Глава тринадцатая. Постепенно обустраивались на новом месте князь и княгиня Воротынские, все у них вроде бы налаживалось

Постепенно обустраивались на новом месте князь и княгиня Воротынские, все у них вроде бы налаживалось, все, но только не душевное состояние. Настоятель, ке­ларь и братия встретили их в монастыре весьма привет­ливо, выделили вначале небольшой домик, но тут же на­чали рубить терем, достойный княжеской семьи. За ме­сяц монастырские плотники и столяры его сладили, а тут и посылка от царя подоспела: вина фряжские, мед, балы­ки белорыбьи, икра, фруктов разных заморских вдоволь и, ко всему прочему, сто рублей ефимками¹⁹³.

Дьяк, привезший припасы и деньги, объявил волю са-мовластца Ивана Васильевича:

— По достоинству княжескому припасов в достатке от казны самого царя и монастырской, денег же ежегодных — сто рублев.

Щедро, конечно. Вроде бы не опальный даже, а слу­жилый на жаловании, а не с земли. Только долго ли пользоваться придется иезуитской сей милостью, вот что тревожило.

Дьяк ничего не рассказал о делах во граде царствен­ном, но его попутчик келарь монастырского подворья в Москве, приехавший в монастырь со своими нуждами, наверняка привез достаточно новостей, о которых пове­дает архимандриту. Возможно, он ради этого и приехал, ибо вместе с дьяком возвращается в Москву.

«Попробую выведать у настоятеля», — решил Воро­тынский, томимый неизвестностью.

Пока он выбирал для этого удобное время, сам архи­мандрит позвал его к себе. Усадил в своей просторной и светлой келье и сразу же, без обиняков, словно обухом по голове:

— Окованы боярин думный Иван Шереметев и дьяк царев Михайлов. Брат Ивана Шереметева Никита обез­главлен.

— Что творится?! — с тоской воскликнул князь Миха­ил Воротынский. — Герои Казани! Ужас крымцев!

И сам же опешил от неожиданного откровения: все, кто готовил поход на Казань, был душой его, затем отли­чился во время осады и при штурме города, все — в опа­ле. Все до одного. А за плечами Ивана Шереметева, Да­нилы Адашева и за его, княжескими, еще и славные дела в сечах с крымцами. Не может такого быть, чтобы слу­чайное совпадение. Не может быть!

Архимандрит тем временем продолжал, ничего не от­ветив на восклицание князя:

— Алексей Адашев, земля ему пухом, удавлен по цар­скому повелению...

Вот это — новость! Завтра и его, князя, удавят. Княги­ню с детьми тоже. Пошлет царь заплечных дел мастеров и — конец всему.

Архимандрит продолжал:

— Пыточная в Кремле не лодырничает, по горло кро­вавой работы. За грехи наши тяжкие наказует нас Гос­подь Бог ожесточением души, лишает разума доброго, питая злым.

Воротынский даже поежился, наяву представив себе пыточную, спустя столько лет как сейчас он ощутил удушливыи запах паленого мяса, почувствовал нестерпи­мую боль от разогретого до белого каления железного прута, которым неспешно рисуют православный крест на его ягодицах; и вновь напряглись руки князя, словно поднимая отяжелевшее безвольное отцовское тело, и вы­рвалось у него:

— Нет! Нет! Только не пыточная! Лучше пусть здесь удавят!

— Бог милостив, сын мой, — с бесстрастным спокой­ствием проговорил архимандрит. — Бог милостив. Не ре­зон, князь, томить душу прежде времени. На все воля Бо­жья.

Совет верный. Чему быть, того не миновать. Но, пони­мая это, все же нелегко одолеть тоску и тревогу, которые от услышанного вспыхнули в душе с новой силой. Хотя князь и старался казаться спокойным, когда вернулся в свой дом, но княгиня сразу же заметила, что муж кручи­нится больше прежнего. Спросила:

— Что, сокол мой, печалит тебя? Какая лихая весть? Хотел ответить неправдой, что все, мол, в порядке, лишь тоска безотчетная навалилась, но уж слишком яс­ными глазами глядела на него княгиня-лада, виделась в них и тревога, и боль, и желание ободрить любимого су­пруга.

— С дьяком, что нам цареву милостыню привозил, ке­ларь монастырского подворья в Москве приезжал. Вот настоятель и позвал меня...

— Худые новости?!

— Да. Алексей Адашев удавлен. Князь Иван Шереме­тев и Михайлов, дьяк царев, окованы. Князь Никита Шереметев обезглавлен.

— О, Господи! — воскликнула княгиня, прижалась беспомощным ребенком к могучей груди мужа, всхлип­нула раз да другой, но вот напружинилась, заговорила твердо: — Если Богу угодно позвать нас к себе, значит — позовет. Встретим тот миг без низости. Вместе. А пока... стоит ли прежде времени хоронить себя? Будем жить, по­ка живется.

Убеленный сединами, много изведавший в жизни на­стоятель крупнейшего монастыря и молодая женщина, не знавшая ничего, кроме девичьего терема и ласкового мужа, не сговариваясь, сказали одно и то же. Но более всего успокоила князя Михаила Воротынского реши­мость княгини-лады без страха и упрека разделить с ним участь его. И он кивнул согласно:

— Как Бог рассудит.

Впрочем, что ему еще оставалось делать, как не упо­вать на Господа Бога да еще на милость царя-самовласт-ца. Князь никак не мог повлиять на события, которые раскручивались в Москве. До царя — далеко, остается лишь молиться Всевышнему.

Жизнь князя Михаила Воротынского и в самом деле висела на волоске. Устарели сведения, привезенные ке­ларем, а может, не все он знал. Еще до ссылки князя Во­ротынского отправил царь Иван Васильевич гонца к кня­зю Дмитрию Вишневецкому, чтобы тот оставил Хорти-цу, более не зля крымского хана. Милостиво царь звал его в свой царственный город, обещая чин и богатый удел. Князь Вишневецкий ответил царю ласково, но твердо: не видит, дескать, резона даже не за спасибо ос­тавлять крымцам то, чего они не могли взять силой. От­вет тот пришел уже после того, как князь Воротынский отбыл к Белоозеру. Случись он раньше, расправа царя с Воротынским могла быть куда как круче, хотя Иван Ва­сильевич по отношению к знатному воеводе, слуге ближ­нему, имел свои, ему только известные планы.

Во всяком случае, князь Михаил Воротынский и брат его, князь Владимир Воротынский, были ему еще нуж­ны. Особенно князь Михаил. Но под горячую руку чего не накуролесишь? Самовластец он и есть самовластец.

Ответ князя Дмитрия Вишневецкого еще более развя­зал рты корыстолюбцев, окружавших царя. Они норови­ли всячески очернить в глазах царя многих князей и бо­яр, связанных дружбой и родством с князем-неслухом, который оттого якобы не подчинился воле государевой, что надеется на поддержку друзей. Особенно доставалось старанием Малюты Скуратова князю Михаилу Воротын­скому, который рекомендовал Ивану Васильевичу облас­кать Вишневецкого.

— Не заговор ли, хитро задуманный? — вроде бы во­прошал Малюта Скуратов царя, давая повод к размыш­лению. — Не учинить ли розыск?

И так день за днем. Едва не склонился к подозрению царь Иван Васильевич, но победило все же его, личное. Он лишь велел Малюте послать одного или нескольких своих людей отравить князя упрямца Вишневецкого.

Удалось всыпать в кубок с вином яд, но то ли мала до­за оказалась для могучего князя-воеводы, то ли не весь кубок Вишневецкий осушил, но как бы то ни было жи­вым остался. Не медля ни часу, сбежал к Сигизмунду, который приставил к нему самых искусных лекарей.

На Воротынского вновь пошли в атаку царские лизо­блюды-изверги. На одном настаивают: начать розыск. Только и на сей раз царь устоял. Видно, нужен ему еще Воротынский. Тем более что первая отписка от дьяка Разрядного приказа получена восторженная. Все в уделе ладно. Украины российские отменно оберегаются. Дьяк обещал отписать в ближайшие месяцы подробно об уст­ройстве в уделе сторожевой и станичной службы, когда самолично объедет всех голов стоялых и станичных и когда осмотрит сторожи и засеки.

«Князь мне еще послужит. Его время еще далеко».

Для всех, кто по роду своему равен царскому, и для тех, чей ум и прилежание служат на благо России, — для всех у Ивана Васильевича определено время. Да и для тех, чьими руками исполняется его черная воля, тоже есть время. Только знает о нем он один, и никогда, даже в самую разудалую пьянку, не проговорится.

Но очередные жертвы, к досаде царя, выскользнули из рук его: прознав об угрозе опалы, бежали к Сигизмун­ду братья Черкасские, Алексей и Гаврила, с которыми Михаил Воротынский сотовариществовал в порубеж­ных делах; но самое главное — успел уйти от расправы Андрей Курбский, уж никак не виноватый ни в каких крамолах. Еще молодой, но уже прославившийся ус­пешными победами в сечах воевода, участник почти всех знаменитых походов русского воинства, верно слу­живший царю и отечеству, имел лишь одну вину — был другом Адашева.

Самовластец в гневе. Велит дознаться, кто уведомил Черкасских и Курбского, что ждала их опала. Застонала пыточная с новой силой, зашлась дикими криками от не­стерпимой боли, заскрежетала зубами от бессильной не­нависти к палачам — все безрезультатно. И тут Скуратов с Басмановым, в какой уже раз, принялись нашепты­вать, особенно в разгар скоморошества, когда ум царев затуманен хмелем:

— Все воеводы, кто сверстники Курбского, в один клу­бок сплетены. Ни пытками, светлый царь, не распута­ешь, ни ссылками не разъединишь. Путь один: всех — на плаху.

Он и сам так же считал и начал уже вносить измене­ния в очередность расправ, им намеченных. Выходило так, что братья Воротынские оказывались в числе пер­вых изменников. Чтобы выглядела расправа хоть немно­го правосудно, решил искать для нее повод.

Позвал тайного дьяка, не доверившись даже Малюте Скуратову, и без лишних уверток повелел:

— Пошевели своих людей, что у князей Михаила и Владимира Воротынских. Не верю, чтоб не замешаны были братья в крамоле.

— Князь Михаил Воротынский ни с кем сношений не имеет, только часто наедине беседует с настоятелем.

— Вот видишь!

— Князь Владимир будто бы задремал. Из палат своих — никуда. Гонцов тоже ни к кому не шлет.

— За нос водит! Не иначе! Приглядись пристальней.

— Хорошо, государь.

— Остри око еще и на князя Горбатого-Шуйского...

— Тоже рода Владимирова? — словно невзначай вы­палил тайный дьяк. — Воевода славный умом и мужест­вом, герой Казани...

— Не тебе, дьяк, ценить рабов моих! Иль жизнь наску­чила?! В пыточную захотел?

Ему ли хотеть. Нет, конечно. Больше уж не возражал, укладывая в памяти всех, кого называл государь, без пререкания. А если недоумевал или жалел, то только про себя.

Наветы готовились со спешкой: полгода не прошло, а у царя имелся в руках уже повод начать розыск. С помо­щью пыток. И вот тут счастье, можно сказать, привали­ло братьям Воротынским: одна из одоевских станиц пе­рехватила письмо Сигизмунда Девлет-Гире^ю, в котором польский король звал крымского хана воевать Россию. Для царя Ивана Васильевича это был знатнейший пода­рок. Дело в том, что он думал породниться с Сигизмун-дом и послы российские выбрали в невесты младшую се­стру Сигизмунда — Екатерину. Король польский возже­лал подарок за невесту потребовать безмерный: Новго­род, Псков, Смоленск и полный отказ от Литвы. Тогда, как он уверял, наступит вечный мир между двумя дер­жавами.

Послу королевскому, естественно, отказали, сватовст­во расстроилось, но Сигизмунд продолжал настаивать на своем, обвинял российского царя в захватнических уст­ремлениях, себя же провозглашая миролюбцем. Эту мысль Сигизмунд усиленно навязывал всем королевским домам Европы, а Иван Васильевич, зная об этом, ничего противного не предпринимал, упрекал лишь Сигизмунда в том, что тот хочет присвоить древние достояния рус­ских царей, а этого он, самодержец всей России, не по­терпит, ибо цель имеет святую: вернуть свое, защитить православных от ига католического.

Перехваченное сторожами письмо полностью разоб­лачало двуличие польского державного двора, и Иван Васильевич тут же повелел составить с него списки, за­тем немедленно отправить их и самому Сигизмунду, и императору, чтобы тот оповестил весь христианский мир о коварстве польского короля, призывающего неверных лить кровь христиан.

Но не только то, что одоевскими казаками-лазутчика­ми перехвачено было письмо важное, повлияло на судьбу Михаила Воротынского и, следовательно, на судьбу его брата Владимира, но, пожалуй, главным оказался рас­сказ дьяка Разрядного приказа, который самолично до­ставил перехваченное письмо государю.

— Уж как я, государь, старался найти изъян в пору­бежной службе, однако не мог. Засеки — любо-дорого. Где особенно ходкое место, по второму ряду сработаны, а между засеками — волчьи ямы. Ловко устроены. Даже знать будешь, все одно не вдруг разглядишь. Сторожи — что тебе крепости. Станицы шарят по Дикому полю ден­но и нощно. Везде глаза и уши. А когда похвалил я за службу Никифора Двужила и его верных пособников, сына Косьму да Николку Селезня, все трое в один голос: князя Михаила Воротынского повеления исполняем. От его, мол, разума все так ладно идет. От его воеводского умения.

После той беседы с дьяком Разрядного приказа царь Иван Васильевич окончательно решил повременить с расправой над князьями Михаилом и Владимиром, но тайному дьяку никаких повелений не дал: пусть глядит в оба за князьями, пусть готовит навет. На будущее вполне пригодится. А сейчас нужно было устроить крепкую ох­рану и оборону южных украин, лучшим же для этой це­ли виделся Ивану Васильевичу князь Михаил Воротын­ский.

Вызывать, однако же, своего ближнего слугу самовла-стец не торопился, и опальная семья продолжала жить в постоянном ожидании лиха.

Особенно навалился душевный непокой на князя Ми­хаила Воротынского, когда посланец митрополита при­вез повеление настоятелю немедля скакать в Москву. По­сланец ничего толком сказать не мог, ибо знал только то, что царь всей России великий князь Иван Васильевич отъехал из Москвы с женой, с детьми и со всей казной. Для охраны взял тысячу человек, но не из своего царева полка, а по указу Малюты Скуратова дворян безродных.

Ни одного князя или воеводу с собой не взял, не взял и бояр думных.

Именно это обстоятельство смущало и беспокоило осо­бенно: что задумал самовластен,?! Отчего бояр оттолк­нул?! И князей-воевод?!

Полный месяц прошел, прежде чем архимандрит вер­нулся. Воротынский вышел встречать его вместе с мона­стырской братией, вместе со всеми ждал и его первого слова; настоятель же, вылезши из возка и осенив себя крестным знамением, сказал лишь облегченно: «Вот и слава Богу, что дома». Благословив братию монастыр­скую, повелел исполнять каждому свой урок.

Все встречавшие в недоумении, но особенно — Воро­тынский. Он сразу понял, что случилось какое-то важное -изменение, да такое, о котором вслух даже в монастыр­ской среде говорить опасно.

«Неужели и мне ничего не скажет? Не может быть...»

А почему не может? Он же — князь опальный. Пове­дешь дружбу с опальным, сам в дальнем монастыре зато­ченным окажешься. На одно надежда: архимандрит то­же из доброго княжеского рода.

Протомился в неведении князь Воротынский полный день, лишь поздним вечером, когда уже надежды иссяк­ли, позван был он к настоятелю.

Беседу тот начал с вопроса:

— Слышал ли, сын мой, слово такое — опричнина¹⁹⁴?

— Опрично души.

— То и есть, что оприч души, оприч разума! А если вдуматься в это слово, совсем оно к нам не прилаживает­ся. Дьявольское слово, прости Господи...

— Откуда оно взялось? С какой стати голову ломать?

— Оно, конечно, лучше бы не ломать, да царь наш, Иван Васильевич, опричнину учредил. Пополам святую Русь рассек: опричная — это его, царева, стало быть, зем­ская — не его. Ничья выходит. Сиротинушка несчаст­ная. Наваждение какое-то.

— Не совсем понимаю.

— И я тоже. Кремль оставил немцам. Себе новый дворец ладит между Арбатом и Никитскою. Собрал для своей охраны аж тысячу телохранителей. Полка царева мало, выходит. Объявил царевой собственностью Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев и иные многие горо­да с доходами. Волости многие московские взял, а в царст­венном граде улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Вражком да половину Никитской. Кто из бояр и дворян не угодил в опричники, не люб, стало быть, царю, того вза­шей со своей земли, из своего дома, а на их место — новых. Опричников. Суд у него нынче свой, опричный. Рать своя, опричная.

— Куролесит государь. Ой куролесит. Бедная Россия!

— Это еще беда — не беда. Главное-то вот в чем: на престол воротиться согласился при одном условии — не­ возбранно казнить изменников опалою, смертью, лише­нием достояния без приговора Боярской думы да чтобы святители не докучали просьбами о милости. Будут доку­чать — тоже вправе опалить.

— Так это же — гибель России! Изведет роды знатные княжеские и боярские, соберет у трона сброд жестоко­сердный, без рода и племени.

— Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие. За верную службу, за любовь к отечеству, за заботу об умно­жении Земли Русской и ее процветании.

— Кому земщина вручена?

— Князьям Ивану Вельскому и Ивану Мстиславско­му. Теперь они бояре земские. Не государевы, выходит. Ничьи. О, Господи!

— Значит, ждать мне вскорости гостей из Москвы, — со вздохом произнес князь Воротынский. — Мимо не пройдет.

— Что верно, то — верно. Только, Бог даст, все сладит­ся. Молись, сын мой, и Господь Бог услышит твои молит­вы.

А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бо­га и Пресвятую Деву не обойти их милостью.

На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько недель, и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из царского полка. Михаил Во­ротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидал их и немного успокоился. Сам не пожелал встречать гостей, послал к ним Фрола. Вернулся тот не очень радостный. Сообщил:

— В Москву царь кличет. Сотник, кому велено тебя доставить, просит видеть тебя.

— Зови.

Вошел муж осанистый, со шрамом через всю левую щеку, как и у самого князя Воротынского. Без стыда и смущения глядит на князя. Поклонился не усмешливо, поясно. Держит себя не властелином, выполняющим строгий царев наказ, говорит уважительно:

— Государь наш, великий князь Иван Васильевич, по­велел без волокиты быть тебе в царственном граде. Под нашей охраной.

— Значит, на Казенный двор?

— Нет, князь. В твои хоромы. Там оставаться под на­шим приглядом, пока государь не покличет.

— Что ж, воля государя... Велю княгине собираться.

— Вели, коль желаешь. Только она одна поедет. Мы коней сейчас же меняем и — в путь. Вели себе оседлать коня.

— Не обессудьте, но княгиня вас без угощения не от­пустит. Да и я не могу. Вы же не враги-басурманы.

— Принимается.

Недолгой была трапеза. С трудом сдерживая рыдание, перекрестила княгиня мужа, прошептав посиневшими от горя губами: «Господи, сохрани и помилуй!» Князь по­целовал ее, и малый отряд выехал за ворота, Воротын­ский с сотником — впереди.

Сотник неутомимо, подстать Никифору Двужилу, гнал и гнал вперед, меняя на каждой ямской станции ко­ней. На ночевку останавливались близ полуночи, а коней седлали задолго до рассвета. Пронизывающий морозный ветер тоже мало тревожил и сотника, и детей боярских. Князь тоже не тяготился ни холодом, ни беспрерывной ездой: ему ли она в новинку. Немного, правда, обмяк он за время ссылки, но ничего, сладил с собой быстро.

В общем, так спешили, что не заехали даже в Лавру, чтобы поцеловать руку святого Сергия.

Отчего такая спешка, Воротынский не понимал, да и не старался этого делать, давно был готов ко всему. И все же, когда князя сопроводили в московские его палаты, когда сотник уехал и не вернулся ни в первый, ни во вто­рой день, а оставшиеся дети боярские не позволили ему отлучаться из дома даже для встречи с братом, не выпус­кали за ворота слуг его и никого не впускали, удивление Воротынского и волнение тревожное все более и более внедрялось в душу.

«Куда гнали? Зачем? Под арестом, выходит?»

Приехала княгиня. Впустив ее, дети боярские вновь заперли ворота. Только Фролу отчего-то позволили поки­нуть княжеский двор на малое время. Послали якобы к сотнику. Что, сами не могли съездить в Кремль?

Вернувшись, Фрол сообщил князю:

— Завтра царь пожалует своей встречей.

Ишь ты, все узнал. Но может быть, просто бахвалится и никакого приглашения в Кремль не будет.

Вышло, однако, по слову Фрола. Сотник приехал в княжеский дворец, когда засумеречило и предупредил князя:

— Завтра государь ждет тебя. Нам велено сопрово­дить.

Значит, вновь под охраной. Скорее всего, похоже, от царя и — прямехонько на Казенный двор.

«Лишь бы не в пыточную!»

Выехали за ворота тем же порядком, как двигались до Москвы: сотник с князем — впереди, дети боярские — за ними. Вроде бы охрана их сопровождает. Странно. Весь­ма странно. Не понять, то ли взят под стражу, то ли нет.

Сотник держал путь к Фроловским воротам, хотя бли­же было бы въехать в Кремль через Боровицкие. Князь Воротынский недоумевал, но ничего у сотника не спро­сил, резонно заключив, что совсем скоро все прояснится.

Выехали на Красную площадь. У Лобного места — толпа. Невеликая, но плотная.

«Казнь?!»

Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к Лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:

— Расступись!

Протиснулись сквозь толпу в круг. Палач в алом каф­тане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же ша­роварах. Топор отточенный носом в плаху врублен; одна рука палача — на топорище, другая — кренделем — на боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, полагает, что дела­ет нужное государю и богоугодное дело.

— Подождем, — бросает спокойно сотник. — Недолго. Вот это — штука. Сейчас дьяки царевы пожалуют, объявят царево слово, сволокут с коня и — на плаху.

«А может, сам Иван Васильевич, самовластец жесто­кий, пожалует?!»

Сотник не стал долго томить князя Воротынского, из уважения, видимо, к ратной славе воеводы, к шраму его, в сече полученному, и из-за того, должно быть, что поко­рило его спокойствие, с которым держит себя князь-вое­вода, даже не побледневший лицом.

— Князя Горбатого-Шуйского с сыном Петром каз­нят. Затем — Петра Ховрина, шурина княжеского, кня­зя Сухого-Кашина, окольничего Головина и князя Горенского. Князя Шевырева посадят на кол. Но нам недо­суг на все казни глазеть. Поглядим на Горбатого-Шуй­ского с сыном и — к царю.

Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение, что лишается жизни еще один потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Ве­ликого, умелый ратник, знатный воевода! И не только сам, но и наследник его! Пресекается, таким образом, ветвь знатного рода.

«Вещие слова князя Шуйского! Ох вещие!»

— Ведут, — вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Фролов-ские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегйляях¹⁹⁵ красных, с угрожающе под­нятыми бердышами¹⁹⁶, еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.

Вот уже и вся стража вышагала из ворот. Целая полу­сотня. В центре ее в тяжелых цепях дородный князь Александр с гордо поднятой головой, а рядом с ним, взявши отца за руку, так же величаво шествует строй­ный, на диво прелестный юноша — князь Петр. Словно не на казнь ведут, а на званый пир к государю, изъявив­шему к ним особую милость.

Перед самым Лобным местом стрельцов догнали по­дьячий в засаленном кафтане и священник Казенного двора. Подьячий объявил волю царя, священник соборо­вал обреченных, и первым шагнул к плахе юный князь, но отец остановил его:

— Не по-людски, сынок, тебе прежде родителя своего гибнуть. Избавь меня от муки сердечной в кущах рай­ских.

Князь Петр остановился и, повременив немного с от­ветом, кивнул все же согласно:

— Хорошо, отец. Будь по-твоему.

Четверка стрельцов хотела было взять князя Алексан­дра под руки, чтобы приневолить его, если заупрямится положить голову на плаху в последний момент, но князь Горбатый-Шуйский так глянул на них, что они попяти­лись.

Палач привычно взмахнул топором, голова князя мягко ткнулась в настил у плахи, тогда юный князь пе­рекрестился (цепь зловеще звякнула), поднял голову от­ца, поцеловал ее нежно и — положил покорно свою голо­ву на плаху.

Сотник тронул князя Михаила Воротынского за плечо.

— Пора, князь, ехать. Государь ждет, должно быть. Не прогневать бы его.

Воротынский натянул поводья, собирая коня, пустил его рядом с конем сотника, но делал все это он машиналь­но, потрясенный увиденным...

Разве ему, порубежному князю-воеводе, мало при­шлось видеть снесенных с плеч голов, разве ему самому не приходилось рубить их во всю свою богатырскую си­лушку и видеть, как шлепалась голова татарская или но­гайская под конские копыта? Но то — сеча с врагами, го­рячая, безоглядная. Там господствует лишь одно: либо снесешь с плеч вражескую голову или рассечешь ее, либо лишишься своей собственной; и еще важно, что никто не приглашает в земли русские сарацинов-разбойников, они сами лезут, алкая легкой наживы, и если гибнут — туда им и дорога. А здесь, перед его глазами, свершилось злодейство — царь обезглавил верного слугу своего, слав­ного защитника отечества многострадального, да еще и такого же бесстрашного, как и сам воевода, сына, наслед­ника его ратных подвигов, кто в лихую пору тоже не дрогнул бы и своим мужеством заступил дорогу врагам.

«С великими ущербными следствиями для России эта царская жестокость!»

И еще одна мысль билась в сетях неведения: по воле ли сотника, падкого на столь ужасные зрелища, он, князь опальный, был остановлен у Лобного места или по воле самовластца Ивана Васильевича, чтобы внести в ду­шу смятение и напугать перед встречей.

«Слово поперек, и то же самое ждет. Так, что ли?»

Но странное дело, когда князь Михаил Воротынский убедил себя, что Иван Васильевич специально все это ус­троил, он словно сбросил с себя все волнения и пережива­ния и воспылал желанием сказать государю в глаза все, что о нем думает.

«Пусть скоморошничает с Малютой да с Грязным¹⁹⁷ безродными, а не со мной, Владимировичем! Не позволю! Лучше — голову на плаху!»

Без робости, полный решимости вести с царем серьез­ный разговор, вошел Михаил Воротынский в уединен­ную комнату перед спальным покоем царя. Здесь все бы­ло так же, как и прежде, когда приглашал Воротынского сюда государь для тайных бесед, только полавочники за­менены на шитый золотыми нитями малиновый бархат. Иван Васильевич уже сидел в своем кресле, весьма напо­минающем трон, тоже покрытом малиновым бархатом. Воротынский поклонился царю, коснувшись пальцами пола, и спросил, смело глядя в пронзительные глаза са-мовластца:

— Ты хотел видеть меня, государь? Иван Васильевич кивнул:

— Позвал я тебя, раба своего...

— А я думал, для совета позвал, вспомнив, что я твой слуга ближний, — перебил князь.

— Иль не доволен честью такой? Будто не знаешь, сколько при царях ближних слуг было. По пальцам пере­чтешь. Отец твой деду моему — слуга ближний...

— За что царица Елена лишила его жизни.

— Не дерзи. Перед Богом моя мать в ответе, не перед рабами смертными. И, сделав паузу, спросил жестко: — Может, желаешь последовать за Горбатым-Шуйским?! С братом своим совместно! С сыном малолетним, княжи­чем Иваном?!

— Воля твоя, государь. Если тебе радетели славы тво­ей державной не нужны, посылай на плаху. Без униже­ния пойдем, не посрамим рода своего. Одно скажу: лю­бимцы твои новые бражничать горазды, в воеводских же делах сосунки. А без воевод ты от крымцев и турок не
оборонишься, не то чтобы за Литву соперничать.

И замолчал, вполне понимая, что уже шагнул за грань предела, за которым — пропасть. Даже за эти слова впол­не можно поплатиться головой. Решил подождать ответа государева, а уж потом, если в цепи заковать повелит, то уж без удержу все выложить, если же только погневает­ся, поосторожней речи вести, хотя и не отступаться от своего.

Молчал и царь Иван Васильевич, опустив голову. Словно совестливые думы вдруг отяготили его.

До предела напрягся Михаил Воротынский, чтобы не показать государю, что с трепетом ожидает его слова. Ни в позе, ни во взгляде не терял он своего княжеского до­стоинства, и силы душевные давало ему поведение отца и сына Горбатых-Шуйских у плахи и под занесенным топо­ром палача.

Долго, очень долго томилась тишина в небольшой хмурой палате, но вот наконец царь разверз уста. Грусть и усталость зазвучали в его голосе, а слова лились совер­шенно не те, каких ожидал с трепетом князь Михаил Во­ротынский.

— Приемлю я, князь Михаил, твою обиду за себя и за брата. То верно, что не по своему же Уложению я посту­пил, лишив вас родовой вотчины. Признаю и исправлю. Треть удела Воротынского — твоя, треть — князя Влади­мира, брата твоего, ну а треть, что покойной вашей мате­ри на жизнь определена Уложением, как и следует — в казну. За Одоев жалую тебе Новосиль, а князю Владими­ру — доход от Стародуба. Быть тебе еще и наместником Казани.

— Милость великая, государь! — взволнованно благо­дарил Воротынский, но и тут не сдержался, чтобы не вы­сказать сомнения: — Надолго ли только милость, вот это смущает.

— От вас зависит, — с заметной сердитостью ответил Иван Васильевич. — За прилежную службу я и награж­даю знатно.

— Иль мы прежде не прилежничали? За что опала?

— Кто прошлое помянет, тому — глаз вон, — вновь с грустной примирительностью продолжил Иван Василье­вич, не ввязываясь в пререкание. — А позвал я тебя, князь Михаил, не только миловать, позвал службу пра­вить. Порубежную.

— Мы, государь, — князья порубежные, нам не внове эта служба.

— Верно. Ладно у вас с братом все на украинах. И сто­рожи, и станицы, и засеки. Молодцы.

— Не мы, государь, семи пядей во лбу. Вотчина наша испокон веку порубежная, даже когда под Литвой была. Дед от прадеда, отец от деда, мы — от отца. К тому же, стремянные у нас, Богом нам данные. Их бы очинить бо­ярами княжескими. По заслуге то стало бы.

— Очиню. Приговором Думы тебе бояр определю, ибо тебе не один Новосиль устраивать, а все мои Украины южные. Не удельная, а державная служба. Думаю, по плечу она тебе.

— Воля твоя, государь. Позволь только малое время прикинуть, что к чему ладить. Как с Казанью было. Раз­реши с братом вместе размысливать. Повели еще и дья­кам Разрядного приказа пособлять нам без волокиты ис­полнять наши просьбы.

— Хорошо. Торопить не стану, вы сами, как сможете, поспешайте. Не мне вам указывать, сколь важно поспешание.

— Это само собой. И еще прошу дозволения скликать в Москву на выбор воевод стоялых и станичных, казаков, стрельцов да детей боярских бывалых, чтобы с ними вме­сте судить-рядить. Со всех твоих украин южных.

— Иль своего ума не достает?

— Свой ум — хорошо, а сообща — вдесятеро лучше.

— Что ж, и на то моя воля. А тебе одно повеление: пиши клятвенную грамоту, что не замыслишь перемет­нуться ни в Литву, ни в Тавриду, ни к султану турскому, ни к князю Владимиру Андреевичу и не станешь ис­кать с ними никаких тайных сношений. Князей-пору­чителей подписи на клятвенной грамоте чтобы две или три, да еще и святителева непременно. Нарушишь клятву, не ты один в ответе, но и поручители, как и ты сам.

Вот это — оплеушина. Выходит, ни капли не доверяет самовластец, хотя и вручает судьбу южных украин ему, князю, в руки. Так и подмывало бросить резкое в лицо самовластца, но, усилием воли сдавив гордость, ответил почти спокойно:

— Как повелишь, государь. Одно прошу: с верными людьми моими, особенно крымскими, сноситься не за­прещай. Твои послы тебе весть дают, мои доброхоты — мне. Худо ли? Под двумя оками держать врага, разве ущербно для отечества? Подарки же им от своей казны слать стану.

— Сносись. Но ни с королем, ни с ханом, ни с султа­ном. Помни это! Доходному приказу повелю, чтоб тоже не сторонился от подарков.

Что и говорить, огорчило князя Воротынского недове­рие государево. Очень огорчило. И все же домой он ехал в приподнятом настроении. Спешил успокоить княгиню, которая, он знал это, извелась вся, его ожидаючи. По­слал он и за братом, чтобы поспешил тот в гости на пир радостный.

Однако князь Владимир не очень-то обрадовался, по­слушав брата. В требовании самовластца писать клятвен­ную грамоту он увидел не только обиду, но и грозное пре­дупреждение.

— Может, довольно потакать дьявольскому самодур­ству скомороха?! Сплотим бояр и встанем стеной за Вла­димира Андреевича. Полк царев пойдет со мной. Обидел крепко детей боярских царь, окружив себя дворянчика­ми скороспелыми.

— Негояс твой совет, брат. Негож. Мы присягнули го­сударю Ивану Васильевичу...

— Государю, а не скомороху, злобою пышущему, кровь безвинную льющему. Господь благословит нас на дело святое, праведное, отпустит грех клятвоотступничества, ибо сам самовластец нарушил клятву, дважды да­ваемую князьям, боярам, ратникам и всему народу. А ес­ли, брат мой дорогой, голову страшишься потерять, то я так тебе скажу: не теперь, так через год, через два или пять все одно ни тебе головы не сносить, ни мне. Иль не чуешь, все знатные роды под корень злодей рубит!

— Не о голове речь, — возразил Михаил Воротынский брату. — Не о ней. Ты вспомни, что отец наш перед кон­чиной говорил. Завет его вспомни. То-то. Царь перед Бо­гом в ответе, не нам его судить. Это — раз, — загнул па­лец князь Михаил. — Второе, — загнул еще один палец,
— не просто милость изъявил Иван Васильевич, вернув нам вотчину родовую, одарив еще и новыми, — царь порубежье российское мне вручил! Вот и прикинь, могу ли я от такого дела отказаться? Не царю худо сделаю, отка­завшись или службу правя через пень, через колоду, а хлебопашцам рязанским, тульским, мещерским, влади­мирским, московским, одоевским, белёвским, боров-ским — разве перечтешь, где кровавые ископоти ежегод­но, почитай, прокладываются. Мы с тобой свои уделы крепко оберегаем, людны села наши, пашни колосом полные, скот тучный, но везде ли такое? Вот что для ме­ня сейчас важно. Не голова важна.

— Ты думаешь, сладится все сразу, стоит тебе воеводствовать разумно и с прилежанием? Крымцы что, спать станут...

— Не думаю. Пройдут годы, пока по всему Полю горо­да укрепятся навечно, но начало тому положим мы с то­бой. Не сомневайся, брат, в нужности дела нашего. Не со­мневайся. А головы? На то воля Господа Бога. Воля госу­дарства. Давай-ка, осушим кубки пенные меда малино­вого иль вина фряжского и — за дело.

Словно ожидала этих слов княгиня, вошла в трапез­ную с подносом, на котором стояли кубки с медом мали­новым. Стройна, как тополь. Краса-девица на выданье, а не мать двоих детей. Сарафан розового атласа, оторочен-ный бархатом и шитый жемчугом, ласкал глаз нарядно­стью, а улыбка, счастливая, совершенно безмятежная, завораживала.

— Откушай, князь Владимир, что Бог послал, — ра­душно попотчевала она деверя¹⁹⁸, подавая ему кубок с ме­дом.

— Благодарствую, княгиня. — Князь Владимир встал и ласково поцеловал невестку. — Дай Бог тебе благодати Господней.

Пир начался принятой чередой, братья больше не пре­рекались, разговор переметнулся на семейные пробле­мы, о доходах с вотчин и уделов, о лошадях выездных и конях боевых — ладно шла беседа, кубкам с вином и ме­дом пенным уже был потерян счет, а хмель не брал пиру­ющих, так взбудоражены были они всем тем, что миновало, а более того тем, что ждало их впереди. И им даже в голову не могло прийти, что о будущем их в это же самое время ведут разговор Малюта Скуратов-Вельский и его племянник Богдан Вельский, которого Малюта стара­тельно приближал к царю. А чтобы остался тот разговор никому, кроме их самих, неведом, они уединились в ком­нату для тайных бесед, какую Малюта Скуратов имел у себя на манер царской.

— Нынче принят царем-батюшкой князь Михаил Во­ротынский с великой милостью. Главой государевой по­рубежной службы очинён. Ему же и создавать эту самую службу, объединив вотчинных порубежников. Что князь Михаил успешно исполнит царев урок, сомнения у меня нет, но тогда он, обретя полное доверие государя нашего, вновь вплотную приблизится к трону, основательно нас потеснив. Выгодно ли подобное нам?

— Что поделаешь? Государь — самовластец. Поперечь ему, в опале окажешься. Все потеряешь, чего достиг.

— Сколько я тебя буду наставлять? Не переча, а пота­кая его страстишкам, навязывать свое мнение.

— Все так... Сколько, однако, ты не навязывал, а Иван Грозный так и не повелел дознаваться в пыточной. Выходит, не навязал.

— Не скажи. Поручив князю создавать государеву по­рубежную службу, велел меж тем писать клятвенную грамоту, что не изменит отчизне и ему, царю всей Рос­сии. Условие такое: два-три поручительства за него бояр и одно святительское.

— Выходит, не впустую твое наушничество. Стало быть, есть резон продолжать. Но я-то что смогу? Я же не вхож к царю.

— Сможешь пособить. Не праздности же ради позвал я тебя. Ты расстарайся сблизиться с князем Михаилом Воротынским, будто весьма заинтересован в успехе его дела. Давай ему дельные советы, но главное, обещай по­мощь, если случится какая загвоздка. А их я обеспечу.
Выполнение тобой обещанного — на мне. Смогу и дум­ных бояр настропалить, и самого царя.

— Расстараюсь.

— Самое же главное вот в чем: царь обещал Михаилу Воротынскому очинить княжескими боярами по его спи­ску. И даже не своей волей, а волей думцев. Расстарайся сделать так, чтобы обязательно среди представляемых на княжеских бояр был Фрол Фролов.

— Исполню. Но, дядя, не станет ли такое ошибкой? Получит Фрол из рук княжеских боярство, может вы­скользнуть из наших рук.

— Молодо-зелено. В окончательном списке, представ­ленном на Думу, его не окажется, а царь подпишет на не­го отдельно жалованную грамоту. Очинит дворянином своего, Государева Двора. Мы покажем ее Фролу Фроло­ву, убедив его, будто князь забыл о нем, о его многих ус­лугах, но сами поставим условие: исполнишь наш урок — жалованная грамота в твоих руках.

— Ты говоришь так, словно уверен, что царь пойдет на такое.

— Уверен.

Он не сказал племяннику, что у него был уже разговор с Иваном Грозным о Фроле Фролове, о котором царь на­верняка помнил. Он еще раз предупредил племянника:

— Не провали задуманное. В списке для утверждения Думой, какой князь Михаил подготовит для думцев, Фрол должен быть обязательно. Обо всем остальном — моя забота.

Ничего не ведая о том сговоре, братья трапезовали почти до полуночи, а утром без прохлаждения поспеши­ли в Разрядный приказ, чтобы условиться, в какие пору­бежные вотчины и уделы послать гонцов, дабы прибыли воеводы и порубежники смышленые из нижних чинов; подьячие и писарь тут же писали подорожные, строго на­казывая ямским головам без волокиты менять гонцам коней, и уже к обеду князь Михаил Воротынский втол­ковывал дьяку и подьячему, специально для того выде­ленным, какие сведения из прошлых порубежных ему нужны. Молодой еще подьячий сразу же уловил суть просьбы и заверил:

— Не только списки из летописей сготовлю, но черте­жи слажу. От Змиевого вала'плясать начну.

— Как звать-величать тебя?

— Сын Логина именем Мартын.

— Сколько тебе времени, Мартын Логинов, надобно, чтобы завершить задание?

— Неделю, князь.

— Не мало ли?

— Мало, если спать ночами. Одно прошу, свечей бы сверх даваемых нынче выделили. Можно сальных.

— Своих пришлю, без волокиты чтобы. Восковых. Сколько потребно, столько и получишь.

— Благодарствую.

Подьячий даже не замечал, что начальник его, дьяк добротной полноты, оттого кажущийся осанистым, свер­лил выскочку недоброжелательным взглядом своих глу­боко упрятанных глаз-пуговиц.

— В срок, князь, все приготовлю. В лучшем виде, — твердо пообещал Логинов.

Не очень-то поверил обещанию подьячего князь, но, на удивление, тот действительно уложился точно в срок, представив к тому же не только списки из летописей и чертежи, но и былины о героях-порубежниках, память о которых осталась еще со времен до Христова Рождества. Более того, былины те подьячий не просто записал, но еще и поглядел на них по-своему.

С малых лет, да и позже, в зрелые уже годы Михаилу Воротынскому внушали одно: Святой Владимир, от кого пошел их род, жив в памяти народной не только потому, что крестил Киев, а более потому, что сумел оборонить Россию от печенегов, создав несколько защитных линий, надежно прикрыв многие города от Степи. Оттого он и стал Владимиром Красное Солнышко. Рассказывали вос­питатели его и о Змиевых валах, что за добрую тысячу лет до Рождества Христова опоясывали будто бы земли сколотов-днепрян, но о происхождении этих валов говори­ли по-разному. В устах одних рассказчиков разрубил-де злого Змея-Горыныча, губителя всего живого, пополам волшебный кузнец, а затем, захватив половины эти куз­нечными клещами, впряг их в огромной величины плуг, им же выкованный, и заставил пропахать заветную бо­розду, через которую был уже заказан путь Змею-Горы-нычу. Другие объясняли рождение Змиевых валов си-лойчародейства волхвов, которые с помощью треб умо­лили Берегиню¹⁹⁹ оградить верных ее поклонников от злого ворога-разорителя. У подьячего Логинова Змиевы валы выглядели совсем по-иному и имели уже не былин­ную, не культовую, а земную основу.

Перво-наперво валы защищали сколотов-хлебопаш-цев не от какого-то неведомого зла в образе Змея-Горы-ныча, а от воинственных кочевников-киммерийцев²⁰⁰, которые в те далекие времена ужасали многие государст­ва, соседствующие со сколотами-славянами. До низовий Дуная доходили киммерийцы, сея смерть, грабя безжа­лостно, уводя в полон всех, от мала до велика. Сколоты же, как доказывал подьячий Логинов, зело крепко засту­пали пути многоголовому огнедышащему врагу. И не только мужеством ратников, коими становился при нуж­де каждый пахарь, но и продуманной охраной рубежей своей земли.

Именно в этом и была главная важность отписки по­дьячего и приложенного к ней чертежа.

Любопытная имелась система обороны: Днепр — стер­жень, от которого шли валы по крупным рекам, в него впадающим. Слева эти валы были устроены по Конке, Са­маре, Ореле, Ворскле, Псёлу и его притоку — Хоролу, по Суле и ее притоку Оржице, по Трубежу, Десне и ее прито­ку Снову и по реке Сосне; справа — по Ингурее, Каменке, Мокрой Суре, Тясмине, Олыпанке и ее притоку — Гни­лой, по Роси и притокам ее — Роставы и Роставице, по Ирпеню, Тетереву, по Припяти и Березине. Но не только высокие земляные валы усиливали естественные препят­ствия для киммерийской конницы, но еще на удобных для переправы бродах были выстроены города-крепости, куда в случае опасности сбегались хлебопашцы-ратники, увеличивая тем самым число их защитников. Крепко оборонялись те города, разбивались о них конные лавы захватчиков, ибо многорядно они стояли и одолеть их было невозможно: обойдешь или возьмешь одну кре­пость, ан на пути — новая. Еще более крепкая.

Жившие разбоями киммерийцы не смогли понять, что нельзя одолеть днепрян, лезли и лезли на богатые хлебом, скотом и драгоценностями земли, несли огром­ные потери и, ослабев, не смогли устоять пред скифским нашествием.

Скифы оказались разумней, остановили свой завоева-тельский порыв, испытав крепость рубежей сколотских, стали жить с днепрянами мирно, ведя с ними выгодную торговлю. Но мир тот сослужил недобрую службу: земля­ные валы и города-крепости разрушались за ненадобнос­тью, и когда сотни за три лет до Рождества Христова в степь пришли сарматы²⁰¹, то ни днепряне, ни прибежав­шая к ним уцелевшая часть скифов не смогли противо­стоять захватчикам. Восстановить оборонительные рубе­жи быстро не удалось, и пришлось сколотам и друзьям их скифам отступить в леса, за болота, где сарматские всадники не могли их достать.

Дорого обошлось славяноруссам их благодушие.

Подьячий Логинов без огляда перешагнул многие ве­ка. Степь за то время уже не раз сменяла хозяев, то нава­ливалась мощью, то ослабевала. Славяноруссы же, бо­рясь за выживание, объединяли свои племена, строили крепости на новых местах, удобных для обороны, и с се­веро-запада, и с юго-востока, под прикрытием тех крепо-стиц возводили большие города, крепли век от века, но Степь продолжала терзать славяноруссов, особенно сред-неднепровских. Пройдясь по тому времени как бы мимо­ходом, Логинов все же соединил непрерывающейся ни­тью весь опыт прошлых веков. И получалось, что не Вла­димир Красное Солнышко прозрел вдруг и понял, что мо­гучим и любимым народом князем станет тот, кто смо­жет основательно защитить Киевскую Русь от кровожад­ной Степи, где властвовали тогда разбойники-печенеги, жестокостью своей и алчностью на чужое добро ничем не отличавшиеся ни от киммерийцев, ни от сарматов, а дя­дя его — Добрыня Никитич.

Святой Владимир в конце концов согласился с довода­ми своего дяди (тут подьячий обращается к летописи до­словно) и: «Рече Володимир: «Се не добро, еще мало го­род около Киева» и нача ставить городы по Десне и по Въестре и по Трубежови и по Суле и по Стугне. И нача вы-рубати муже лучыпее от Словен и от Кривичь и от Чюди и от Витичь и от сих насели грады. Ее бо рать от печенег и бе воюясь с ними и одоляя им».

В последних словах летописца Михаил Воротынский увидел главный успех предприятия великого князя Вла­димира: не на полян, угличей и северян, кто жил в со­прикосновении с половцами и нес от них большие поте­ри, а более на тех, кто и в глаза-то не видел степняков, от­того и имел крепкое хозяйство и многолюдные села, воз­ложил Владимир Красное Солнышко основную заботу по строительству городов-крепостей, а затем и их оборону.

«Вот так и нынче нужно поступить: всем землям ука­зать, где рубить и по каким рекам сплавлять крепостицы для сторож, воеводских крепостей, погостов²⁰² и станиц, а потом и заселять их, — с благодарностью к усилиям подья­чего Логинова рассуждал Михаил Воротынский. — Это очень важно, чтобы вся Россия взяла на свои плечи южные свои украины. Очень важно. Построить и заселить».

Воодушевившись тем, что найден стержень всех дел, князь Михаил Воротынский принялся рассматривать чертеж оборонительных линий, построенных при вели­ком князе Владимире, надеясь узреть что-то для себя по­лезное. Теперь он окончательно уверился в том, что отец их и они с братом, да и иные князья порубежных вотчин (каждый, конечно, на свой манер) не торили новые тро­пы, а шли по уже пройденным, иногда вовсе заброшен­ным, но не заросшим окончательно.

Этот чертеж, как и Змиевые валы, выполнен был с большим тщанием, имел к тому же пояснительные при­писки. Все оборонительные линии смотрелись как на ла­дони, и легко угадывался их главный смысл. По пяти рекам построил великий князь Владимир крепости. Четы­ре из них — левобережные притоки Днепра, пятая — правобережный приток. Все это предназначалось для вы­полнения одной и той же задачи.

Первый рубеж шел по Суле. В устье ее восстановлена была и расширена крепость-гавань Воин (название-то ка­кое!), дальше по правому берегу Сулы, вплоть до ее исто­ков, ставились крепости через пятнадцать—двадцать по­прищ²⁰³ друг от друга (тут Логинов пояснил, что поприще на семьдесят метров длиннее версты) с таким расчетом, чтобы сигнальные дымы одной крепости видны были в другой. Села и погосты приписывались к крепостям, хо­тя погосты сами по себе укреплялись стенами. Когда пе­ченеги налетали, пахари, смерды и челядь спешили с се­мьями за крепостные стены. Число защитников сразу вырастало в два, а то и в три раза. Спешила подмога и из соседних крепостей, а то и из самого Киева, оттого часто печенеги, бесцельно положив сотни ратников своих во время приступа, вынуждены были убираться восвояси, зализывать раны.

Еще об одном полезном опыте предков сообщил подья­чий в пояснении: перед удобными для переправы брода­ми через Сулу на левой ее стороне — вперед почти на по­прище и в бока по поприщу — густо разбрасывались три-болы. Ковали их большей частью в самих крепостях, но везли возами из Киева, Переяславля, Чернигова. Трех-шильный этот ежик всегда, как его ни брось, даже в бо­лотистую хлябь, одним острием торчит вверх, и стоит ло­шади наступить на него, трибола сразу же вопьется в ко­пыто.

На остальных рубежах триболы разбрасывали с опас­кой, и чтобы своим конникам не поранить бы ненароком боевых коней, там чаще устраивали волчьи ямы, а то и целые волчьи борозды.

«Ну, молодец Логинов! Расстарался. Триболы непре­менно нужно ковать. Без скудости, — твердо решил князь Михаил Воротынский. — Как же прежде не при­шло это в голову?»

Что ж, лучше поздно, чем — никогда.

Посульский рубеж, как передовой, не всегда, конеч­но, мог сдержать ворогов, если они налетали саранчовы­ми тучами. Оставив часть сил для осады крепостей, не­слись они в глубь Киевской Руси²⁰⁴, тогда перед ними по Трубежу вставала рать порубежная, уже оповещенная дымами, и рать Переяславская.

Вроде бы крепкий замок, но великий князь Владимир не успокоился на этом, руководствуясь народной мудро­стью: чем только упыри не шутят, пока Род²⁰⁵ и Берегиня спят. На случай прорыва и этого рубежа, чего, в общем-то, исключить было нельзя, Владимир Красное Солныш­ко построил крепости по рекам Остру и Десне, чтобы с полной гарантией был бы защищен Чернигов, древний и богатейший город Киевской Руси.

А если на Киев повернут печенеги? Им один путь: брод под Витичевым. У брода же стоит мощная крепость с ду­бовыми стенами, с башнями, одна из которых — сиг­нальная — выше всех, дым при тревоге виден из Киева простым глазом.

Последний рубеж, полукольцом окаймлявший Киев, по реке Стугне: крепости Трепол, Тумаш и Васильев, а между ними и Киевом город-лагерь — Белгород.

«В несколько линий. Именно — в несколько. Не как у нас теперь лишь по Оке. Засеки, какие есть впереди, — не очень серьезная преграда, — переводил уже на себя князь Михаил Воротынский. — Логинову рисовать чер­теж сегодняшних засек нужно поручить».

Для порядка князь позвал дьяка. Только и на сей раз он не выказал никакой прыти в мыслях и никакого же­лания засучить рукава. Эка невидаль: князь-воевода. Не велика птица, чтоб услужить аки государю. Вчера лишь из Белоозера, а нынче гляди ж ты: подай ему то, подай это. Словно своих дел мало. Выручил вновь подьячий Ло­гинов, хорошо понявший желание князя и заверивший, что все сработает ладно. Сроку подьячий взял опять же всего неделю.

Уходя, посоветовал Михаилу Воротынскому:

— Погляди, князь, кого Владимир Святой в порубежники скликал.

— Обязательно, — пообещал Михаил Иванович. — Сейчас же это сделаю.

Он и сам собирался прочитать отписку подьячего о том, кого брал великий князь Владимир в порубежную рать и для охраны новых крепостей, а теперь с большей охотой взялся за чтение.

Ремесленников в служилые не неволил, им своего де­ла хватало по горло. Они ковали, гончарили, плотнича­ли, плели кольчуги. Вооружал и учил ратному делу ве­ликий князь киевский отобранных молодцов из людей, но особенно из смердов, которые были приписаны к пого­стам. Не гнушался изгоев²⁰⁸. Им была открыта дорога не только в порубежники, но и в княжескую дружину. Не по роду-племени ставил князь Владимир также воевод больших и малых. Не одно боярство честил, а слал в кре­пости десятниками, сотниками и тысяцкими отличив­шихся разумом и храбростью в сечах, да и в мирные дни при сборах полюдья отроков, гридней, мечников и даже пасынков²⁰⁷ и милостников²⁰⁸.

Всех, кого отбирал князь в порубежные крепости, на­делял без скаредности землей, холостым повелевал вен­чаться, семейным — брать с собой жен, детей и домочад­цев.

Это тоже весьма разумный ход: не только хлебопаш­цы, приросшие к земле, стали постоянными жителями тех в общем-то весьма неспокойных, но привольных для земледелия мест, а и все порубежники постепенно укоре­нялись на новых местах, обзаводились хозяйствами, и защищали они не только княжеские украины, но и свое, кровное, трудом и потом нажитое.

«Решит ли нынче государь по-разумному? Не станет ли чего опасаться либо скаредничать?»

Неделя прошла в беседах с прибывающими с украин порубежниками, и Михаил Воротынский убедился, что многие из них вровень с его верным стремянным Ники-фором Двужилом, а иные еще и живее умом. Особенно много советов давали, как усторожливей²⁰⁹ дозорить от сторож; иные советы были такими неожиданными для князя, ибо он всегда расчет делал на добросовестность служивых, на их бескорыстие и честность. Ан нет. Выис­кивались и такие дозоры, которые не любили вольных мест, более по лесам тропы тропили. А что из лесу уви­дишь? На ископоти, конечно, наткнуться можно, если крымцы или ногайцы сакмой пойдут, но после драки ку­лаками махать дело ли? Как за стремительными разбой­никами гоняться, когда они минуют засеки, Михаил Во­ротынский знал не по рассказам.

Молодой казак из мещерских украин без стеснения, при всех, резал правду-матку:

— Выберут сухое место в полуверсте за опушкой, раз­ведут костер, коней на траву пустят, вот тебе и — разлюли-малина. Весь день не тронутся с места, а то и ночь еще там же скоротают. У них одно на уме: станицы есть впе­реди, они, мол, оповестят воевод, если что. Только если малая ватага татарская идет, не враз станица ее почует, а татары что, они дым за пять верст унюхают, вот и обой­дут дозоривших в лесу бездвижно. Потом мы всем миром коней в мыло загоняем, товарищей в сечах теряем.

Казака поддержали многие. Особенно пожилой стре­лец венёвской сторожи:

— Батогами бить таких, а случись сакма пройдет или рати не углядят — смертью карать! — И переждавши одобрительные реплики сослуживцев, продолжил так же категорично: — Воеводам тоже бы наказать, чтобы на сторожи чаще наведывались, дозоры бы без своего глаза
не оставляли. Да чтоб незнаемо появлялись. А то собе­рется иной воевода в полгода раз, растрезвонит прежде еще о своих намерениях, свиту целую с собой повезет, что тебе князь светлый. Выходит в конце концов так: толи дозорить, то ли воеводскую свиту кормить-поить да
обихаживать.

Хотя и вел запись всех советов подьячий (Логинов сам вызвался участвовать в важных беседах, убеждая, что чертеж он подготовит в срок, ибо ночи длинные, а свечей в достатке), мотали на ус и братья Воротынские, уже представляя себе целые разделы боярского Приговора. А что нужен приговор Боярской Думы, одобренный само-властцем всей России Иваном Васильевичем, в этом Ми­хаил Воротынский уже не сомневался. Одним Разряд­ным приказом тут не обойтись.

— Путивльских севрюков, что по найму дозорят, гнать поганой метлой с порубежной службы. У них глав­ное изловчиться, чтоб поболее получить, да поменее на­прячься.

— А что взамен?

— Как что? Оделить землей и взять на жалование ва­таги тайные казаков на Червленом Яру, по Хопру и До­ну.

— Верно. Есть они еще и на Быстрой Сосне, на Тихой Сосне. По Воронежу их сколько!

— Крымец тогда взбесится.

— Эка невидаль. Волков бояться — в лес не ходить. Изготовиться нашей рати следует, обломать татарве бо­ка, вот и смирятся басурмане. Куда им деваться. Кишка тонка.

— Но это уже не нашего порубежного ума дело, а госу­дарево.

— А что, украины царевы — не государево дело? Все едино: отечество.

Вот тебе и не чинные сторожи! Не хуже бояр мыслят. Державно. Как созвучна эта перепалка той, какая про­изошла у него с братом, когда они прикидывали, где предложить царю строить большие города-крепости. Он, Михаил Воротынский, настаивал углубляться как мож­но дальше в Дикое Поле, подступать под самый Перекоп, князь же Владимир сомневался:

— Ты думаешь, тебе крымцы дадут там крепости ста­вить? Турки к тому же голову поднимут. Польше с Лит­вой тоже, думаю, не понравится.

— Верно. Никому из них города новые — не мед. Сара­цины грабежа вольготного лишатся, ляхи и литвины не смогут при нужде науськивать их на нас, только я так скажу: кулаком нужно быть. Один раз чтобы и — напо­вал.

— Кулак-то у нас пока растопырен. Он и Тавриде гро­зит, и Ливонии. Убедить бы самовластца против крымцев все силы собрать.

— Оно бы отлично стало, только чем обернулась на­стойчивость здравомыслящих, тебе хорошо известно. Но и с теми полками, что на Оку каждогодно выходят, мож­но бить крымцев. У великого князя Дмитрия не так уж велика была рать против татарской, а сумел он ее побить. Еще как! Вот и расправила с тех пор крылья Россия, по­няв, что пришел конец божьей каре, и распростер руку
свою над христианами российскими Господь. Или вспом­ни, сколько у Ивана Великого полков на Угре собралось? Татар против них тьма-тьмущая. Наш с тобой удел много тогда на своих плечах вынес, но все перемогли, побежали крымцы в юрты свои несолоно хлебавши.

— Не пусти тогда Иван Великий по Волге судовую рать, из порубежных молодцов собранную, чтоб улусы татарские рушить, еще неизвестно, чем бы битва при Уг­ре-реке кончилась...

— Прав ты. Только неужели у нас ума не достанет из­ловчиться против крымцев? Да, нелегко будет. Всякое может случиться, но я уверен, что успех в конце концов неминуем. Пусть десяток лет пройдет в борьбе, пусть да­же больше, но все равно заперты будут татары-разбойни­ки за Перекопом. Иль Святому Владимиру, от кого род мы ведем, легко с печенегами пришлось? Они тоже, ду­маю, не смотрели, руки опустивши и рты раззявив, как города на Суле, по Трубежу и Десне вырастали. Но поста­вил он все, какие хотел, крепости, заступив ими разбой­ ничьи пути степнякам, дал Киеву и всей Киевской Руси спокойствие. Неужели же мы, с Божьей помощью, не ис­полним того, что ждет от нас разоренная, истерзанная Земля Русская?! Неужели потомки назовут нас трусами и веками станут проклинать?!

Убедили или нет князя Владимира эти страстные сло­ва, трудно сказать, только больше он не возражал, и они принялись обсуждать лишь то, как сделать, чтобы горо­да те появлялись неожиданно для татар. Поставили же Свияжск в момент под носом у казанцев.

— Только так и делать. Рубить города в глубоких ле­сах, а готовые сплавлять реками, везти на подводах и со­бирать в две-три недели.

— Роспись сделать, каким наместникам и удельным князьям какие города возводить.

— Монастырям челом ударить. Не останутся в сто­роне.

Тот их, бояр думных, разговор один к одному повторя­ли сейчас рядовые порубежники с той же заинтересован­ностью, с той же заботой о безопасности отечества.

День за днем вел Михаил Воротынский беседы с при­глашенными в Москву защитниками рубежей отечества, и каждая беседа все более и более вдохновляла его. Он привык в своей вотчине к тому, что, если не подминать под себя по-медвежьи людей, они судят обо всем смело и с великой пользой для дела, и потому теперь старался не нарушить ненароком той открытости, какая сложилась между ними. Оттого копились дельные советы, ложась в основу устава.

Никто не оспаривал сроков высылки в Поле станиц (с 1 апреля по 1 декабря), но предлагали многие то же самое, что уже делалось в Одоеве: лазутить до смены, которую проводить через две недели. Сторожи высы­лать тоже с 1 апреля, но на шесть недель. Тут Двужил, предлагавший более частые смены, остался в меньшин­стве, и Михаил Воротынский, хотя в Одоеве частые сме­ны стали хорошим стимулом, принял сторону большин­ства.

Не забыли порубежники и то, чтобы в Приговор были внесены меры наказания опаздывающим на смену: они плату вносили в пользу тех, кто лишнее время нес служ­бу. Не в воеводский карман те деньги, на так называемые общественные нужды, а непосредственно сторожам и станичникам, кто сверх срока находился на стороже или лазутил в Диком поле.

— По скольку человек высылать в дозоры и станицы, как думаете? — спрашивал многих князь Воротынский и почти всякий раз получал примерно один и тот же ответ:

«То дело воеводское. Сколь ему сподручно, пусть столько и шлет. Он в первую голову в ответе за усторож-ливую службу».

И еще в одном проявилось твердое единство — счита­ли все, что возмещать убытки, которые случаются при несении службы, а тем более в сечах — коня ли потеряет порубежник, оружие ли какое, доспехи ли попортит, — надо из царской казны.

— Раненым в сече воспоможествование было бы, а пленных выкупал бы государь.

— А если неурочная какая посылка, давали бы воево­ды, у кого худой конь, доброго, у полчан своих же взяв. Но не безденежно. Алтына²¹⁰ бы по четыре-пять в день.

Самыми важными, как виделось князю Воротынско­му, были два совета. Первый, подтверждающий давнюю просьбу Никифора Двужила и его сына о земле из рук го­сударевых, а не от князей и воевод, которую он так и не сумел выполнить.

— Государь пусть жалует, кому сколько четей. Да чтоб без обиды, чтоб ровно и стрельцам, и детям бояр­ским, и казакам.

— Верно, казаки обижены. Их бы с детьми боярскими вровень поставить.

— А кто не пожелает землю брать?

— Пусть с жалованного оклада.

Вот так. До каждой мелочи додумываются. Только в том, чтобы государь землею жаловал и казаков не оби­жал, нет ничего неожиданного: мысли-то о рубашке сво­ей, которая ближе всего к телу, давно выстраданы, а вот что касается второго совета важного, удивил он Воро­тынского и обрадовал. Не только значимостью своей, но, главное, что не воеводами первое слово сказано, а каза­ками.

— Свои глаза и уши — хорошо, только куда ладней иметь бы их еще и под сердцем крымским. Возьми бродников? Нашей же крови люди. Иль пособить откажутся? Кто-то, может, и не пожелает, забоится, но многие согла­сятся. К казакам на Азов, на Дон и даже на Днепр тай­ных людей послать, чтоб там доброхотов выискать. Каз­не царевой, конечно, в нагрузку, только не в ущерб. Сто­рицей окупятся подарки.

«А государь на меня гневался и теперь не доверяет за лазутчиков моих. Настаивать нужно. Глядишь, возьмет в толк полезность тайных сношений».

Целыми, почитай, днями Михаил и Владимир Воро­тынские проводили в беседах с порубежниками, к вечеру невмоготу уже становилось, да тут еще у Логинова работа над чертежами застопорилась. И не по его вине, а по пре­дусмотрительности. Он все уже нанес на чертеж: и имею­щиеся засечные линии со сторожами и воротами (даже новую засеку и сторожи по Упе не упустил), и все шляхи — Бакаев, Пахмуцкий, Сенной, Муравский, Изюмский, Калмиусский, который одной стороной рогатки идет к Сосне-реке, где под Ливнами соединяется с Муравским, другой — через Дон на Ряжск и, круто вильнув, пересека­ет Воронеж-реку, в верховье соединяясь затем с Ногай­ским шляхом; а вот где наметить новые засечные линии, как далеко в Поле крепости выдвигать, сам определить опасался, хотя и имел на сей счет свое мнение.

Пришлось князьям вместе с подьячим сидеть не еди­ножды до полуночи со свечами. И так прикидывали, и эдак, пришли наконец к одному решению: в несколько линий, как делал это великий князь Владимир, ладить засеки, ставить сторожи, рубить города-крепости.

Еще напряженней пришлось работать братьям и по­дьячему после того, как в одну из встреч с государем Ива­ном Васильевичем тот спросил:

— Скоро ли к Думе готов будешь? Дело-то на макуш­ку зимы, настает пора не одному тебе шевелиться. Мне желательно, чтоб в день Святого Ильи Муромца приговор бы боярский я утвердил.

— К первому января, дню Святого Ильи, управлюсь. Слово даю. Только дозволь, государь, еще малый срок.

Чертеж изготовлен, а вот устав нужно обсудить с самими порубежниками. Пусть свое слово скажут.

— Лишнее дело. Бояре обсудят. Пусть станет это их приговором. Не Устав, царем даденный, а боярский При­говор.

— Воля твоя, государь. Только без твоего слова несмею я предлагать боярам тебе одному подвластное.

— Говори.

— Взять казачьи ватаги на Азове, по Дону и иные дру­гие, что нам тайно доброхотствуют у горла татар крым­ских... Чтоб Приговор боярский и им Уставом стал. А перво-наперво зелья огненного им послать, пищали да рушницы, землей, не скаредничая, пожаловать.

— Эка, пожаловать. Земля-то не моя.

— Верно. Но и не крымцев. Ничейная она, соха, паха­ря ожидаючи, истомилась.

Долго сидел в раздумье Иван Васильевич, вполне по­нимая, какой дерзкий шаг предстоит ему сделать, прими он совет князя Воротынского, настало ли время для это­го шага. Князь же Михаил Воротынский терпеливо ждал, готовясь убеждать государя, если тот смалодушни­чает.

Наконец Иван Васильевич заявил решительно:

— Беру! После приговора Думы первым делом отправ­ляй к ним воевод с обозами, с грамотами моими жалован­ными, с землемерами. Накажи, чтоб как детям боярским мерили бы и под пашни, и под перелог²¹¹.

— Впятеро, а то и больше сторож потребуется для но­вых засек. Казаков бы звать, кто хочет. На жалование или с землей, на выбор. Да чтоб с детьми боярскими их тоже уравнять.

— Дельно. Согласен вполне.