Глава одиннадцатая. Встреча с княгиней, а ее Михаил на манер отца назы­вал Ладушкой, да с дочкой-крикуньей:б9, была короткой

Встреча с княгиней, а ее Михаил на манер отца назы­вал Ладушкой, да с дочкой-крикуньей^:б9, была короткой, как присест воробышка. Ойкнула княгиня, увидев пун­цовый рубец через всю щеку, след кривой татарской саб­ли, затем прижалась к груди, трепетная, истосковавшая­ся, и запричитала:

— Жив, слава тебе Пресвятая Богородица, заступница наша перед Спасом, сыном своим. Жив, сокол мой нена­глядный.

Да, чуть было не остался он там, вместе с погибшими за святое дело, когда прорубался к туру. В горячке сечи не заметил, что бармица сбилась, и отсек бы ему полови­ну головы крепыш-татарин, не оглоушь того шестопе­ром, опередив всего на миг сабельный удар, дружинник. Нет, не стремянный Фрол. Тот более о себе заботился. Простой дружинник по прозвищу Селезень. Николка Се­лезень. Совсем еще молодой и бесшабашно-храбрый.

В стремянные определил Михаил Воротынский своего спасителя, заметив при этом, как скис Фрол. Хотя, каза­лось, что быть тому недовольным, его же не отдалил от себя и не понизил.

— Позади горе-печаль, — гладя по толстой русой косе, успокаивающе говорил князь Михаил. — Теперь вот царь на пир кличет. В парадные одежды облачусь и — в Кремль. Замыслил государь заложить на Красной пло­щади перед Фроловскими воротами храм Покрова Бого­родицы. Тоже велел быть при торжестве. А через несколько дней в Сергиеву лавру тронемся. Крестить дочь нашу. Вместе с сыном царя¹⁷⁰ нашего Ивана Васильевича.

— Слава Богу, высок твой полет, сокол мой! Дух за­хватывает, — с гордостью за мужа ответила княгиня. И благословила: — Спеши, коль нужно. Бог даст, не за пол­ночь воротишься. Все одно подожду.

Конечно, не за полночь, но и не засветло. Парадный выезд его несся домой лихо, ибо понимали слуги княже­ские, как любо ему поскорей сбросить пышные одежды и обнять княгиню свою. Они любили князя, жили его жиз­нью, понимали и разделяли его душевное состояние, ра­довались его радостью, печалились его печалью. Но сего­дня места для печали не оставалось. Видели они, как горд князь той любезностью, какой платил государь Иван Васильевич своему ближнему боярину за верную службу.

За столом Михаил Воротынский сидел выше первоста­тейных бояр, по правую руку двоюродного брата царева Владимира Андреевича¹⁷¹. Ласковым словом и золотым рублем памятным одарил Иван Васильевич главного вое­воду первым, а после долгого пира позвал князя с собой на беседу, что собирался вести с мастерами Бармой и Пост­ником¹⁷², кому по совету патриарха Макария поручил царь воздвигнуть храм в честь взятия Казани.

Разговор был долгим. Без загляду в царский рот.

— Ты рассуди, государь, — возражал густым барито­ном каменных дел мастер Постник, оглаживая темно-ру­сую окладистую бороду и лукаво глядя на Ивана Василь­евича, — на кой ляд в самом сердце города тому храму стоять? Не ты ли подмял басурманский стольный град, не здесь ли в Кремле тот успех твой ладился? Вот я и го­ворю: за стеной кремлевской храму стоять, у пяты твоей, а не в сердце. Мы с Бармой и место подходящее углядели.

— Ишь ты? Не только, выходит, хоромы божьи вы ла­дить мастера, у вас еще ума — палата. И все же у Кулишек храму стоять, что на спуске к Москве-реке. — И к митрополиту Макарию: — Что скажешь, первосвященный?

— Скажу, ладно будет. Окроплю только то место свя­той водой, да и — с Богом.

— А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Каза­ни соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ста­вить храм, — высказал свое мнение Барма, детина подстать своему другу-мастеру, только чуток светлей боро­дой да глазами голубей. — Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись.

Иван Васильевич задумался. Верный вроде бы совет и будто кощунственный, но не митрополита спросил, а князя Воротынского:

— Что скажешь, князь Михаил?
Воротынскому лестно, что его мнение царь поставил впереди митрополичьего, а совет каменных дел мастера Бармы ему пришелся по душе дерзостью своей. Ему, вое­воде, дерзость всегда похвальна. Ответил без запинки:

— Зело разумно.

Сейчас, спеша домой и предвкушая радость предстоя­щих минут и часов, князь одновременно как бы вновь проходил памятью по сегодняшнему дню, и гордостью полнилось его сердце. Да как же иначе, потомки будут помнить его не только как главного воеводу рати, взяв­шей Казань, но и как участника закладки храма Покро­ва Богородицы, в честь славной для России победы.

Да, блаженственное счастье — крылатое. Увы, оно мо­жет так же быстро упорхнуть, как и прилететь. Зато по­мехи счастью тому хотя и подползают таясь и не прытко, зато уж, как силу наберут, отступают ой как не вдруг.

Для Михаила Воротынского время безмятежного от­дохновения пронеслось словно миг. Крещена дочь в одной купели с наследником престола Дмитрием, отшумели пи­ры в честь столь богоугодного дела; подумывать начал князь Михаил, как бы ловчее положить почин просьбе го­сударя, чтобы отпустил он его в свой удел служить служ­бу порубежную, ибо дважды уже слал верный стремян­ный Никифор Двужил гонцов с известием о неспокойнос-ти на рубежах удела. Доставил он и отписку нойона Челимбека, который сообщал, что подружился с калгой¹⁷³ и теперь ведомы ему дела и даже намерения хана крымско­го. В той отписке черным по белому сказано: не смирятся без борьбы ни Таврида, ни османская Турция с покорени­ем русским царем Казани, станут готовить походы один за другим. Погуще и сакм полезет через засечную линию тревожить русские земли и хватать полон.

Хотя и доволен князь Воротынский, что не забыл его верный отцов слуга Челимбек, достигнувший высокого положения в ханстве, но вместе с тем забота о безопасно­сти удела, а значит, и безопасности украин царских гло­жет душу и сердце.

Мила, конечно же, жизнь в стольном городе, скучней и обременительней станет она в Одоеве, только как без этого? На то и пожаловал государь вотчину на краю, по­читай, земли своей, чтобы владелец берег ее как зеницу ока.

И вот в тот вечер, когда князь Воротынский оконча­тельно решил, что завтра попросится в удел, и переписал набело Челимбеково предостережение, убрав, правда, его имя, чтобы, не дай Бог, в Разрядном приказе, куда наверняка передаст тайную отписку нойона царь, не стал бы он известен дьякам, ибо чем черт не шутит, пока Бог спит, а терять такого верного друга Воротынскому не хо­телось, тем более подвергать его опасности, — так вот, в тот самый вечер, когда все было подготовлено к предсто­ящему с государем разговору, прискакал из Кремля го­нец.

— Государь велит поспешить к нему.

— Что за дело на ночь глядя? Иль стряслось что?

— Худо. Зело занедужил свет-Иван Васильевич. По­спеши, князь.

— Так вдруг?

— Нет. С утра в горячке. Таился только. Теперь же в беспамятстве больше. Вот и скликать велел бояр дум­ских. Дьяк царев Михайлов духовную пишет. Поспеши.

Хоть и прилично от Кремля дворец Воротынского, но у ложа больного оказался князь Михаил не последним.

Брат его, князь Владимир, был уже там. Прибыли и кня­зья Иван Мстиславский, Дмитрий Палецкий, Иван Ше­реметев, Михайло Морозов, Захарьины-Юрьевы. А бра­тья царевы, князья Шуйские, Глинские и иные первоста­тейные, похоже, не очень-то торопились. Не было, к удивлению Михаила Воротынского, среди спешно ото­звавшихся на зов царя ни иерея Сильвестра¹⁷⁴, ставшего волей Ивана Васильевича его духовником, ни Адашева, обласканного и возвышенного государем, будто тот сын его любезный. Им бы в первую очередь здесь быть.

У изголовья находившегося без сознания Ивана Васи­льевича стоял царев дьяк Михайлов со свитком в руке.

«Вот и духовная готова, — с тоской подумал Воротын­ский. — Неужто так безмерны наши грехи, что отнимает у нас Господь такого царя?!»

Долго длилось гнетущее молчание, никто больше не появлялся, и это начало беспокоить собравшихся. Они поначалу лишь переглядывались недоуменно, но вот не выдержал боярин Морозов:

— Где братья царевы Юрий и Владимир? Шуйские где? Вельские?

И этот тихий голос, спугнувший тишину, словно раз­будил больного, царь тихо застонал, глаза его приоткры­лись, поначалу совершенно бессмысленный взгляд по^ степенно обретал привычную для всех цепкость. С тру­дом, одолевая беспощадную слабость, Иван Васильевич заговорил, то и дело прерываясь от утомления:

— С дьяком Михайловым... духовную составили. Сы­ну моему... Дмитрию... престол оставляю. Присягой за­ твердите духовную. В Золотой палате... Или... в трапез­ной. Мстиславскому поручаю... Воротынскому... Михай­лову. Ступайте.

Выходили понурые, словно псы бездомные. У многих слезы на глазах. Дьяк Михайлов предложил, когда за Дверь нерешительно скучились:

— В трапезной станем принимать?

— Ладно будет, — согласился Иван Мстиславский. — Не радость же какая, чтоб в Золотой.

К Михайлову протиснулся тайный царев дьяк и за­шептал что-то на ухо. Все насторожились, но понять ни­кто ничего не смог. Михайлов сам все рассказал сгорав­шим от любопытства:

— Князь Владимир Андреевич с матерью своей княги­ней Евфросиньей в доме своем детей боярских деньгами жалуют да посулы сулят. Владимир уже определил себя на великое княжение и в цари всей России. Духовную го­судареву не признает. Ему князь Иван Шуйский добро­хотствует, пособников собирает. Князья Петр Щенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый- Оболенский славят Владимира Андреевича по всему гра­ду стольному. Более того, Адашев с Сильвестром на двух лавках умоститься намереваются. Вот такие дела, бояре думные.

— Звать их сюда нужно. Добром не явятся, стрельцов слать, государя на то дозволения испросив!

— Посланы гонцы во второй раз, — успокоил Михаи­лов. — Со строгим словом государя нашего. А не прибу­дут, станет, тогда уж иное дело. Тогда — бунт, стало быть. Для бунтарей место ведомо какое: Казенный двор!

До крайности не дошло. Как бы ни хорохорились сто­ронники князя Владимира Андреевича, но строгого пове­ления царя не ослушались. Прибыли в трапезную. Но не смиренными пожаловали, а упрямыми супротивниками, имея надежду склонить на свою сторону и тех, кто стоит за Дмитрия. Кроме, конечно, Захарьиных, сродственни­ков великой княгини.

Только вышло так, что в нападение кинулся первым Михаил Воротынский. И не на бояр, прильнувших к Владимиру Андреевичу, а самого претендента на престол взял в оборот:

— Креста на тебе нет, что ли, Владимир Андреевич? Брат твой на смертном одре, а ты, похоже, даже рад это­му. Иль божьей кары не страшишься?

— По какому праву, — возмутился князь Владимир Андреевич, — наставляешь меня, брата царева?!

— По праву рода своего! По праву ближнего боярина царева, по праву слуги государей наших Ивана Василье­вича и сына его, Дмитрия!

— Мне трон наследовать, а не Дмитрию! И не слуга я дитяти -несмышленыша!

— Уйми гордыню, князь! Ты такой же слуга, как и я. Мы с тобой оба князья служилые. Дворяне мы с тобой. Вот кто мы.

Даже ярые сторонники царя Ивана Васильевича и Дмитрия оробели от столь резких слов, кои швырял в ли­цо претенденту на престол Михаил Воротынский, ибо по­нимали: случись победа Владимира Андреевича, не сно­сить дерзкому князю головы.

А Воротынский наседал:

— Целуй, князь Владимир Андреевич, святой крест животворящий и своим доброхотам повели присягой крепить духовную!

Адашев слово вставил:

— Царю российскому, да и сыну его, почему не при­сягнуть? Только ведь не им крест целовать, а Захарьи­ным. Вот в чем закавыка.

Князь Иван Пронский тоже масла в огонь подлил:

— Да и к присяге кто приводит! Крамольники! Сколь­ко лет в подземелье цепями гремели за измену?!

Вспыхнули гневом лица братьев Воротынских, Влади­мир шагнул было к Пронскому, чтобы за грудки схва­тить, но Михаил, положив ему руку на плечо, посовето­вал мягко: «Не горячись. Тебе к присяге приводить, а не в потасовку ввязываться», — затем, тоже сдерживая гнев и стараясь говорить спокойно, ответил князю Пронскому:

— Верно, князь Иван. Верно. Крамольники мы с Вла­димиром. Только, прежде чем упрекать, раскинь, князь, умишком: мы, изменники, зовем тебя, праведника, дать клятву верности государю нашему и сыну его. Мы, кра­мольники, уже присягнули, а ты, кристальная твоя ду­ша, не желаешь. Как это назвать, а, князь Иван Пронский-Турунтай?

Одобрительный гул в трапезной. Даже смех вспыхнул было, несмотря на трагичность обстановки. Достойно оценили князья и бояре ловкий ответ Михаила Воротын­ского.

Очень важно, что предотвращена выдержкой Михаи­ла Воротынского потасовка, но не менее важно и то, что осмелели и другие сторонники Ивана Васильевича. Даже державшие себя с какой-то непонятной робостью Захарь­ины-Юрьевы, будто виновные в чем-то, взбодрились и уже не глотали молча обвинения в желании захватить безраздельно господство в Думе. Тем более что дьяк Ми­хайлов их подстегнул:

— Иль прикидываете, что, захватив трон, князь Вла­димир Андреевич пощадит вас и наследника престола? Как бы не так. Вы станете первыми его жертвами. Жизнь ваша на кону, а вы — робкие овечки.

Не вдруг, но начали целовать крест, поодиночке прав­да, сторонники Владимировы. И тут подступил к Михаи­лу Воротынскому князь Иван Шуйский. Указал жестом в дальний угол и предложил:

— Поговорить ладком нужда есть.

— Что ж, если есть нужда, поговорим, — ответил Ми­хаил Воротынский. — Отчего же не поговорить.

Первым начал Шуйский:

— Как ты, князь Михаил, так и я — Владимировичи мы. Руками рода нашего издревле Земля Русская мно­жилась и крепчала, теперь вот нам Богом определено бо­ронить ее от врагов, блюсти ее честь. Мы не Гедиминовичи¹⁷⁵, которые к Литве нос воротят. Для нас выгода дер­жавы российской — главное, а ты, князь, похоже, толь­ко о государе печешься.

— Не едино ли то — государство и держава? Государю поперек встанешь, державству урон...

— Заблудно мыслишь. Если правда государя и правда верных слуг его едина, тогда верно — все ладом, но если правды эти разнятся, великий вред державе грядет.

— Иль не ходил ты на Казань? Рать слезами умыва­лась, восторгаясь государем своим! Выйди в город, сколь­ко людишек собралось! Вся Москва, почитай. Люб госу­дарь и рати, и холопам.

— Да не о том слово мое. Вспомни, с чего Иван начи­нал. Тем, говорю тебе, и кончит. Поверь моему слову. Ви­жу, страшное время грядет. Не упустят Ралевы, Глин­ские и иже с ними своего, подомнут Ивана под себя, при­нудят петь под свою дудку.

— В самочинстве малолетнего государя и Шуйские преуспели.

— Нет и нет! Мы не враги себе и Земле Русской.

— Еще и прежде, в Иваново малолетство, показали се­бя Шуйские. Мать его даже не пощадили. Россия стоном стонала, кровью и слезами умывалась. Клевреты ваши...

— Вранье! Напраслина! Лихоимцы к тому вели, при­живалы иноземные! Кому Россия — дойная корова. Только они!

— Пусть так, но отчего тогда ни одного опального из подземелий не вызволили Шуйские, кого Елена с Овчи­ной оковали лишь по навету. Даже нас с братом, Влади­мировичей, кто, как ты, князь, сказываешь, за Землю Русскую в ответе. Могу ли веру к вам, Шуйским, иметь?

— Грех берешь на душу, князь Михаил. Шуйские — старшая ветвь Александра Невского. Нам править Росси­ей самим Богом предопределено, не исхитрись бы Кали­та¹⁷⁶. С милостыней к бедным и страждущим, со смирени­ем лизоблюда к татарским ханам, с коварством паука к братьям и родичам своим — всех он опутал паутиной, у всех соки высосал до конца. А род Шуйских главный род
русской державы. Род истинно русский, нет в нашей кро­ви ничего чужого. Нам блюсти интересы державные!

— Бодливой корове Бог рогов не дает.

— А погляди на кровь Иванову, да Дмитрия, кого в цари нам навязывают? Иван наполовину грек, наполови­ну черт-те кто, то ли литвин, то ли серб, а может, Овчинина кровушка в его жилах течет. У Дмитрия же еще и прусской прибавилось. Великая-то княгиня от кого? От Кобылы. Переметчика из Пруссии. А сколько волка ни корми, он все одно в лес смотрит.

— Корень государева рода и мне, князь, не хуже тебя
известен. Если вспомним великую княгиню Софью, то она по отцу цесаревской крови, а по матери род ее от ита­льянского знаменитого вельможи, равного нашему свет­лому князю удельному, нам с тобой равному.

— Верно все. Только так я скажу, сколь знатна бы она ни была, а к нашему неустроению пришла. Через жен-ча­родеек в предобрый род русских князей посеял дьявол злые нравы, скаредность и лживость. Да еще — власто­любие. Особенно у Калитичей всего этого в достатке.

— Про Глинских — не спорю. Мошенники. Охотники до чужих тронов. Особо князь Михаил Львович. Чуть бы­ло не выхватил престол у своей племянницы...

— А Елена?! Где это видано, чтобы баба державой пра­вила?!

— Да, вероломна. Только так я скажу: сын — не в мать и не в дядю ее. И еще скажу: мой род никакого худа от государя нынешнего не видел. Россия вон как окрыли­лась, как в года и во власть Иван Васильевич вошел. Бог даст, не свернет государь наш с праведного пути. А князь Владимир? Верно, муж твердый, умом не слаб, только подлого корня. По трусости отца его и бесчестия отец мой безвинно в оковах сидел. Могу ли я верить сыну коварно­го труса. Яблоко от яблони далеко ли катится? На сем, князь Иван Михайлович, покончим. За государя Ивана Васильевича я на смертный бой пойду, ибо един он с под­данными своими. Един с державой.

— Что ж. Бог тебе судья. Одно скажу: потомки осудят нас, что не разглядели великой беды России, не оберегли от лиха, исподволь вползающего. Да и нам с тобой, мыс­лю, не сносить голов. Сгинут именитые роды русские от корня Владимирова. Как пить дать — сгинут. И трон
Россия отдаст нелюдям. Не вдруг, но — так станет по без­делью и благодушию нашему.

Ничего не ответил Воротынский. Уверенный в своей правоте, пошагал осанисто к единомышленникам.

А против них князь Владимир Андреевич совсем рас­палился. Требует, чтобы пустили его к постели умираю­щего брата. Владимир Воротынский, Мстиславский, За­харьины и дьяк Михайлов встали ему на пути, боясь, как бы не сделал тот больному какое худо. Наверняка станет требовать, чтобы Иван Васильевич изменил духовную в его пользу, что может вконец расстроить больного, ле­карь же царев настаивает на полном его покое.

Неясно, чем бы тот горячий спор окончился, ибо даже духовник государев взял сторону Владимира Андрееви­ча, если бы Михаил Воротынский не шепнул брату:

— Быстро покличь детей боярских царева полка. Тех, кто понадежней.

До утра трапезная гомонила. Охрана из царева полка впускать в трапезную впускала всех, а выпускать без позволения главного своего воеводы — никого. Это осо­бенно бесило супротивников присяги Дмитрию, но уже давно спорившие не упоминали ни его имени, ни имени самого царя Ивана Васильевича, больше личные и родо­вые обиды выуживались из забвения, и получалось так, будто собрались вместе не мужи мудрые, кому дела госу­дарственные вверены, а бабы сварливые, кого медом не корми, а дай побазарить.

Лишь Михайлов да тайный государев дьяк исправно делали свое дело: Михайлов, как только Иван Василье­вич приходил в себя, рассказывал тому обо всем, что про­исходит в трапезной, а тайный дьяк — о делах город­ских, о многолюдном плаче московском.

— Никто по домам не расходится. Бога молят, чтоб здрав ты был, государь. Нескольких бояр Владимиро­вых, кто его стал славить, побили изрядно. Больше ни­ кто рта не разевает. Ты уж, государь, не оплошай, пере­моги себя люду российскому на радость.

— Я стараюсь, — пересиливая слабость, успокоил дьяка Иван Васильевич. — Я очень стараюсь.

Да, царь понимал, что рано ему отходить в мир иной. Не осилит если он недуга, не жить первенцу его, а жене его любимой в монастыре дальнем монашкой век дожи­вать. Нет, этого он никак не хотел, оттого молил Бога, как только приходил в сознание, чтобы не карал его так строго за грехи тяжкие, невольно совершенные им по ма­лолетству своему. Обет дал, что, если отступит болезнь, поедет грехи замаливать на Белоозеро, куда ссылали ви­новных в крамоле, а то и безвинных, по навету лишь, дед его, отец, мать, да и сам он, упиваясь долгожданной вла­стью после разгула боярского.

Утром лекарь, одним на радость, другим на огорчение и даже страх трепетный, сообщил:

— Уснул государь. Миновало самое тяжелое. На по­
правку должно дело пойти.

После такого известия многие тут же подступили к Мстиславскому и Воротынскому:

— Принимайте присягу.

Многие, но не все. Упрямцев еще хватало. И как ни убеждали их присягнувшие, они стояли на своем. Жда­ли, вдруг лекарь прежде времени обнадежил, соизмеря­ли свое поведение с поведением князя Владимира Андре­евича, который ни за что не хотел целовать крест, не по­говорив с братом своим, царем Иваном Васильевичем. Но его не пускали, хотя за него стояли не только верные ему князья и бояре, но даже Адашев с Сильвестром. Воро­тынский детям боярским царева полка данного повеле­ния своего не отменял.

К обеду, когда уже совсем стало ясно, что болезнь от­ступает, Владимир Андреевич сломался. Ну, а как он присягнул, тут уж никто не осмелился дальше стоять на своем. Дьяк Михайлов пошел к Ивану Васильевичу с ра­достным известием, не взяв с собой никого больше. Чтоб с глазу на глаз обо всем, что происходило в трапезной, рассказать со всеми подробностями.

Присмирела трапезная. С трепетом ждали бояре-кня­зья слова царского. Кто-то надеялся, что слово это согре­ет душу, окрылит, ну а упрямцы с боязнью поглядывали на дверь, не появятся ли стрельцы из Казенного двора.

Нет. Пронесло. Дьяк Михайлов, вернувшись, успоко­ил всех:

— Государь благодарит Бога, что не взял к себе преж­де времени, а вам всем шлет ласковое слово и велит вся­кому править свою службу. Обиды, сказал, ни на кого не держит.

От обета своего Иван Васильевич не отказался, и хотя многие пытались отговорить царя, он, как только окон­чательно поправился, собрался всей семьей на покаянное богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь. Воево-дить над сопровождавшей его ратью велел князю Михаи­лу Воротынскому. Не очень-то тому хотелось участвовать в зряшной, а для наследника даже опасной долгой поезд­ке, но разве откажешься?

Сопроводил, однако, князь Михаил Воротынский цар­ский поезд только до Яхромы. Там поезд догнал гонец от воеводы Никифора Двужила с тревожным известием. Оно было настолько значительным, что князь поспешил с до­кладом к государю, несмотря на ранний час, хотя предпо­лагал, что тот может разгневаться за неурочное появление.

Иван Васильевич, поднятый с постели, встретил его сердитым вопросом:

— Иль стряслось что страшное?

— Пока нет. Но вести тревожные. Весьма тревожные. От Крыма угроза. Не мирятся разбойники, что Казань под твоей, государь, рукой.

— Неудивительно это. Рассказывай, какую весть по­лучил.

—Девлет-Гирей, кипя злобой, затевает коварное: го­товит тебе, государь, шертную грамоту, предлагая друж­бу, сам же собирает тумены для удара по пятигорским черкесам, твоим, государь, друзьям, кому ты грамоту по­сылал, что станешь их защищать. На украины твои, го­сударь, нынче большой рати не пошлет, но несколькими туменами собирается разорить Рязань, Тулу, Белев с Одоевым и Козельск. Если же дары от тебя, государь, бу­дут, не пустит тогда тумены на твои украины.

— Дарами спокойствие покупать не станем! — сер­дясь, отрубил Иван Васильевич. — Силой заставим Девлетку хвост прижать! — потом спросил с недоверием; — А не зря ли пугает тебя доброхот крымский?

— Нет. Ни разу еще неверности от него не приходило.

— Тогда так: нужда есть тебе поспешить в Москву. Пе­редашь мое слово Разрядному приказу, чтобы полки Окские предупредил и главному воеводе весть послал. А сам — в Одоев. За верховье Оки ты в ответе. Полков не даю, дру­жинами да сторожей управляйся. Если уж невмоготу ста­нет, пошлешь гонца главному воеводе в Серпухов.

— Детей боярских твоего, государь, полка оставлю под руку стремянного моего Фрола Фролова. Деловит, смышлен и службу правит исправно.

— Коль исправно, пусть воеводствует в пути.

Когда Фрол узнал, что остается за князя, так неска­занно обрадовался, что Воротынский даже усомнился, разумно ли поступил, передав ему в руки власть, но ни­чего уже не исправишь, нужно спешно собираться в путь. Благо, Дмитровский тракт наезжен.