Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Глава двенадцатая. Вот уже третий день князь Михаил Воротынский с Никифором Двужилом, Николкой Селезнем и сыном ни-кифора Косьмой объезжал засечную линию и сторожи



Вот уже третий день князь Михаил Воротынский с Никифором Двужилом, Николкой Селезнем и сыном Ни-кифора Косьмой объезжал засечную линию и сторожи, которые стояли еще прежде того, как Одоевская земля была жалована Воротынскому, и те, которые начал он строить за рекой Упой, но не успел завершить, отозван­ный царем для подготовки похода на Казань. С этой, но­вой засечной линии и начал осмотр.

Сторожи стоят — любо-дорого. Крепостицы, а не сторо­жи. Не тыном обнесены, а городней, да еще с козырьком, где устроены частые бойницы, более для рушниц приспо­собленные, чем для лучников-самострельцев. Над стена­ми — шатровая крыша, а по всем четырем углам вежи из двух, а то из трех ярусов. В вежах — пищали затинные.

— Пищали нужны ли? — засомневался князь Воро­тынский. — И откуда взяли? Не ведаю, чтоб царев Пуш­карский двор вам отряжал пищали и пушкарей.

Сразу два вопроса. Первый о смекалке и мудрости во­енной. Как считал Воротынский, сторожам в осаде си­деть лишнее. Как ни упирайся, а конец один — гибель. Стоит ли ловких лазутчиков губить ни за понюх таба­ка? Дело сторож сведать о вражеском войске, определить направление его пути, немедленно дать знать о том князю-воеводе, потом уже, по его воле, либо лазутить, либо языков доставлять. И еще одно важное: оборону города усиливать. Заметное подспорье дружине, когда со всех сторож казаки, дети боярские и стрельцы съе­дутся.

А может, что-то новое предложит Никифор? Его вы­думка, не иначе.

Но Двужил указал на сына:

— Его, князь, пытай. Сторожи он ставил. Они и те­перь под его началом. Я старые сторожи в божий вид при­водил, у сына ума заняв.

Вот так проверил Никифор своего сына на прочность и дает возможность князю самому убедиться, достоин ли сын отца..

— Не менял я урочного вашего повеления, — принял­ся объяснять Косьма. — Верно, сторожам нет нужды в крепостице нападения ждать, обретая себе гибель. Толь­ко я так рассудил: а ну нежданно-негаданно ворог под­ступит. Пока гонцу удастся выскользнуть да весть воево­де доставить, держаться нужно. С пищалями же, князь, спорей дело пойдет. И так еще скажу: город ню чуток дольше ладить, зато за козырьком в любую сторону пере­бегай, где особенно густо полезут. А крыша? Понятно, под ней всегда лучше. И от дождя, и от солнца.

— Но пищали не у татар же отняли?

— Нет, конечно. В Тулу я сбегал. Так, мол, и так. По­могите. Себе же, говорю им, на пользу. Вне урока они от­лили. Кружалы еще для ядер дали. Колупы для дроба. Кузнецы твои, князь, теперь сами работают и ядра, и дроб. Зелейный двор тоже свой. А пищалей наготовили не только для новых сторож, но и для старых. Пушкар­скому мастерству в Туле же обучили по доброй воле тех,
кто пожелал. Из стрельцов в основном.

Вот так. Все предусмотрел. Молодой, да ранний.

Когда же князь Воротынский поглядел волчьи ямы, сделанные так умело, что, не зная их, ни за что не распоз­наешь, подумал:

«Если Никифор свой военный разум сыну передал, за­мены лучшей старику не сыскать».

Прежние сторожи, что от Поля стоят, тоже перестрое­ны на новый лад. Вокруг — городня. С вежами по углам. Конюшни теплые и просторные, с запасом' сена и овса. Дом для стрельцов, казаков и детей боярских ладно сруб­лен, светел и просторен. Для сна — не нары, а каждому свое ложе по единому образцу.

Никифор Двужил пояснил:

— Столяров сын собрал. А как они на новых местах все поделали, сюда я их перевел. Лишь на двух сторожах на­ры остались. Столяры сейчас там. К осени управятся. — И добавил: — Сын мой намеривался еще и перегородки ставить, только я отсоветовал. Оно, конечно, уютней, но если тревога какая, стучи в каждую дверь. Времени сколько уйдет. А когда все вместе, гаркни только — мерт­вый на ноги встанет.

— Молодцы, — похвалил князь Воротынский. — Обо всем подумали.

— Мы и службу малость подладили, — осмелев, при­знался Двужил. — Стоялым головам повелели сменять сторожи чаще, а станицы в Поле слать не от сторож, тем только дозорить у засек, а самим станичным головам. И чтоб смена шла в Поле. В указанных местах. Без разрыва
теперь лазутится Поле.

— Не на одном бы месте станицы менять.

— Смекнули. Голова всякий раз место новое опреде­ляет. В засаду иначе можно угодить.

Куда как с добром. Теперь стоит только появиться ту-менам Девлет-Гирея или даже малому войску во главе с каким-нибудь мурзой, ему, князю, сразу станет извест­но, будет время подготовиться к встрече. Это радовало. Превосходно, когда беспрерывно станет под оком лазут­чиков все Поле. Всю весну и все лето.

А вот частая смена на сторожах вызывала сомнение. Месяц, и то срок не велик, а тут — две недели. Ладно ли?

— Помнишь, князь, отписку о земле? Ты же согласил­ся...

Верно, просил Двужила оделить землей всех детей бо­ярских, стрельцов и казаков, отписанных к новым сторо­жам, поселив их кучно в городках или станицах круп­ных, чтоб поселение на две сторожи, а то и на три. Про­сил и тем, кто и на прежних сторожах дозорил, подба­вить землицы — поддержал тогда просьбы стремянного Воротынский, более того, распорядился, чтобы тем, кого главным смены на сторожах воевода определит, четей178 по десять выделил бы добавочно; но разве то доброе дело стало помехой службе?

— Нет, князь. Смены расписаны полюдно. У каждой — своя сторожа, обвыкать нужды нет, зато и землю служилые блюдут отменно, имея от нее сверх оклада царева знатный прибыток, и дозорят отменно. Я их предупредил: за неради­вость не то что на четырехнедельную смену возверну, но и двухмесячную определю. Бдят отменно, чего Бога гневить. Ни одна сакма за то время, пока ты при царе состоял, не по­гуляла без наказания. Погибло в сечах всего два стрельца, ранены дюжина казаков и двоих в плен татары заарканили. Крымцев же побили знатно, полон тоже велик.

Ну, что ж, раз польза видна, выходит — разумно все. И добро, и строгость. Люди — есть люди. К ним с одним до­бром нельзя, на них и окорот необходим. Одни поймут и оценят доброту, у других корысть победит, а корысть — зараза смертельная, расползается быстро, подминая под себя даже честных и нестяжательных.

Никифор, не ожидая ни одобрения, ни осуждения его действиям, продолжал:

— Одно дело тебе, князь, нужно бы сделать: царевым словом землю за служилыми закрепить. — И замолчал, опасаясь, как бы не вспыхнул князь, ибо он сам в уделе
своем волен поступать, как ему сподручно, только время нынче неустойчивое, сегодня удел твой, а завтра — Бог весть, что станется. А новая метла по-новому метет. Цар­ское жалование, выходит, надежней.

Князь Воротынский не одернул Никифора Двужила, он понял его, хотя и был уверен, что царь никак не может его, ближайшего слугу, опалить. В удел пожалован Одоев, стало быть, до живота. Впрочем, чем черт не шутит, пока Бог спит. В наследственности оставлена лишь треть Воротынска. Ответил:

— Далеко вперед заглядываешь, соломку загодя сте­лешь. Но, может, ты и прав. Раз есть сомнение, при пер­вой же встрече с государем попрошу у него жалованные грамоты. А тебе и сыну твоему боярство выговорю.

— Спасибо, конечно, но мне и без боярства за тобой, князь, лучше боярина живется. У сердца своего меня держишь. Надеюсь, и у сына моего сладится.

— Похоже, сладится.

Они подъезжали к очередной стороже, и разговор их поначалу смолк, а затем повернул в новое русло: ладно ли облюбовано место для крепостицы, не близко ли лес, откуда может неожиданно напасть враг, — князь оцени­вал сделанное Никифором придирчиво, но, как и на прежних сторожах, все здесь было устроено без изъяна.

Что ж, осталось побывать на двух последних сторо­жах, переночевать в городке воеводском или на погосте у головы стоялого, где сподручней окажется, и — домой. К княгине-ладе, к дочке своей улыбчивой, начинающей уже лопотать, хотя и непонятно, но звонко.

Не знал он, что доброе его настроение улетучится как пар, когда вернется он домой, где уже сутки ждет его го­нец из Серпухова от главного воеводы Окской рати. Весть сама по себе радостная, но звонкой пощечиной прозвучит она для Воротынского.

Гонец из тысяцких не вручил никакой отписки князю Михаилу, а сказал всего несколько слов:

— Девлет-Гирей не пойдет нынче. Неразбериха у него
между улусами.

Опередили, выходит, с вестью, хотя, казалось бы, он и на сей раз должен был бы первым узнать о новых планах крымского хана. Увы, что-то, значит, помешало Челим-беку.

«Мало одного Челимбека, чтобы и впредь впросак не попадать. Хоть и надежен он, но один. А один в поле — не воин».

На следующий день позвал Никифора Двужила с сы­ном Косьмой и Николку Селезня совет держать. Двужил сразу предложил:

— Пошли, князь, меня. С купеческим караваном. Ко­мар носа не подточит.

— Верю, — кивнул князь. — Исполнишь все ладно, только нельзя тебе. В сечах крымцы не раз с тобой меч к мечу сходились, а ну если кто узнает? Негоже. Купца смышленого поискать бы. Тайное ему и поручить.

Урок не из легких, но определился все же подходящий по всем статьям купец из молодых, рискованных и в то же время рассудительно-мудрых. Возил он свой товар уже к Перекопу и даже в Кафу проникал. В одном неурядица — в Астрахани он торг ведет. Лишь к осени воротится.

— К осени так к осени, — смирился Воротынский. — К тому времени товар ему приготовим да подарки Челим-беку: меха, серебро и золото.

Еще одна, можно сказать, дерзкая задумка родилась у князя Воротынского: сговориться с литовскими князья­ми-соседями, чтобы сообща стоять против крымцев, по­могая друг другу силой, но, главное, делясь вестями без утайки. Здесь, правда, хитрить не было нужды и подку­пать тоже, подготовили письма и разослал с ними вер­ных дружинников. Вроде посольств княжеских.

Он, конечно, понимал, что сверх своего берет, что сно­сится с иноземцами, что дело это Посольского приказа и самого царя, но оправдывал себя тем, что не к королю же он шлет послов, а к таким же князьям, как и он сам.

«Бог простит грехи невольные».

И еще он считал, что царь не узнает о его самовольстве, ибо надежны и Никифор Двужил с сыном, и Николка Се­лезень, пускать же к этим тайным делам он больше нико­го не намеревался. Даже духовного наставника. Так, ско­рее всего, и произошло бы, не случись непредвиденного.

Один за другим возвращались посланцы к литовским князьям с весьма уклончивыми ответами, но вот наконец привалила настоящая радость — князь Дмитрий Вишне-вецкий179, каневский воевода, любимец днепровских казаков, корня, как и Воротынский, от Михаила Чернигов­ского, ответил, что готов бить крымцев под знаменами Ивана Васильевича. Ни рати, ни почестей он не просил, домогался лишь личного благословения российского ца­ря, обещая не только обороняться от татар, но и гулять с казаками по их улусам.

Что ж, семь бед — один ответ. Усадил писаря своего князь Михаил Воротынский за челобитную царю. Пови­нился за самовольство, ради надежности обороны его, го­сударя-самодержца, украин свершенное, приложил к своей челобитной ответ князя Вишневецкого, прося не отвергать услуги мужа мудрого, отважного и весьма ис­кушенного в ратном деле, и отпустил гонца в Москву, на­казав, чтобы лично царю передал.

Иван Васильевич обрадовался было столь приятной вести, велел готовить тайного посланца к князю Вишне-вецкому с благословением, а князя Михаила Воротын­ского намерился отблагодарить ласковым словом, про­стив ему самовольствр, но вмешался Малюта Скуратов-Вельский180, который, расталкивая всех на своем пути, кого считал возможной помехой в достижении постав­ленной цели, стремительно подкрадывался к власти.

Началом его приближения к царю послужило его са­мовольство во время болезни Ивана Васильевича — он, наделив сам себя правом приводить к присяге царевичу Дмитрию Государев Двор и даже ратников царева полка, где ласковым словом, где угрозой принудил всех цело­вать крест на верность младенцу Дмитрию. Эта рети­вость, хотя и самовольная, не осталась без внимания ца­ря, и тот позвал Малюту Скуратова в свою комнату для уединенных бесед. Можно сказать, для тайных. Малюта превзошел себя: выложил все о происходившем не толь­ко в Государевом Дворе во время болезни его, царя-ба­тюшки, но и в трапезной. Многое не сошлось с тем, что докладывал ему думный дьяк Михайлов, и это весьма на­сторожило Ивана Васильевича. Однако Малюта Скура­тов рассказывал так искренне, так, похоже, правдиво, что царь поверил ему полностью.

А Малюта, понявший, что царь слушает его благос­клонно, окончательно осмелел.

— Тайный дьяк твоего, государь, сыска не за всеми князьями и боярами имеет свой глаз, а это — худо...

— А тебе откуда это известно?

— От верных тебе, государь, дворян.

— Ишь ты, ловкий ответ. Да и совет твой разумен. Те­бе его и исполнять. Отдаю под твою руку Сыскной при­каз.

Дух захватило от такого успеха. Ответил, низко по­клонившись:

— Обрел ты, государь, в моем лице самого преданного слугу.

Именно он, Малюта Скуратов, все более и более вхо­дивший в доверие к царю-самодержцу, посеял в его душе семена недоверия к князю Михаилу Воротынскому.

— Не крамольную, ли сеть плетет в Одоеве твой ближ­ний слуга, прикрываясь заботой об охране твоих, госу­дарь, украин?

— Какую сеть, если его усилиями князь Вишневецкий под мою руку намерился перейти. Великая польза от этого грядет!

— Не олух же князь Михаил, чтобы белыми нитками стежки стегать? Воля твоя, государь, а меня насторажи­вает, что Воротынский и Вишневецкий от одной ветви
древа Владимировичей, от Черниговской. С Даниловича­ми никогда они дружны не были, тебе это хорошо ведомо.

— Ты вот что... Заимей свой глаз в Одоеве. Да чтоб при самом князе. Приглядимся к нему повнимательней. Ру­бить сплеча повременим.

— Я думал об этом. Надежней надежного — Фрол Фролов, стремянный князя, при тебе в пути на богомолье оставленный.

— Зело расторопный. Намерен я дворянство ему по­жаловать.

— В твоей это воле, государь, но, думаю, лучше бы по­временить. Зацепка хорошая у меня в руках будет.

— Ладно. Поступай по своему разумению.

Спустя несколько месяцев Малюта Скуратов торжест­вовал.

— Отписку я получил, государь, из Одоева. Князь Ми­хаил Воротынский послал в Крым своего человека под видом купца с великими подарками.

— Всех новостей — новость.

Не хотелось Ивану Васильевичу верить, что крамоль­ничает его ближний слуга, воевода отменный, но факты наводят на подозрение.

— Дозволь дознаться?

— Повременим. Ступай.

Князь Михаил Иванович еще нужен был самодержцу, которого все чаще стали именовать Грозным, ой как ну­жен. К тому же от решительного шага царя сдерживала мысль о том, что, вполне возможно, Воротынский посту­пает в интересах охраны украинных земель отечества.

«Позвать стоит его в Кремль да поговорить с глазу на глаз. Все выяснить...»

Увы, зародившийся уже червячок сомнения отогнал эту мысль, не позволил сделать разумный шаг.

Князь Михаил Воротынский действительно ни о чем ином не думал, кроме своей пользы и пользы для России, посылая в Крым купца с товарами и подарками. Не хану подарки, не тем, кто точит зуб на Россию, а для верного товарища своего Челимбека и для тех, кому укажет ной­он. И теперь он ждал возвращения своего посланца, от­считывая неделю за неделей, месяц за месяцем и моля Бога, чтобы купеческая поездка оказалась успешной.

Наконец пришло время, и купец возвратился весьма довольный содеянным: удалось ему склонить на тайную связь с князем кроме нескольких нойонов, на каких ука­зал Челимбек, еще и без его ведома одного мурзу и, глав­ное, ханского советника. Ципцана всего-навсего, самого низкого по званию, но знающего не менее первого совет­ника — ширни. Ципцан был твердо убежден, что только мир с Москвой спасет Крым от участи Казани. Причем, по его мнению, Крымское ханство, если не остепенится, падет в ближайшие годы. Вскорости после Астрахани.

«При чем здесь Астрахань? — с удивлением размыш­лял князь Воротынский. — Она — мирная. Царь Иван Васильевич даже не помышляет чинить ей неприятнос­ти. Хан Ямгурчей — не воин!»

Но не знал еще Михаил Воротынский того, что знал ципцан хана. Ямгурчей, всегда добрым оком взиравший на Москву, изменился в корне. По наущению султана ту­рецкого он примкнул к Девлет-Гирею181 и к ногайскому князю Юсуфу, который горел к России местью за плене­ние его дочери Суюм-Беки и внука. В ответ на это многие ногайские мурзы во главе с князем Исмаилом направили к царю московскому посольство с просьбой взять под свою руку Астрахань, посадив на ханство Дербыша, из­гнанного в свое время Ямгурчеем, и Иван Васильевич, считая ошибочно Астрахань прежней Тмутараканью182, начал готовить рать для похода на судах во главе с кня­зем Юрием Ивановичем Пронским-Шемякиным и по­стельничим183 Игнатием Вешняковым.

Позже, когда князь Воротынский получит из Серпу­хова весть о взятии царем Астрахани, он несказанно уди­вится тому, как много знает четвертый советник хан­ский, каким даром предвидения обладает, и очень обра­дуется, ибо иметь такого вельможу крымского в друзьях — куда как славно.

Прошло несколько месяцев, и Воротынский получил еще одну радостную весть: князь Вишневецкий, собрав большой казачий отряд, захватил в низовьях Днепра ос­тров Хортицу, затем сжег крепость Ислам-Кирмень, вы­вез из нее все пушки на Хортицу, а когда Девлет-Гирей, взбешенный такой потерей, послал войско отбить остров назад, казаки Вишневецкого выстояли. Хортица оста­лась в руках казаков.

Как понимал Воротынский, теперь по Крыму можно было ударить с двух сторон — от Днепра и от крепостиц Таман и Темрюк, которыми владели от имени России чер­кесские князья. Послать туда загодя рать конную и пе­шую, доставить огненный снаряд и зелье в достатке и, дождавшись, когда хан поведет свои тумены на Оку, встать заслоном на Перекопе, отрезав ему обратный путь, а главными силами громить ево в Поле. Не устоят против таких клещей татары, Крым ляжет к ногам России. Вер­нется в Отчий дом земля скифов184, земля русичей.

С вдохновением диктовал писарю князь Воротынский этот план, надеясь, что выполнять его царь поручит ему, как поручал готовить поход на Казань.

Увы, царь Иван Васильевич даже не ответил Воротын­скому, чем весьма и весьма огорчил князя.

«Неужели не видит выгоды для державы?»

Но что делать? Не полезешь же на рожон, если тебе не внемлет самовластец. Может быть, он знает больше пору­бежного воеводы, князя служилого.

Но если царь Иван Васильевич не желал воспользо­ваться возможностями, представленными удачным сте­чением обстоятельств, то хан крымский, понимая серьез­ную опасность, нависшую над его владениями, начал предпринимать меры, чтобы не оказаться покоренным, как покорены Казань и Астрахань. Послы его зачастили к султану, прося немедленной помощи; в Литву и Польшу с предложениями вечного мира направил он авторитетные посольства, а сам в это время собирал под ханские знаме­на всех, кого мог собрать и кого мог купить или нанять.

Набралась приличная сила, которая для начала долж­на была стереть с лица земли города и аулы верных рус­скому царю пятигорских черкесов, обезопасив, таким об­разом, правый край ханства. Следующий поход — каза­ки князя Вишневецкого. А уж когда сил еще добавится, тогда — Москва.

Не замедлили об этом известить князя Воротынского Челимбек и ципцан. И оба добавляли, что вполне воз­можно хан повернет свои тумены на Днепр сразу же, ес­ли только удастся ему одолеть черкесских князей без больших потерь и в малый срок.

Перво-наперво князь отправил стремянного Фрола на сторожи проверить, ладно ли идет на них служба, под­править засеки и волчьи ямы. О посланиях из Тавриды не сказал ему ни слова. Не разболтал бы, похваляясь осведомленностью. После этого позвал Никифора с сыном на совет, кого послать к царю со списками тайных посла­ний, кого направить к Вишневецкому, чтобы предупре­дить и его о планах крымского хана. Нужно было проду­мать и изменения в службе сторож и станиц. Не выдавая истинного положения вещей, следовало настраивать лю­дей на то, чтобы были бдительнее. Особое внимание нуж­но было обратить на надежность путей отхода со сторож казаков, стрельцов и детей боярских в Одоев, определить группы для разведки вражеских действий.

— К царю Косьму пошли. С охраной, — посоветовал Двужил, — а за пороги ладно было бы Николке Селезню отправиться. Со станицей какой-либо пройдет половину пути, а дальше — один. Или, на худой конец, с одним на­парником. Отписки, князь, никакой не шли. Перескажи ему, пусть запомнит и передаст.

— Я так и мыслил. Выходит, схожи мы. На том и по­решим. А со станицами я думаю так: удвоим их с весны и верст на сто еще глубже в Поле определим.

— Можно и так, а можно и в два яруса. Одни станицы по прежним путям, а свежие — подальше. И чтобы пере­довые со второй линией связь держали. А те бы со сторо­жами не порывали, — вставил Косьма Двужил. — На­дежней так будет.

Дельный совет. Урок и отцу своему, и князю.

— Значит, так, — заключил Михаил Воротынский. — Завтра, Косьма, в путь. Дюжину в охрану подбери. А мы с Никифором станичных голов проведаем.

— Можно и стоялых голов повидать.

— Не помешает, — согласился с Никифором князь Во­ротынский. — Тем более что по пути будет.

Вернулись в Одоев князь Воротынский с Никифором и Фрол Фролов почти одновременно, и Фрол, узнавший о том, что Косьма в Москве, не смог даже сдержаться.

— Иль, князь, мне в Престольной не сподручней было бы? И царь меня знает, и воеводы многие.

— Не к царю послан Косьма, — решил не открывать правды Михаил Воротынский. — Не к царю.

— Ой ли. Сказывают, письма какие-то повез.
«Приструнить нужно писарей! — с гневом подумал Воротынский. — Ишь, языки распустили!» А Фролу ответил:

— Не собирай сплетен, лучше службу неси исправно.

— Справней некуда, — оставил за собой последнее слово Фрол. — От царской милости отказался, чтобы те­бе, князь, верой и правдой служить. Об этом можно ли забывать.

Не стал одергивать нахала князь Воротынский, хотя и просилась с языка дерзкая отповедь. Ответил примири­тельно:

— Не забываю, Фрол. И остальное добро помню.

И неприятно стало на душе от этих неискренних слов. Ему ли, князю, заискивать перед стремянным? Хотя и забывать того, что сделал для него и брата Владимира Фрол, когда они сидели окованными в подземелье, про­сто грешно. И перед Богом, и перед своей совестью.

Вскоре вернулся Косьма с царевой отпиской. Иван Васильевич извещал князя Воротынского, что весной, как обычно, выйдут на Оку полки, а сверх того будет по­слан воевода Иван Шереметев с дюжиной тысяч детей боярских, казаков и стрельцов Муравским шляхом, что­бы оборонить черкесов, и еще отряд казаков в помощь князю Вишневецкому. Велел князю лазутить Поле по­стоянно и обо всем, что сведает, вести слать бы немед­ленно ему, а с весны еще и главному воеводе речной ра­ти. Полк Правой руки Окской рати встанет в Одоеве и Белёве, первым воеводой этого полка быть ему, князю Воротынскому.

Вот и всё. Не согласен, значит, государь воевать Крым. Как и прежде, от самой от Куликовской сечи, только обо­рона. Но почему? Грех не использовать такую возмож­ность. Для этого нужно лишь одно: отступиться на время от тевтонцев и шведов, оставив в покое Ливонию.

Слов нет, северо-западных недругов побить очень важно, но куда сподручней будет это сделать, когда угро­за с юга отпадет, а земля причерноморская вернется под руку законного властелина. Вот тогда всю рать можно направить на Ливонию, на тевтонцев и шведов.

Князь Воротынский видел все детали похода на Крым, передумал множество вариантов этого похода в надежде, что Иван Васильевич позовет его в Кремль после списков Челимбекова и ципцанова посланий. Увы, не прислу­шался государь к совету верного своего слуги. Дал лишь полк под начало. А для чего? Он и без этого полка упра­вится, если крымцы частью сил пойдут в верховье Оки. С дружиной своей и со сторожей.

На этот раз Девлет-Гирей не отменил своего похода, все начало развиваться так, как сообщили князю Воротын­скому его тайные крымские доброхоты. Но и у Девлет-Ги-рея имелись свои уши и глаза в российской земле. Не ус­пел он миновать полпути до черкесской земли, как полу­чил весть, что русская рать готова заступить ему дорогу к Темрюку и Таману. Посчитав, что к черкесам направлены царем главные силы, Девлет-Гирей решил этим восполь­зоваться, круто повернул шесть своих туменов на Тулу.

Вот тут и сослужили добрую службу станицы, беспре­рывно лазутившие Поле: маневр крымского хана сразу же был замечен, немедленно извещены об этом Иван Ше­реметев и Михаил Воротынский.

Князь Воротынский спешно снарядил гонца к царю, который в это время находился в Серпухове, присовоку­пив к известию совет: воеводе Ивану Шереметеву засту­пить Перекоп, чтобы Девлет-Гирей не смог бежать в Тав­риду, самому же выступить со всей ратью навстречу крымцам. От Волги Девлет-Гирея отсечь мещерскими ка­заками, касимовскими татарами и рязанской дружиной, от Днепра — полком Правой руки и казаками князя Виш-невецкого. Не дожидаясь ответа царского, повел князь Воротынский полк Правой руки по Сенному шляху.

А в это время воевода Иван Шереметев, тоже на свой страх и риск, ибо не дождался от царя никаких повеле­ний, напал на тыловой стан крымцев, захватил более ше­стидесяти тысяч вьючных лошадей и почти двести верб­людов, которые приготовлены были, как татары делали это обычно, отвозить в Крым награбленное, пленил сотни ратников, охранявших стан, и так как все это оказалось обузным для небольшой его рати, отправил захваченное под усиленным конвоем в Мценск и Рязань. Сам же ос­тался с менее чем десятью тысячами казаков, стрельцов и детей боярских в ста пятидесяти верстах от Тулы близ Судбищ.

Иван Шереметев, конечно же, рисковал, но он пола­гал, что царь не станет бездействовать, выйдет навстречу ДевлетТирею, а в самый разгар битвы он, Шереметев, ударит с тыла. Для такого удара сил у него было вполне достаточно.

Вышло, однако же, не так. Иван Васильевич действи­тельно не стал ждать крымцев на Оке, как ему советова­ли многие осторожные воеводы, а послушал совет князя Воротынского и иных решительных воевод, переправил­ся через Оку и повел полки к Туле, и извещенный об этом своими дозорными хан Девлет-Гирей не решился при­нять бой и повернул тумены домой. Вот так и оказался Иван Шереметев с малой силой своей лицом к лицу со всем татарским войском.

Конечно, его никто бы не осудил, пропусти Шереме­тев тумены татарские, чтобы затем бить им по хвостам, уничтожая захватчиков и пленяя их; но Шереметев по­ступил иначе, он не уклонился от боя. Более того, начал его победно. Встретив передовой крымский тумен, смял его, захватив даже знамя темника. От полного разгрома передовой тумен спасла наступившая ночь.

Девлет-Гирей, не зная, какие силы русских встали на его пути, повелел доставить, чего бы это ни стоило, язы­ка, и татарским смельчакам удалось это сделать, и кто-то из захваченных русских ратников не выдержал и выдал, сколь малая сила противостоит крымцам.

Сведения важные, и разумно поступить следовало бы так: обойти слева и справа возникшее досадное препятст­вие, оставив лишь заслон, но ханский гнев победил ра­зум, гордыня (как уйти с позором от горстки гяуров) пра­здновала победу. Хан грозно повелел:

— Смерть неверным!

Утром почти вся татарская рать навалилась на храб­рых витязей российских, заранее предвкушая кровавый пир победы.

Увы, не десяткам, а сотням сарацин предопределено было испить смертную чашу, а не торжествовать над тру­пами россиян. Проходило время, уже солнце на закат по­вернуло, а сеча не затихала, стрельцы, казаки и дети бо­ярские даже теснили крымцев. И погнали бы, не прояв­ляй упорства янычары185 турецкие. Они удерживали рав­новесие в битве.

Счастье, однако, чуть было не повернулось спиной к храбрецам: воевода Шереметев был ранен, младшие вое­воды растерялись, ратники дрогнули и смешались. Еще миг — и побегут в панике только что мужественно бив­шиеся, а кривые сабли татарские начнут косить их безу­держно; но случилось удивительное: вовсе не воеводы, а дьяки Алексей Басманов и Стефан Сидоров повелели уда­рить в бубны и затрубить в трубы, остановили спанико-вавших, и вновь продолжилась жестокая сеча. У Басма­нова и Сидорова, как и у всех ратников, посечены доспе­хи, Сидоров еще и ранен стрелой, но держится, окружен­ный храбрыми детьми боярскими. Мелькают в воздухе мечи русские да шестоперы острозубые, мозжа головы неверным.

Силы, правда, иссякают у русских ратников, а хан крымский посылает на них свежие тысячи. До темноты еще далеко, не устоять, похоже, храбрецам, всем им придется сложить буйные свои головы... И вдруг — о чу­до! Повелеваясь трубам своим, крымцы попятились й, оставив в недоумении оборонявшихся, прытко, обходя справа и слева расположения русских, потянулись в степь.

Это дозоры ханские известили его о приближении но­вой русской рати от Сенного шляха.

Так, не успев к сече, полк Правой руки спас отбивав­шихся от крымцев из последних сил, большей частью ра­неных, храбрецов.

До темной ночи преследовал татар полк Правой руки, отбил у янычар добрую дюжину стенобитного огненного снаряда, изрядно посек басурман, не меньше и пленил их, а с наступлением темноты вернулся к воеводе Ивану Шереметеву, чтобы вместе идти в Тулу, куда подтяну­лась уже вся Окская рать во главе с царем Иваном Васи­льевичем.

В пути отдали Богу душу Стефан Сидоров и многие ратники, крепко израненные в сече; священник сбился с ног, причащая их перед кончиной, это наполняло сердца живых скорбью; но не могли они в то же время не радо­ваться тому, что сами не сложили головы в неравном бою, они заранее воодушевлены были ласковым словом царя и щедрыми его наградами, двигались оттого бодро, чувствуя себя героями.

Царь Иван Васильевич и впрямь обласкал храбрецов, устроил в их честь пир, одарил каждого ратника золотым рублем, велел вписать в поминальник всех павших по­именно и, отслужив панихиду, определил вспомощество­вание семьям испивших смертную чашу ради ратной сла­вы отечества. И с князем Воротынским не повел жестко­го разговора, столь благодушно был настроен. Начал с нестрогого упрека:

— Самовольство твое, князь Михаил, нельзя остав­лять без внимания, победы ради, однако, не взыщу.

— Я надеялся, государь, что воспримешь ты совет слу­ги своего верного, вот и повел полк.

— Выходит, ты сам за меня решил?! — явно раздража­ясь, осадил Воротынского Иван Васильевич. — Иль тебе неведомо, что решать могу только я?!

— Да, государь. Твоя воля для меня, слуги твоего, — воля Всевышнего.

— То-то!

— И все же рискну, государь, настоять на своем: послу­шай меня, поведи рать на Крым, — начал наступать Миха­ил Воротынский, видя доброе расположение духа у госу­даря. Поспешил использовать этот момент, опасаясь, что иного такого случая долго не выдастся. — Да, теперь будет накладней ворваться в Крым, но если сядем на хвост Дев-летке, то Перекоп осилим без большого труда, а дальше путь для русской рати изведан: еще Святой Владимир186, твой, государь, да и мой предок, брал Херсонес. С моря князь Вишневецкий, тоже потомок Владимиров, со свои­ми казаками ударит. Не без людей же они на Хортице.

— Нет! Не поведу рать в Тавриду!

Воротынский, не обращая внимания на сердитую рез­кость ответа, продолжал убеждать царя Ивана Василье­вича:

— Нет у Девлетки ни силы, ни ратного духа. Посуди, государь, если не могли девлеткины шесть туменов сло­мить меньше десятка тысяч твоих ратников. Прежние ли нынче татары ловкачи и храбрецы. Кишка у них тонка против нас! Они вообще бы побежали, не будь столь стойки янычары турецкие. Вот я и говорю, не пойти ли за Девлеткой следом. Оно, конечно, не так просто будет теперь, ког­да Перекоп не оседлан твоими, государь, полками, но все едино, пробьемся в Крым. С трудом, но пробьемся.

— Я уже сказал: не поведу полки через Дикое поле! Иль не ясно?!

Чуть было не воскликнул князь Михаил Воротын­ский: «Но почему?» Сдержал, однако, себя, едва переси­лил, так велико было недоумение. И еще — обида. Невы­носимо горькая. Не доверяет, выходит, государь, так же как он, Воротынский, не доверяет Фролу. Но Фрол толь­ко по мелочам усерден, всего-навсего прислужник лов­кий, а он, князь, разве не показал себя в делах зело круп­ных? Одна Казань чего стоит! А то, что у ханского трона свои глаза и уши завел, разве это в ущерб Отечеству? И послов к литовским князьям не без пользы посылал. Вон князь Вишневецкий под самое сердце крымского хана занозой впился...

«Иль я о Земле Русской не забочусь? Я же — Владими­рович!»

Вполне справедливый вывод, что царь не доверяет, как прежде, князю. И виной тому не столько доносы Фрола, сколько всё более захватывающая уверенность царя Ивана Васильевича, что вокруг его гнезда одни только отбросы, которые не уберешь и с которыми просто приходится мириться, но обращать на них внимание нет нужды. Он, самодержец, один принимает решения. Только он. Остальным следует безропотно исполнять его волю, аки рабам.

Позже князь Михаил Воротынский узнает, что не только он советовал царю, отказавшись временно от про­тивоборства за Ливонию с тевтонцами, ляхами и шведа­ми, собрать всю рать в один кулак и двинуть ее на Крым. Многие разумные воеводы, даже бояре и дьяки, считали, что не сыскать лучшего момента для того, чтобы покон­чить с разбойничьим гнездом, единственным оставшим­ся гнездом чингисхановским против России, вернуть ис­конно русские земли в лоно матери-родины. Особенно рьяно настаивали на том, чтобы прекратить ливонскую войну, :— войну с христианским миром, а наказать Крым, угнездившихся там жестоких разбойников, — Адашев, Сильвестр и Михайлов. Они убеждали царя, всяк своими доводами, в выгоде для России разгрома Крымского ханства, но не воспринимал разумные те со­веты самодержец, а почему, объяснять не счел нужным. И так и эдак прикидывали сторонники удара по Крыму, но не находили особых препятствий для него.

Если страшится царь Иван Васильевич пути неведо­мого для полков, то зря. Казаки (они же русские люди!) укажут и броды, и переправы, а Ертоул с посохой в два-три месяца наведет гати и мосты, и можно будет дви­гаться без помех. Не следует забывать, что и бродники187, на всех реках занимающиеся переправой купеческих караванов, тоже русские. Разве не помогут они своим, родным христианам. Справа и слева рать тоже оберег имеет: справа казаки Вишневецкого прикроют, слева — черкесы.

Если султана турецкого опасается дразнить, ибо тот считает Тавриду подвластной себе, то тоже без основа­ния. Турция — это тебе не Швеция, Польша, Империя и Ливония, которые вместе против России стоят. Даже не успеет опомниться, как падет Крым. А потом, если и по­шлет янычар воевать русскую рать, разве трудно их бу­дет назад в море выпроводить. К тому же Сербия, Молда­вия, Валахия, Болгария и Венгрия ополчатся против не­верных. Да и Империя, если не поможет ратью, то ме­шать, во всяком случае, не станет.

Не это, значит, на уме у царя. Намерен, видимо, ис­пользовать крымцев в борьбе за Ливонию. Только и тут резона никакого нет. Ляшцы и ливонцы золота не жале­ют, натравливают хана на Москву, и коварство ханское уже не один десяток раз изведано. Даже когда вроде бы на Литву походом идет. Все едино верхнеокские русские земли пограбит, полон поимеет.

Увы, какими соображениями руководствовался царь, никому доподлинно было неведомо — труса ли он празд­новал, схитрить ли хотел либо просто упрямился, — только дорого обошлась России та неразумность царская. Очень дорого! Лилась кровь христианская, пылали горо­да и веси, тысячи полоняников продавались в рабство до тех самых пор, пока мощный кулак Потемкина не обру­шился на Крым188, разметав поганое гнездо.

Но, может, в том князья с боярами тоже виноваты, что не настояли на своем. Взять хотя бы того же Воро­тынского. Легко покорился упрямому государевому «нет!». Изловчился поскорее передать полк Правой руки главному воеводе, с благословения царя вернулся в удел блюсти рубежи земли русской.

А Ивану Васильевичу есть ли нужда удерживать воз­ле себя многознайку. Он с легкостью душевной отпустил его. Только предупредил:

— Послов своих больше не шли ни в Крым, ни в Лит­ву. Посольский приказ для того у меня имеется.

— Лазутчиков, государь, а не послов. Чтоб не слепы­ми в уделе на украинах твоих сидеть.

Промолчал Иван Васильевич. Не сказал ни да, ни — нет. Как хочешь, стало быть, так и поступай.

Воротынский, естественно, понял, как ему выгодно: молчание — знак согласия.

Потянулись годы порубежные: погони по ископотям сакм, которые шныряли беспрестанно, и ожидание каж­дую весну и каждое лето большой крымской рати. Хотя Челимбек и ципцаном извещали лишь о том, что Девлет-Гирей копит пока силы, все же не отступал Разрядный приказ от заведенного правила: пять полков с ранней весны до поздней осени стояли в городах-крепостях на берегу Оки. Если приходил полк в Одоев — хорошо, если не приходил — еще лучше. Хлопот меньше. А с сакмами вполне справлялась дружина княжеская совместно со сторожами.

Дружину чаще всего водил сам князь, но иной раз до­верял либо Никифору с сыном, либо одному Косьме или посылал его вместе с Николкой Селезнем, и те радовали князя своей умелостью и ратной смекалкой. Фрол же Фролов все более и более отдалялся от дел дружинных, хотя и норовил все время липнуть к князю. Тот его не от­талкивал, но ответственных поручений не давал. По ме­лочам все. Тут он, как говорится, незаменим. И не думал князь Воротынский, каково на душе у бывшего стрельца, ради власти и почета готового на все.

Впрочем, ему было не до мелочей житейских: дела по­рубежные отнимали почти все время, приковывали к се­бе все мысли. Да к тому же в семье прибыток: родился сын. Наследник. Окрестили Иваном189. Побьет сакму князь либо окончит поездку по сторожам и — к чадам своим спешит, насладиться их беззаботной веселостью, к жене своей кроткой и ласковой.

Ничего ему больше не нужно. Счастлив он и службой, и домом, Бога молит, чтобы и впредь все шло так же лад­но. О царствующем граде даже не помышлял.

Увы, человек не волен распоряжаться собой — по жизни ведет его судьба, предопределенная Всевышним.

Очередную сакму порубили казаки и дети боярские, не ожидая княжеской дружины в помощь, князь на арга­мака и — к победителям. Ободрить добрым словом геро­ев, о раненых позаботиться, семьи погибших утешить до­брым словом и крупным вспомоществованием. Дня три на то ушло, хотел еще и по сторожам проехать, да тут Фрол Фролов прискакал.

— Печальная весть, мой князь! Царица наша Анаста­
сия приказала долго жить.

— Свят! Свят! Что творишь ты, Господи?! Ровесницы они с женой его, во цвете лет, а — надо же.

Чем прогневила Господа Бога? Уж не кротостью ли сво­ей, не добродетельностью? Не разумом ли, достойным уважения?

— Откуда горестную сию весть получил? — спросил князь Фрола.

— Посланец царев из Москвы. Тебя ждет, князь.

Старается Фрол печаль на себя напустить, очень ста­рается, а ничего у него не получается. Так и прет из него торжествующая радость.

«Будто его, Фрола, время пришло? Неужто перемены грядут? Не дай Бог, слова Ивана Шуйского вещими ока­жутся!»

Да. Так оно и есть. Не сказал всего Фрол Фролов кня­зю, не мог сказать, ибо кроме посланца царева приехал совсем незаметно человек тайного дьяка, который рас­сказал, что Адашев с Сильвестром удалены от престола и грядет суд над ними, что верх берут боярин Алексей Бас­манов и сын его, кравчий190 Федор, князь Афанасий Вя­земский, Василий Грязный, Малюта Скуратов-Вельский и иные, кто с ними в ладах. А Фрол знал их всех, он сра­зу понял, куда повернут они царя Ивана Васильевича. Оттого и торжествовал. Видел уже конец службы своей у князя Воротынского.

Княгиня в слезах. Подруги, можно сказать. В одном ряду стояли, когда царь жену себе выбирал. Разве такое забудешь? Да и после свадеб не отдалились они слишком. Первенцев своих вместе в Лавре крестили. Особенно со­крушалась княгиня тем, что не может проводить царицу в последний путь. Одно утешение — молитва о спасении ее души.

Не прошла еще горе-печаль в доме Воротынских, как новая кручина, не менее прежней, принесена была дьяком царевым. Прибыл тот с поручением взять с князя клятву не держать стороны Адашева и Сильвестра. Пояс­нил кратко, не вдаваясь в подробности:

— Винят их бояре думные и государь наш в смерти ца­рицы кроткой и благодетельной Анастасьи. Чародейст­вом эти недоброхоты свели незабвенную в могилу. Либо зельем ядовитым.

«Не может того быть!» — чуть не сорвалось возмущен­ное с уст князя Воротынского, но он сдержал себя. Тут и цепи подземельные вмиг вспомнились, и слова князя Ивана Шуйского. Нет, он не хотел на Казенный двор, не желал оказаться в царских недругах. С Адашевым и так у него, князя, много связано. Спросил только, после пау­зы, дьяка:

— Едины в мыслях думные были?

Теперь дьяку впору чесать затылок. Дьяк и сам не ве­рил в то, что окольничий Адашев и священник Силь­вестр могли совершить такое злодейство, тем более что они прежде еще смерти царицыной убыли из Кремля: Адашев, приняв сан воеводы, отъехал в Ливонию, а Силь­вестр, благословив царя на дела добрые, обрек себя на за­творничество монашеское; но не скажешь же об этом кня­зю, ближнему боярину цареву; да и о спорах перед думой и во время думы уместно ли распространяться — вот в чем закавыка. Ответил уклончиво:

— Духовных санов изрядно царь на Думу позвал. Осо­бенно упорно винили опальных святые отцы Вассиан и Сукин. Митрополит Макарий слово сказал за Адашева и Сильвестра, только не многие его поддержали.

— А что митрополит Макарий? Как после Думы?

— Слово сказал и на том — баста, — с заметным сожа­лением ответил дьяк. — Стар он уже. Немощен.

Князь Воротынский хорошо понял недоговоренное дьяком и больше ни о чем не спрашивал, присягнул, в ка­кой уже раз, на верность царю. Но если прежде делал он это от чистого сердца и с радостью, то теперь — опричь души. Не видя иного выхода.

И все же не понимал он всей пагубности свершаемого.

Не вполне осознавал, что сделан еще один шаг к гибели России. Самый, пожалуй, страшный шаг по своим по­следствиям.

Дьяк уехал. А в доме Воротынских словно поселился нескончаемый великий пост, не слышно ни смеха, не видно ни веселых застолий, и только чуть-чуть начнут успокаиваться князь и княгиня, как новая весть, страш­нее прежней, вползает со змеиным шипением: казнены Данила Адашев, брат Алексея Адашева, и его двенадца­тилетний сын; отсекли головы палачи трем братьям Сы­тиным (их сестра была женой Алексея Адашева); следом за ними казнены родственник Адашева Иван Шишкин, его жена и малолетние дети; но более всего потрясла Во­ротынских казнь далекой от Кремля московской обыва­тельницы по имени Мария и пяти ее сыновей лишь за то, что была она в близком знакомстве с Алексеем Адаше-вым и пользовалась его милостями, — ее обвинили в том, будто она намеревалась чародейством свести царя с пре­стола.

Ужасная лютость! Неприкрытое людоедство!

И тут еще Фрол со своим советом:

— В Кремле, князь мой, грусть-тоска миновала. Пи­рует царь. Объявил о желании жениться.

— Как?! На сороковой день даже не помянув?!

— Что если до Престольной слух дойдет, — продол­жал Фрол, пропуская мимо ушей восклицание князя Михаила Воротынского, — что князь удельный, присяг­нувший царю не держать руку друзей Адашевых, по кра­мольникам тужит? Не сносить головы. Бросв, князь мой,
кручиниться.

— Иль у тебя, Фрол, ничего святого нет? — грустно спросил князь Михаил и, не дождавшись ответа, пове­лел: — Ступай. И больше не учи, как нам с княгиней се­бя вести.

Подумать только — какая наглость. До веселья ли, ес­ли приходят вести из Кремля одна другой ужасней. Кня­зю Дмитрию Оболенскому-Овчине царь Иван Васильевич самолично вонзил нож в сердце во время трапезы лишь за то, что тот, урезонивая надменность любимца госуда­рева Федора Басманова, бросил тому в лицо гневное: «Чем гордишься?! Не тем ли, что развращаешь государя грехом содомским?!»

А князя Михаила Репнина ретивцы царевы умертви­ли прямо в святом храме во время молитвы. Грех вели­чайший! И не обрушилось небо на извергов рода челове­ческого! За что же у заслуженного перед державою боя­рина жизнь отняли? Не захотел, видите ли, вместе с ца­рем скоморошничать и ему еще посоветовал этого не де­лать. Разве он не прав? Уместно ли самовластителю вели­кой державы быть скоморохом, да еще думных бояр при­нуждать к безумствованию? Только тот способен на та­кое, кто плюет или, более того, ненавидит все святое для русского народа.

Нет, не мог Михаил Воротынский побороть себя, хотя вполне осознавал, что предупреждение стремянного име­ет серьезное основание, хотя вроде бы никогда он, князь, не водил дружбы с Алексеем Адашевым. Поход на Ка­зань готовили вместе, но то было по велению самого ца­ря. А после Казани вновь отдалились. Уважая ум околь­ничего, не мог все же князь Воротынский принять его как равного себе, безродного служаку, по случаю при­близившегося к царю.

В общем, сложные чувства переживал князь Михаил Воротынский в те недели и месяцы, не осмеливаясь даже себе сказать об истинных причинах злодейств кремлев­ских. Обвинения в отравлении царицы — это только по­вод. Повод, в который, видимо, и сам Иван Васильевич не верит.

Впрочем, верит или нет — кому это известно. А то, что не перестает безобразничать и подвергать опалам тех, кто не восторгался резкой сменой добра на зло, это — факт. А факт — вещь упрямая.

В одном находил утешение князь Михаил Воротын­ский: в порубежной службе. Заботы о сторожах и стани­цах отвлекали от грустных и тревожных мыслей. Прав­да, до тех пор, пока скоморошество и жестокость кремлевские не коснулись семьи Воротынских. Ну, а когда прискакал посланец князя Владимира Воротынского с горьким известием о том, что отстранен тот от главного воеводства царева полка и в придачу лишен удела, возму­щение князя Михаила стало безгранично.

«Родовой удел наш — Воротынских! Родовой! Как же можно?!»

Позвал тут же Никифора и Коему. Не скрывая негодо­вания, поведал:

— Еду к государю! Либо послушает, либо — не слуга я ему!

Двужил покачал головой и попытался успокоить сво­его князя:

— Повремени, Михаил Иванович. Пусть у тебя самого гнев уляжется, а то, не дай Бог, во гневе своем до оков до­говоришься. Да и государь, Бог даст, в разум войдет, пе­рестанет чудачить, как уже прежде бывало, ибо не веда­ет, что творит.

— Нет, Никифор. Мы с братом за него стеной встали, когда недуг держал его на одре. Если запамятовал он это, как же я смогу ему служить впредь. А потом... если на родовое руку поднял, то на жалованное что его остано­вит? Захочет и прогонит завтра меня из Одоева.

— Так-то оно так, только поперек царевой воли идти себе же в ущерб. Я так думаю.

— Лучше опала, но пусть знает государь, как верный слуга его не приемлет злобства и самочинства!

— Нам тогда тоже голов не сносить, — вздохнул Ни­кифор.

Но князь не согласился:

— Вы — не бояре мои, а дружинники. С дружинников же спрос какой, если мечи свои за князя против царя не поднимете. Но тогда — бунт. А этого я не допущу! — сделав паузу, продолжил более деловым тоном. — Ты, Никифор, с Косьмой здесь останетесь. Под его началом — тыловые сто­рожи, под твоим — передовые. А если занедужит кто иль иное что стрясется, в одни руки другой берет. А теперь вели­те коней седлать. С собой беру Николку Селезня да Фрола.

— Малую бы дружину взять.

— Нет. Зачем сотоварищами рисковать. Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, — в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою
мать у тебя, Никифор, на руках.

— Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где уп­рятать, если, не дай Бог, лихо наступит.

Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому — княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:

— Без тебя я здесь не останусь! Княжича и княжну то­же не оставлю!

— Не на званый пир я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?

— Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.

— Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.

— Послушай, князь Михаил, судьба моя, — жестко заговорила княгиня. — Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все рав­но с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.

Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал бла­годарно, но еще раз спросил:

— Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.

— Куда уж твердо. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.

Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посо­лидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот наконец тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусот­не верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь.

Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, даже не слезая с коня, распорядился:

— Заносите все в хоромы. Со мной — Николка Селе­зень.

— Не рискованно ли без охраны? — услужливо вопро­сил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.

Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.

Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Во­ротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра — палачей пошлет.

Грустен князь Владимир. Вздохнул:

— Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши... В Кремле — козлопляс. Мракобесный у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломаного не стоит...

— Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?

— Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем те­бе в уделе. Единственный выход — звать на трон велико­го князя Владимира Андреевича. Только теперь это весь­ ма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуман­ного добьемся.

— И все же не смолчу. Всю правду-матку государю вы­ложу! Глядишь, пронесет.

Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Ми­хаилом Воротынским. Получилось точно по Екклезиас-ту191: праведников постигает то, чего заслуживали бы де­ла нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслужи­вали бы дела праведников. Не храбрым победа, не муд­рым — хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.

Только на третий день царь нашел время для разгово­ра с ближним своим боярином. В первый день царь мона­ха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых, и гне­вались тем, что монах жребий свой принял, молясь Все­вышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и цер­ковных служителей, которых согнали на потеху, но ко­торые так и не проронили ни одного слова, ни одного зву­ка. Святоши!

Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от Малюты Скуратова, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:

— Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.

По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал Малюту со вниманием.

— Со всей семьей пожаловал. Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Влади­миру...

Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думать, но он все же по­велел:

— Пусть пошлют за ним. Здесь я его стану ждать. Князь Воротынский был готов пожаловать к царю, оттого, не мешкая, поднялся в цареву потайную комна­ту у его спальни и предстал тотчас же перед расхлестан­ным, гологрудым царем во всем параде, в мехах весь, в бархате и атласе, золотым шитьем и самоцветами свер­кающий. Поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.

— Челом бью, государь.

— Эка челом... Ты лучше скажи, отчего ускакал из Одоева, оставив украины мои без глазу воеводского? — от­хлебнув кислого кваса и вздохнув горестно, продолжил, но тоже без сердитости, а с вялой безразличностью: — Са­мовольства в тебе, князь, через верх.

— Не оставил, государь. Око мое там безвыездно. Стремянные Двужил Никифор и сын его Косма, что те­бе списки от крымских верных людей доставлял, — ратники славные. Ни одна сакма, даю голову на отсече­ние, не пройдет тайно, не то чтобы рать. А если рать начнет тумениться, мне из Крыма весть загодя дадут. Да и Поле станицы беспрерывно лазутят. Приехал же я в царственный твой град оттого, что сердце кровью об­ливается...

— И у меня обливается. Кто царь всей России? Кому Богом трон определен и судьбы рабов его кому в руки да­ны? Мне. Я в ответе перед Богом, мне и решать, но не плестись за властолюбцами, которым все мало, которым любо меня с трона свести, а не служить мне по чести и со­вести. Вот и ты, ближний боярин мой, не доволен милос­тью моей, самовольничаешь, на большее метишь. А уж
куда слуге больше?

— Упаси Господи, государь!

— Это — словеса. Дела же о другом говорят: с татара­ми сносишься, с литовцами тоже. Аки государь. Полк без ведома моего ведешь куда тебе заблагорассудится. Удел покидаешь. Не спросивши.

— Помилуй, государь! Я же обороны твоих украин ра­ди все это делаю. Ты велел бдить, я и бдю_ Сам знаешь, что красоваться пред дружиной на аргамаке много ли ума требуется? Знать все наперед, вот в чем сила пору­бежной стражи!

— Верю тебе, оттого и не опалил. Только край все же знай. Перешагнешь его — не сносить головы.

Воротынский продолжал, вроде бы не ему адресована угроза:

— А еще, отчего беру иной раз сверх меры, ибо ты, го­сударь, перестал слушать советы верных слуг своих. На Вселенском соборе192 ты клялся карать зло и держать у сердца верных слуг. На Арском поле повторил то же са­мое, крест животворящий поцеловав. Похоже, запамято­вал те клятвы, государь. Иль князь Владимир не верой и правдой тебе служил? Отчего ты не мил к нему?

— Я Богу отчет дам! — явно начиная выходить из доб­родушно-безразличного состояния и наливаясь гневом, обрезал царь Иван Васильевич. — Только Богу! Слишком много вас, советчиков, развелось!

— Советчик советчику рознь. Одни во благо отчизны твоей, государь, стремятся, другие, корысти ради, раз­вращают цареву душу.

— Хватит! Злословие твое беспредельно! А я тебя только что предупредил! Впрочем, — пересиливая свой гнев, продолжил Иван Васильевич менее сердито, — не казню тебя, хотя ты и достоин этого. Ты вот что... Завт­ра же отправляйся в Кирилло-Белозерский монастырь. Княгиню бери, от греха подальше, сына и дочку. Там моего решения подождешь. А оно будет зависеть от то­го, что мне дьяк Разрядного приказа донесет. Сегодня же пошлю дьяка в Одоев. Пусть поглядит, верно ли ты сказываешь, что не оставил украины мои на произвол судьбы. Если что не так, на монастырское кладбище снесут тотчас же. Всю семью твою. Заруби себе на носу: всю семью! Князя Владимира тоже не пощажу. С семь­ей вместе!





Дата публикования: 2014-11-18; Прочитано: 143 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.05 с)...