распутство, необразованность и нечистоплотность составляют явление естественно‑историческое, освящённое необходимостью, что причины тут мировые, вытекающие из теории суперструн и что перед ним надо возжечь фимиам, поставить памятник, потому что он – роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее. И все сталкеры, а также несколько пришлых журналисток, слушая его, охали и ахали, а я никак не мог понять, с кем я имею дело: с циником или с однокурсником, что спекулирует своим пьянством? Такие ребята, как он, с виду интеллигентные, немножко воспитанные и говорящие много и всё о собственном благородстве, умеют прикидываться необыкновенно сложными натурами.

– Стой! – серьёзно сказал я. – Мне это уже неприятно. Это на меня похоже…

– Не перебивай, Сергей Иваныч, – холодно и жёстко сказал Атос, и я почувствовал себя на производственном совещании. – Я сейчас кончу. Наш Мушкет – довольно несложный организм. Вот его нравственный остов: утром пиво на поправку, болтовня по Интернету, потом до обеда долгий завтрак в «Пилове», курение и прогулка, разговоры, в два часа обед и бухло, в пять часов опять разговоры и бухло, затем опять бухло и просмотр международной сети Интернет в поисках голых баб и разговоров с бабами настоящими, но одетыми. С ними он общается, потому что Интернет для него бесплатен – благодаря мне, а ещё потому, что они не видят его мятой рожи. Ну и потом всякое физиологическое.

Существование его заключено в эту чудесную оболочку, как яйцо в скорлупу. Идёт ли он в маршрут, сидит ли, сердится, пишет, радуется – все сводится к вину, картам, туфлям и электронной женщине. Женщина у него всегда роковая – из‑за такой он бросил первую семью, из‑за другой такой он продал московскую квартиру, из‑за третьей такой он очутился здесь.

У таких людей в мозгу есть особая опухоль вроде саркомы, которая сдавила там что‑то и управляет всей психикой. Вот ты посмотри на Олежку, когда он сидит в «Пилове». Как, о чём бы ни заговорили, так он свернёт на баб. Потому что про баб ему понятней и проще.

«Опухоль… Нарост в голове, – подумал я. – Нарост… Знал бы Атос, какой у меня нарост, что там у меня. Ты бы про нашего Олежку забыл бы, как про мелкую деталь.

Ты бы, дорогой друг, вообще про всё забыл».

Я вернулся домой и лёг спать.

– Я так и не смог понять, почему при вычислении дисперсии положено делить на n‑1, – скорбно сказали за стеной.

Я восхитился.

Нет, всё же мне до конца не понять настоящих учёных – раньше их заботила выборная система страны, а теперь вот – вычисление дисперсии посреди всех их неприятностей.

От нечего делать я пошёл в «Пилов» и стал слушать, как треплются наши прикормленные сталкеры.

За столом сидела известная мне троица – Мушкет, Селифанов и Петрушин. Причём Петрушина пробило на воспоминания о былом.

А былое у него было известно какое‑то время, когда они с Селифановым мыкались бойцами по разным полу‑или просто преступным группировкам.

Сейчас они уже пили виски, а не ханку,[26]но любили представить «былое» в каком‑то былинном эпическом свете. Вот и сейчас он снова парил присутствующим – не Мушкету с Селифановым, а ещё двум неизвестным мне слушателям очередную, давно всем известную историю.

– Ей‑богу, уже надоело рассказывать! – кривлялся он. – Да что вы думаете? Да уже скучно: рассказывай да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, гадом буду, в последний раз. Да, вот вы говорили, что человек может выйти из поединка с монстром победителем. Так‑то оно так – может, с кем раз и произошло, но, по сути, из поединка с Зоной никто победителем выйти не может.

Оно конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи… Захочет обморочить Зона, то обморочит; обморочит – туши свет, сливай воду!

Неча ржать, лучше налей мне живительной амброзии за пошлые евро, которых у меня нету, а у тебя есть. Что жмотишься, в самом деле!.. Добро бы поневоле, а то ведь сами же напросились. Слушать, так слушать!

Так вот я тогда был у Исая Митрича в бригаде. Время было лихое, ёрш твою двадцать – по‑моему, я да Петрушин с тех пор и остались, да и то потому, что обоих из нас ранили лихие конкуренты Исая Митрича, а мы и лечились, пока все деньги не кончились.

Тем и спаслись.

Исай Митрич еще в начале весны повез в Крым на продажу пустышки. Но это только так называлось – контейнеры с пустышками клались в чьи‑то яхты, что приходили с туристическими визитами. Потом ветер наполнял белые паруса и яхты исчезали, а нули на счетах Исая Митрича прибавлялись. И если бы не был Исай Митрич таким дураковатым бандюганом, то жив был бы и поныне, и мы бы под его крылом жили не в пример лучше.

Не помню только, два или три грузовика отправил он в южные края, но пустышки точно были тогда в цене.

На хозяйстве у него был тогда такой очкастый дылда со шрамом.

Его, кстати, все боялись больше самого Исая Митрича – тот проспится и всё забудет, а вот очкастый не пил и всё всегда помнил.

Нас, пока Исай Митрич в «Ореанде» не прокутит деньги за пустышки, взяли охранять артефакты, уже доставленные с Зоны. Бывало, что и к рукам прилипнет: столько «колобков», «пуха», «японских свечей», «говорящего чеснока», «умножителей теней» было не просто неучтённым свалено в задних комнатах офиса Исая Митрича, а даже не пересчитано.

Ну и грех было не воспользоваться. С волками жить, по‑волчьи выть, как сказала одна овца. Ну, оно притом же и прибыльно. Перекупщики толкутся по дороге, всякому хочется подешевле что‑то получить.

Очкастый это всё видел, как ему не видеть. Это мы думали, что на него помрачение нашло, глаза ему отвели. Ведь он, поди, и сам торговал, только по‑крупному. А нас, значит, держал на всякий случай, чтобы если что – на таких лохов, как мы, всё и свалить.

Ну а народ разный: серьёзные люди больше молчуны, а вот мелкий перекупщик всегда строит из себя бывалого: пойдет рассказывать – только уши развешивай!

Я‑то что, а Очкастому, что заместил Исая Митрича, это все равно что голодному украинскому солдату – галушки. Это всё от гордости – когда шестёрка заместо хозяина встала. Иной раз, бывало, случится у Петруши встреча со старыми знакомыми, так его из бара не вытащишь. (При Исае Митриче никто бы с разговорами не лез, долго б никто не рассиживался. Он пострелять очень любил, Исай Митрич.)

Ну а тут – дым коромыслом, радость алкоголическая, враньё космическое, а потом стрельбы по пивным банкам с хвастовством своим боевым железом.

Ведь чем отличаются мальчики от мужчин? Правильно – ценами на игрушки.

Однажды солнце стало уже садиться, время запираться да глазеть на мир через оптику охранных видеокамер. Очкастый тогда ходил по складу и снимал с контейнеров крышки, проверяя содержимое.

– Гляди, Петруша, – говорю я братку, – вон гости едут!

– Где гости? – услышал меня Очкастый и стал пялиться в монитор слежения.

И точно: по дороге тянулся левый «КАМАЗ». За рулём сидел вислоусый самостийник, издалека было видно – в авторитете.

Он грамотно встал, грамотно вышел – показав в камеру пустые руки и собственное лицо:

– Здорово, Максим! Вот привел бог где увидеться!

Очкастый прищурил глаза:

– А! Здорово, здорово! Ну шо? И Болячка здесь? Здорово, здорово, братан! Да тут все наши: и Сява! И Яицкий! И Орехов! И Стецько! Здорово! – И они стали обниматься.

Я‑то знаю, откуда они подсмотрели эту манеру – хлопали сначала ладонь в ладонь, потом по локтю, и так добирались до плеча, а потом наконец обнимались. Это наши родные украинские гопники подсмотрели в фильмах про рэперов.

Но на Большой земле, где‑нибудь во Львове, а то и в Киеве, эта мода давно прекратилась. А у нас задержалась на много лет – ведь у нас тут заповедник всего – не только мир уродов, да и людей у нас много таких, которые на Большой земле давно передохли.

Я вот знавал сталкера Малину, что ходил в Зону, надевая золотую цепь и малиновый пиджак. А малиновые пиджаки к тому году даже официанты в стрип‑клубах на Большой земле не носили.

Правда, потом Малину кто‑то грохнул. Не до конца грохнул и во время прорыва на Киев мне рассказывали, что поймали зомби с цепурой на шее, голдой во рту, гайками на пальцах и в обрывках малинового пиджака. В пиджак я не верю, потому как опознать малиновый цвет после стольких лет невозможно, а цепура… Да где она? Покажите мне цепуру, так и базарить за Малину будем. А так – нету цепуры, да и Малина сгинул.

Так вот, «КАМАЗ» загнали во двор, а сами принялись пить, потом оказалось, что братаны привезли девок – страсть каких некрасивых, но жуть каких дорогих.

Начали плясать – девки на столах, а братки под столами ногами сучили.

Мы Очкастого не узнавали – видать, было у него такое бандитское прошлое, что никакими очками не прикроешь.

– Ламбада, ламбада! – орали братки.

Петруша тут и говорит: «Кот из дома, мыши – в пляс». Потому как при Исае Митриче Очкастый не только не плясал, но и вовсе не улыбался. А мы были простые бойцы, но вполне прекрасно понимали эту забаву начальников. А начнут паны веселиться – так берегись. Сиди лучше в уголку, забейся в какую‑нибудь щель да и гляди. За просмотр денег не берут, но поймавши – тыздят.

Очкастый стал двигать локтями, будто не танец перестройки «Ламбада» плясал, а шваркнуло его электрическим током из известной аномалии. Девки в высоких сапогах о ноги его тёрлись срамными местами, как вдруг он упал. Затем опять упал.

При этом Очкастый стал орать, что тут под полом аномалия, что всё это наваждение, и Зона неспокойна.

Ну, плавали – знаем, плохому танцору известно, что мешает: аномалия. А под полом у нас не сортирная труба в биологический отстойник, а старое индейское кладбище, каким нас пугает американский писатель Кинг.

Но поскольку все напились, а некоторые даже перестали в туалет бегать, чтобы свои линии занюхать, так Очкастого пару раз уронили на пол, и уж точно один раз – нарочно.

Тогда мы ничего не могли понять, вернее – тогда мы ничему не удивились.

Это уж когда Очкастый нас собрал после всего, так и рассказал:

– Дело табак, у меня глюки или что. Потому что, когда я «Ламбаду» плясал, то провалился в пространственный пузырь и оказался безо всякой защиты и оружия на Зоне, причём километрах в десяти, у заброшенных совхозных теплиц.

Я Очкастого слушал из вежливости, но тут навострил уши. Потому что он совхоз имени Двадцатого партсъезда так художественно описывал, что я сразу узнал место. Я мимо теплиц как раз накануне ходил – там дыни тогда росли метра два в длину. Есть их, конечно, нельзя, но сила какая эпическая! Они ведь и зимой росли – мороз, снег, а дыни эти снег вокруг себя растопят, пар от них идёт, чисто гигантские яйца. В них ради интереса пуляли – так зимой ничего, а летом из них целый рой насекомых вылетал. В общем, есть нельзя – одно понятно.

Ну и Очкастый очень точно это место описывал, а я ведь знаю, что он на Зону не ходит, что он чистый барыга. А по рассказу выходит, что он моментом перенёсся к теплицам, и с ним эти дыни разговаривают.

Ржут дыни над очкастым, прямо как в иностранный праздник Хеллоуин. Эээ… Нет, в этом празднике были тыквы, а тут мы все знали, что именно всепогодные дыни растут.

Ну, стоит Очкастый, бздит. Тыквы ржут – нам‑то понятно, что он перед «Ламбадой» две дороги затянул.

А Очкастый продолжает рассказывать, что, дескать, он ждал‑ждал и понял, что надо выбираться самому. Оглянулся, а вокруг уже ни теплиц, ни тыкв, ни городских девок, которых как картошку на грузовике привезли, а гладкое поле.

– Э! Йопта… Вот тебе на! – так это нам Очкастый рассказывает. Тогда начал он прищуривать глаза – место, говорит, не совсем незнакомое: сбоку лес, из‑за леса торчал шест ретранслятора с лампочкой, который виднеется далеко в небе, но находится он по ту сторону Периметра, около расположения спецбатальона ООН. Что за хрень! Да это точно ООНовский батальон! А с другой стороны тоже что‑то сереет; вгляделся: это наш бар – где девки ещё пляшут, братва гуляет и всё такое. Вот куда затащила Зона! Потоптавшись, наткнулся он на тропинку. Луны не было; белое пятно виднелось вместо неё сквозь тучу. «..!..! И ствола‑то у меня нет!» – подумал Очкастый.

Тут ещё в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка. Я эту могилку знал давно, все её знали – никакая это была не могилка. Это была пирамидка Неизвестному Сталкеру, которую ещё при Советской власти поставили.

Нормальная такая пирамидка, как на кладбищах солдатам ставили – высотой метра два, а на макушке красная звезда, которую сварным аппаратом вырезали из стального листа.

Говорят, что сталкер был вполне известный, именно поэтому его безутешные родители подвалили сюда и за бешеные деньги поставили памятник. Фокус был в том, что могилы под ним не было, памятник поставили там, куда дотянулись. Старики завещали пирамидку холить и лелеять, да только больше не появились, видно, померли.

Сталкер Чекист, в миру Дима Силантьев, которому старики выдали денег впрок сначала честно исполнил обещание – на следующее лето покрасил пирамидку белым цветом, да вот беда – Дима закрасил имя, фамилию и отчество безвестного страдальца. Ну дальше и пошло: некоторые вовсе считали, что это могила Неизвестного солдата, убитого немцами ещё в 1943 году.

Суеверные сталкеры приносили ему ханку, а на Пасху – незалупленное яичко.

И вот тут Очкастый видит не яйцо, а зажженную свечку, не светодиод какой, а нормальную свечку на могиле, что пламя то и дело набок кладёт, а оно всё же не гаснет.

Он с пьяных‑то глаз подождал, огонёк пропал, но загорелся вдали другой.

– Схрон! – закричал Очкастый. – Япона мама, схрон! Сталкеры маячок на схроне с хабаром поставили! – Он решил обвеховать место, воткнул какую‑то ветку и пошёл на огни нашего бара.

Вот чудной человек! Столько нас обирал, столько на нас наживался, столько наших историй и объяснений слушал, а не понял, как Зона крутит человеком, и не почуял, как начала она играть с ним в свои недетские игры.

Пошёл он обратно. Молодой дубовый лес, что подрос тут уже после аварии, стал редеть, показалась сетка‑рабица вокруг бара, на которую от непрошеной мелкой нечисти подавали ток, вот и дверь.

Как он открыл дверь, Очкастый не помнил. Но ощутил себя уже посредине бара, девки куда‑то подевались, а он сидит, привалившись к барной стойке с внешней стороны, и кажется, только что блевал.

Причём поредевшая братва и говорит:

– А чё ты, Очкастый, учудил? Отчего без сознания тут валялся?

– Не спрашивай, – ответил он браткам, а нам всё случившееся сперва не стал рассказывать.

Выпросил снарягу и всё такое, вооружился и пошёл к могиле Неизвестного Сталкера.

Миновал и ограду, пролез и через дырки в минных полях, через них разве глупый кабан не пролезет, и вот вошёл в низенький дубовый лес. Там между деревьев вьется дорожка и выходит в поле – кажись, та самая. Вышел на опушку – место точь‑в‑точь вчерашнее: вон и ретранслятор торчит, но бара нашего не видно. Дошёл до поворота, откуда наш бар видать, так ретранслятор пропал. Не видно ретранслятора, так он двинул к ретранслятору, бар скрылся.

Он плюнул и стал по ПДА вычислять могилу Неизвестного Сталкера. Мы бы его провели, но так ведь Зона его жадностью крутила.

Тут и дождь пошёл, как будто из ведра.

Так он и вернулся, переоделся и забился к себе на склад, в свою комнатку‑нору.

Причём матерился он такими словами, что некоторые из братков, имевшие по три ходки и все туловища в эпических наколках, повествующих о срамной и горькой их жизни, краснели. Мы сразу поняли, что у него там не заладилось.

На другой день я проснулся и смотрю: Очкастый снова на Зону собирается. Космоснимки себе распечатал, опять вооружился до зубов да и слинял.

Вернулся он только вечером. Оказалось, что Очкастый всё же дошёл до странного места, достал сапёрную лопатку да и начал копать наугад.

Глядь, вокруг него опять то же самое поле: с одной стороны торчит ретранслятор, и опять, сука, красной лампочкой мигает. Да и бар видать!

Да и, ёрш твою двадцать, ветка, что он тогда воткнул! Вон и дорожка! Вон и могилка! Вон, вон горит и свечка!

Очкастый суетливо побежал туда, махаясь сапёрной лопаткой, как солдат, у которого кончились патроны. Прибежал и остановился перед могилой Неизвестного Сталкера.

Её, конечно, больше никто не красил, пирамидка из сварного железа проржавела и вылезла из земли. Теперь она стояла на тонких паучьих ножках из арматуры.

Свечка на ней была, впрочем, только что погасшая. «Тут мне фарта идёт!» – решил Очкастый и начал обкапывать могилку всех сторон. Наконец пихнул он пирамидку в сторону, упёршись крепко ногами.

Тут по окрестностям прошелестел ветер – ясно, был бы кто из нас, сталкеров, что через день на Зону ходят, то уж давно бы обгадились. Но Очкастый был барыгой. Ему хабар глаза застил, он, видать, сказал что‑то вроде: «А, с‑с‑сука, туда тебе и дорога! Теперь легче будет».

Но Очкастый в этот момент и сам подплывать начал, потому что стал слышать голоса, как он рассказывал. Будто кто‑то дышит в спину, девки какие‑то лапать начинают, в одно ухо хабар обещают, в другое – неземных эротических ласк со скидкой и по телефону. При этом не поймёшь, кто тебе этих ласк обещает – а то Очкастому в своё время была неприятность. Он в Таиланд полетел и так с ласками промахнулся, что его одно время считали зашкваренным.

Начал он копать дальше – земля мягкая, сапёрная лопатка так и уходит. Вот что‑то ухнуло. Выкидавши землю, увидел он стальной ящик‑котейнер.

– А, голубчик, вот где ты! – вскрикнул Очкастый, подсовывая под него лопатку.

И опять голоса ему в ухо, будто с Зоны к нему идут кабаны и говорят ему что‑то. И снорк бежит и здоровается. И кровосос ему говорит: «Вот где ты!» – а уж с кровососом ему встречаться совсем не с руки.

– А‑ааа… Гады! – заорал Очкастый, бросив лопатку. И уже хотел бежать, как всё стихло.

Он успокоился и решил:

– Это только пугает Зона!

И Очкастый принялся ворочать контейнер. Хоть это явно был не гроб, но был контейнер ужасно тяжел! Что делать? Тут же не оставить! И собравши все силы, ухватился он за него руками.

– Ну! Ещё, ещё! – И вытащил! Взвалил на спину контейнер и давай бежать, потому что опять появились у него голоса, задышала Зона в спину, и будто прутом стали стегать ему по ногам кусты.

«Куда это зашел Очкастый?» – думали мы, обнаружив, что его нет уже три часа, а время совсем не утреннее.

Нет его, да и нет.

Глядь – Очкастый.

В него чуть не пальнули, так он был на зомби похож – грязный, в земле, оружие потерял, какая‑то хрень за спиной. Чистый зомби, я говорю. Вернее, очень грязный.

– Ну, чё, лохи! Я вас всех убрал, – заорал Очкастый. – Ну, хлопцы, будет мне теперь на бублики! Буду, сукины дети, в Крым ездить, на лимузине кататься! Посмотрите‑ка, посмотрите сюда, что принес! – заорал Очкастый и открыл контейнер.

Это было не по правилам, потому что сталкер о хабаре не орёт, не хвастается, но Очкастым, как я говорил, Зона водила. Последние мозги как зомби выела.

Так что ж в контейнере было? А? Что, невиданный рай, артефакты ценой в мильон? Вот то‑то, что и не в мильон. А был там какой‑то сор, гниль, пакость, да ещё с диким радиационным фоном. Мы радиофагом облопались, а потом ещё дезактивацию помещения пришлось проводить.

Через два дня приехал Исай Митрич и схватился за голову: хозяйство в упадке, доходу нет, клиенты разбежались, а Очкастый облысел от схваченной дозы.

Но застрелил он Очкастого не тогда, а месяц спустя.

Из жалости, кажется.

* * *

Слушатели помолчали, но потом Селифанов сказал мрачно:

– Всё это хорошо, но только ведь пирамидка над могилой стоит себе и стоит…

Петрушин вскинулся:

– Так и поставили! Поставили! Как же терпеть это разорение! И поставили!

– Да кто поставил?! Вояки, что ль? Тимуровцы!?

– Тьфу на тебя! Причём тут тимуровцы?

Зрители и слушатели начали уже откровенно ржать.

Среди них было много подошедших после, а оттого не сидевших, а стоявших рядом со столом – и это придавало сцене некоторое сходство с картиной художника Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Наконец все устали, Мушкет вышел на улицу, а я с ним.

Он зашёл за угол, и я тут же услышал звук струи, бьющей в стену. Он запел:

Зачем же нам девчонки, девчонки, девчонки,

Коль есть у нас ручонки, ручонки, ручонки?!