Герман Гессе Нарцисс и Гольдмунд 2 страница

И вот случилось, что в монастыре, повидавшем уже столько лиц, появилось еще одно новое лицо, и лицо это оказалось не из тех, которые так и остаются никем не замеченными и быстро предаются забвению. То был юноша, прибывший в один из весенних дней со своим отцом в монастырь, чтобы остаться здесь на учение, как было уже заранее условлено. Они привязали своих лошадей у каштанового дерева, отец и сын, а от ворот навстречу им уже спешил привратник.
Отрок засмотрелся на высокое, еще по-зимнему голое дерево.
— Такого дерева я еще никогда не видел, — молвил он затем. — Какое красивое и странное дерево! Хотел бы я знать, как оно называется.
Отец его, пожилой господин с озабоченным и желчным лицом, пропустил слова сына мимо ушей. Привратник же, которому мальчик сразу понравился, охотно удовлетворил его любопытство. Юноша горячо поблагодарил его, протянул ему руку и сказал:
— Меня зовут Гольдмунд, я буду здесь учиться.
Тот ласково улыбнулся ему и повел гостей через ворота, а затем дальше, наверх по широкой каменной лестнице, и Гольдмунд переступил порог монастыря без робости, довольный тем, что уже успел повстречать здесь сразу два существа, могущих стать ему друзьями: дерево и привратника.
Вначале гостей принял ученый монах, начальствовавший над монастырской школой, а к вечеру и сам настоятель. Отец, государственный чиновник, представил святым отцам сына своего Гольдмунда и получил приглашение аббата погостить немного в святой обители. Но он решил лишь на одну ночь воспользоваться его гостеприимством и объявил, что завтра должен отправиться в обратный путь. Одну из двух лошадей своих он пожелал принести в дар монастырю, и дар его был принят. Беседа со святыми отцами получилась чинной и прохладной; зато и аббат, и ученый монах с отрадою взирали на почтительно молчавшего Гольдмунда: красивый, нежный юноша пришелся им по душе. С отцом они на другой день простились без сожаления, сына же его с радостью оставили у себя. Гольдмунда представили учителям, затем отвели в дортуар и указали его кровать. С глубоким почтением и с печалью на лице простился он со своим отцом и неотрывно глядел ему вслед, пока тот не скрылся из вида, миновав узкие наружные ворота монастыря меж гумном и мельницей. Одинокая слеза блеснула на его длинной светлой реснице, когда он наконец оторвал взгляд от ворот, но тут привратник ласково хлопнул его по плечу и сказал в утешение:
— Не горюй, молодец! Все поначалу скучают по дому, по отцу-матери да по сестрам и братьям. Скоро сам увидишь: здесь тоже можно жить, да еще как весело!
— Спасибо, брат привратник, — отвечал юноша. — У меня нет ни матери, ни братьев и сестер, у меня есть только отец.
— Зато здесь ты найдешь много товарищей и разные книжные премудрости, и музыку, и новые забавы, которых ты еще не знаешь, и еще много чего разного, вот увидишь. А если тебе вдруг понадобится кто-нибудь, на кого ты можешь положиться, — приходи ко мне.
Гольдмунд улыбнулся ему:
— О, благодарю вас! Если бы вы еще показали мне, когда у вас найдется время, где стоит наша лошадка, которую оставил здесь мой отец! Я хотел бы проведать ее и посмотреть, хорошо ли ей без меня.
Привратник взял его с собою и отвел в конюшню, которая расположена была у гумна. Там, в теплых сумерках, крепко пахло лошадьми, навозом и ячменем, Гольдмунд вскоре увидел в одном из стойл гнедого жеребца, что привез его сюда. Он обнял коня, уже почуявшего его и потянувшегося к нему, прижался щекой к его широкому, в белых пятнах лбу, нежно погладил его и прошептал:
— Здравствуй, Блесс, лошадка моя, славный мой, хорошо ли тебе здесь? Не разлюбил ли ты меня еще? Сыт ли ты? Ты тоже вспоминаешь родимый дом? Блесс, милый мой конек, как хорошо, что ты тоже остался здесь! Я буду навещать тебя, часто-часто.
Он достал из-за обшлага кусок хлеба, припрятанный за завтраком, раскрошил его на ладони и угостил своего любимца. Потом, простившись с ним, он последовал за привратником, который повел его через весь монастырский двор, широкий, как рыночная площадь большого города, и осененный кое-где липами. У внутренних ворот он поблагодарил привратника, пожал ему руку и вдруг, обнаружив, что забыл дорогу в класс, которую ему вчера показали, покраснел, смущенно рассмеялся и попросил привратника проводить его; тот охотно исполнил его просьбу. Наконец он переступил порог класса, где уже сидело с дюжину мальчиков и юношей, слушавших своего юного учителя Нарцисса.
— Меня зовут Гольдмунд, — сказал он. — Я новый ученик.
Нарцисс коротко, с серьезным лицом приветствовал его, указал ему место в заднем ряду и тотчас же продолжил урок.
Гольдмунд сел. Он удивился возрасту учителя, который был всего лишь на несколько лет старше его самого, но удивился также и очень обрадовался тому, что учитель этот был так красив, так благороден, так серьезен и вместе с тем так приветлив и обаятелен. Привратник был с ним так добр, аббат принял его так ласково; неподалеку в конюшне стоял его Блесс, малая частичка родины, а тут еще этот удивительно юный учитель — серьезный, как мудрец, прекрасный, как сказочный принц, с таким сдержанным, прохладно-рассудительным, покоряющим голосом! Он благодарно внимал ему, не сразу, однако, постигая смысл произносимых слов. Ему стало покойно и отрадно. Он попал к добрым, отзывчивым людям и готов был любить их и добиваться их дружбы. Утром, проснувшись в своей новой постели, он почувствовал себя несчастным, да и усталость от долгого путешествия еще давала о себе знать, и потому, прощаясь с отцом, он не смог сдержать слез. Теперь же все было хорошо, теперь он был доволен. Вновь и вновь подолгу смотрел он на юного учителя, любовался его стройной, подтянутой фигурой, его холодновато поблескивающими глазами, его строгими устами, так твердо и внятно произносившими слова, наслаждался его неутомимым, завораживающим голосом.
Когда урок закончился и ученики шумно поднялись со своих мест, Гольдмунд испуганно вздрогнул и, к стыду своему, заметил, что добрую часть урока проспал. Заметил это не он один: соседи его по скамье давно шепотом сообщили об этом остальным. Едва молодой учитель покинул класс, как Гольдмунда со всех сторон принялись толкать и тормошить.
— Выспался? — спросил один и ухмыльнулся.
— Хорош ученичок! — язвительно воскликнул другой. — Из этого уж точно выйдет светило науки — захрапел на первом же уроке!
— Отнесите малыша в постельку! — крикнул третий, и они с хохотом схватили его за руки и за ноги, чтобы и в самом деле отнести в спальню.
Ошеломленный Гольдмунд пришел в ярость, он стал вырываться и брыкаться, не обращая внимания на сыплющиеся со всех сторон тумаки, и наконец его уронили на пол, в то время как кто-то все еще держал его за одну ногу. Он бешено вырвал ногу, бросился, не глядя, на первого попавшегося врага и схватился с ним в жестоком поединке. Противник его оказался крепышом, и все жадно следили за ходом схватки. Когда Гольдмунд нанес своему врагу несколько хороших ударов кулаком и доказал, что не уступает ему ни в силе, ни в ловкости, у него уже были друзья, хотя он и не знал еще их имен. Но тут все вдруг бросились врассыпную, и едва они успели скрыться, как в класс вошел отец Мартин, управляющий школой, и удивленно застыл перед новичком. Тот поднял свое раскрасневшееся и слегка побитое лицо и смущенно взглянул на него своими голубыми глазами.
— Ба, что же это с тобою? — спросил отец Мартин. — Тебя ведь, кажется, зовут Гольдмунд? Что они с тобой сделали, эти бездельники?
— О нет, ничего, — ответил мальчик. — Я с ним управился.
— С кем же?
— Не знаю. Я ведь ни с кем здесь еще не знаком. Один из них дрался со мной.
— Вот как? И что же — это он начал первым?
— Я не знаю. Нет, я думаю, это я сам начал. Они стали дразнить меня, и я рассердился.
— Хорошо же ты начинаешь свое учение, сын мой. Запомни: если ты еще раз вздумаешь затеять в классе драку, то будешь наказан. А теперь ступай, не то опоздаешь на ужин. Живо!
С улыбкою смотрел он Гольдмунду вслед — как тот стыдливо ретировался, на ходу пытаясь кое-как привести в порядок свои взлохмаченные белокурые волосы.
Гольдмунд и сам считал свой первый шаг в этой монастырской жизни нелепым и возмутительным; раздосадованный отправился он на поиски своих школьных товарищей и вскоре нашел их в трапезной за ужином. Встречен он был, однако, с уважением и радушием, примирился по-рыцарски со своим врагом и почувствовал себя отныне полноправным членом этой новой семьи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Хотя он и быстро подружился со всеми товарищами, настоящего друга ему не скоро еще посчастливилось обрести; среди учащихся не нашлось никого, с кем он почувствовал бы особое родство и кого мог бы заключить в свое сердце. Они же удивлены были тем, что лихой кулачный боец, которого все уже готовы были причислить к драчунам и общим любимцам, неожиданно оказался весьма добродушным юношей, стремящимся скорее к славе первого ученика, нежели к славе первого забияки.
Было в монастыре два человека, которые пленяли сердце Гольдмунда, которые нравились ему, которые занимали его ум и к которым испытывал он восторг, любовь и благоговение: аббат Даниэль и помощник учителя Нарцисс. Аббата он склонен был считать святым; его доброта и простодушие, его ясный, заботливый взор, умение повелевать и распоряжаться со смирением, словно во исполнение некоего долга, мягкие, кроткие жесты — все это неудержимо влекло Гольдмунда. Он счастлив был бы стать слугою сего боголюбца, его преданной, услужливой тенью, положить к ногам его, как некую пожизненную жертву, всю свою отроческую жажду кумира и потребность покориться чужой воле и научиться у него чистой, благородной, праведной жизни. Ибо Гольдмунд намеревался не только окончить монастырскую школу, но, быть может даже, совсем, навсегда остаться в святой обители и посвятить свою жизнь Богу; таково было его собственное желание, такова была воля его отца, и так, похоже, было суждено и назначено самим Господом Богом.
Никто не смог бы даже вообразить такое при виде прекрасного, сияющего юноши, и все же он нес на себе некое бремя — бремя происхождения, тайную печать искупления и жертвы. Ничего не замечал и аббат, хотя отец Гольдмунда намекал ему на это и открыто выразил желание, чтобы сын его навсегда остался в монастыре. Казалось, какой-то тайный грех запятнал рождение Гольдмунда, чья-то ревностно скрываемая вина, казалось, молила об искуплении. Однако отец аббату не понравился; речи его и сановную спесь он принял с холодной учтивостью и не придал намекам его большого значения.
Другой, внушавший Гольдмунду любовь, был прозорливее и догадливее, но держал свои мысли и наблюдения при себе. Нарцисс тотчас же понял, что за диковинная, что за сказочно-прекрасная птица впорхнула под монастырские своды. Он, обреченный своим благородством на одиночество, почуял в Гольдмунде родственную душу, хотя тот, казалось, являл собою полную его противоположность. Насколько Нарцисс был темен и сухощав, настолько Гольдмунд казался светел и цветущ. Насколько Нарцисс был мыслитель и аналитик, настолько же Гольдмунд был мечтатель и дитя. Однако противоречия эти объединяло нечто общее: оба они были благородны, оба выделены из числа прочих некими незримыми знаками и дарами, оба следовали особому, тайному зову судьбы.
С горячим усердием стал Нарцисс заботиться об этой юной душе, суть и предназначение которой ему открылись в первые же дни. С пламенным восторгом взирал Гольдмунд на своего прекрасного, не по летам мудрого учителя. Однако Гольдмунд был робок; он не находил иного способа добиваться благосклонности Нарцисса, кроме того, что изо всех сил старался быть внимательным и прилежным учеником. И не только робость сдерживала юношу. Его сдерживало еще и предчувствие, что Нарцисс опасен для него. Он не мог избрать себе образцом и идеалом одновременно и доброго, смиренномудрого аббата, и сверх меры умного, ученого, изощрившего свой дух Нарцисса. И все же он стремился всеми силами, со всем пылом своей юности к обоим несовместимым этим идеалам. Часто это приносило ему страдания. Порою, в первые месяцы своего учения, Гольдмунд испытывал такое смятение сердца, так раздираем был противоречивыми чувствами, что впадал в соблазн убежать прочь либо выместить боль свою и гнев на товарищах. Нередко он, исполненный добродушия, в ответ на легкое подтрунивание или какую-нибудь безобидную проказу вдруг вспыхивал столь неукротимой злостью, что лишь величайшим усилием воли, с закрытыми глазами и побелевшим лицом, ему удавалось совладать с собой и молча отвернуться. В такие минуты он уходил в конюшню, к своему Блессу, целовал его и плакал, прижавшись головой к конской шее. И страдания его, постепенно усиливаясь, стали наконец заметны. Щеки его запали, взор погас, всеми любимый смех его раздавался все реже.
Он и сам не понимал, что с ним происходит. Ведь он искренне желал быть хорошим учеником, затем в скором времени принять на себя обет послушания и стать кротким, благочестивым братом святым отцам; он веровал, что все силы его и дарования устремлены к этой благодатной, богоугодной цели, и не имел иных помыслов. И как же странно и печально было видеть ему, что простой и прекрасной цели этой так нелегко достичь. С каким изумлением, с какою тревогою замечал он иногда за собой недостойные склонности и свойства: рассеянность и отвращение во время приготовления заданного урока, мечты или грезы, или сонливость на занятиях, неприязнь и дух бунтарства в отношении учителя латыни, раздражительность и гневливость в общении с товарищами. Самое же поразительное было то, что любовь его к Нарциссу так плохо уживалась с любовью к аббату Даниэлю. При этом какое-то странное чувство подсказывало ему порою весьма отчетливо, что Нарцисс тоже небезучастен к нему, что он тоже любит и ждет его.
Мысли Нарцисса гораздо больше заняты были новым учеником, чем тот мог себе это представить. Он желал сделать этого красивого, светлого, прелестного юношу своим другом, он чувствовал в нем свою противоположность и некое дополнение себя; он рад был бы взять его, повести за собою, наставить его, укрепить духом и помочь ему расцвести. Но он никоим образом не выказывал своих чувств. Он поступал так по множеству причин, и почти все они были сознаваемы им. Прежде всего его сдерживало и отрезвляло отвращение, внушаемое ему теми учителями и монахами, что влюблялись в учеников или послушников. Нередко он и сам с брезгливым трепетом чувствовал на себе похотливые взоры старших братьев, нередко отвечал на их любезности и ласки безмолвным отпором. Теперь он понимал их: он и сам теперь познал прелесть соблазна, ему хотелось любить Гольдмунда, наслаждаться его пленительным смехом, ласкать его белокурые волосы. Но нет, он никогда не сделает этого, никогда. К тому же он, учительствуя, но не имея ни чина, ни авторитета учителя, привык к особой осторожности и бдительности. Он привык обращаться с юношами лишь немногим старше его так, словно был старше их на двадцать лет; он строго-настрого запретил себе оказывать предпочтение кому бы то ни было из учащихся и требовал от себя особой беспристрастности и заботы в отношении к нелюбимым ученикам. Его долг заключался в служении духу, ему посвящена была его суровая жизнь, и лишь тайком, в самые недоступные для постороннего глаза мгновения он позволял себе удовольствие высокомерия, всезнайства и умокиченья. Нет, как бы ни была заманчива дружба с Гольдмундом, она таила в себе опасность, и нельзя было допустить, чтобы она коснулась сути его жизни. Сутью и смыслом его жизни было служение духу, служение слову, смиренное, мудрое, бескорыстное ведение своих учеников — и не только своих — к высоким, духовным целям.
Минуло уже более года с тех пор, как Гольдмунд стал учеником монастырской школы; сотни раз уже играл он со своими товарищами во дворе монастыря под липами или под могучим каштаном у ворот: в мяч, в разбойников, в снежки или в пятнашки. Наступила весна, но Гольдмунду нездоровилось, его одолевала усталость, часто болела голова, и в школе ему нелегко было поспевать за учителями и товарищами.
И вот однажды вечером к нему обратился Адольф, тот самый, первое знакомство с которым началось рукопашной схваткой и вместе с которым он нынешней зимой начал изучение Евклида. Это было после ужина, когда учащимся разрешалось поиграть в дортуарах, поболтать в учебных комнатах или погулять во внешнем дворе монастыря.
— Гольдмунд, — сказал он, увлекая его вниз по лестнице. — Хочешь, я расскажу тебе кое-что забавное? Только ты ведь у нас паинька и собираешься стать епископом — дай мне сперва слово, что ты настоящий товарищ и не донесешь на меня учителям!
Гольдмунд, не раздумывая, дал слово. Ему известны были законы монастырской чести; известны были ему и законы ученической чести, которые порою вступали с последними в противоречие. Однако неписаные законы обладали и здесь, как и в любом другом месте, большею силой, и пока он был учеником, он никогда не позволил бы себе пренебречь законами и понятиями ученической чести.
Адольф потащил его через ворота под деревья, на ходу шепотом рассказывая ему о своей затее. Есть, говорил он, несколько надежных, смелых товарищей, к которым принадлежит и он, Адольф; они переняли у старших учащихся обычай время от времени напоминать самим себе, что они вовсе не монахи, и вечером на несколько часов покидать монастырь, чтобы сходить в деревню. Это же такое приключение и удовольствие, от которого настоящий парень ни за что не откажется. А ночью они возвращаются.
— Но ведь ворота уже будут заперты! — заметил Гольдмунд.
— Ну да, конечно же, они будут заперты — в этом-то и есть вся прелесть, — убеждал его Адольф. Они знают все входы и выходы и сумеют незаметно попасть обратно в монастырь, минуя ворота; в этом деле они уже не новички.
Гольдмунд вспомнил: он не раз уже слышал слова «сходить в деревню”; они подразумевали ночные прогулки воспитанников, целью которых были всевозможные тайные забавы и приключения и за которые по монастырским законам полагалась суровая кара. “Сходить в деревню” означало нарушение запрета, означало грех. Однако он понимал, что именно поэтому “настоящие парни” почитали за честь совершить что-нибудь опасное и что предложение разделить с ними такую опасность было равноценно награде.
Охотнее всего он сказал бы нет, убежал бы обратно в дортуар и лег спать. Он так устал и так скверно чувствовал себя: с самого обеда его мучила головная боль. Но ему было немного стыдно перед Адольфом. Да и кто знает — быть может, там, за монастырскими стенами, во время этого приключения ему посчастливится испытать что-нибудь новое, прекрасное, что-нибудь такое, отчего он позабудет про головную боль и тупую усталость и все прочие муки. Это была прогулка на волю, пусть тайная, запретная и не совсем достойная — но все же дарующая чувство свободы и новизны. Он медлил с ответом, слушая заманчивые речи Адольфа, затем вдруг рассмеялся и согласился.
Они незаметно скрылись под сенью липовых деревьев, на широком, уже погруженном в сумерки дворе, внешние ворота которого к этому часу уже были заперты. Адольф повел его на монастырскую мельницу, где под несмолкаемый шум колес, в полумраке, легко было проскользнуть никем не замеченным. Для этого нужно было выбраться через окно наружу, прямо на груду мокрых, скользких досок, вытащить одну из них, положить ее поперек ручья и перебраться на другой берег. И вот, проделав все это, они оказались в чистом поле, на широкой тускло поблескивающей дороге, которая терялась в черном лесу. Все это было волнующе, все дышало тайной и очень нравилось юноше.
На опушке леса их уже поджидал Конрад, товарищ Адольфа. Затем после долгого ожидания появился еще один участник похода — долговязый Эберхард. Вчетвером юноши отправились через лес; над головами у них хлопали крыльями ночные птицы; несколько звездочек влажно поблескивали из-за тихих облаков. Конрад весело болтал и шутил, товарищи его время от времени отвечали ему смехом, однако сердца их, объятые робким и вместе с тем торжественным чувством ночи, бились тревожно.
Не прошло и часа, как они вышли к деревне, раскинувшейся на другом конце леса. Здесь, казалось, все давно уже спало; смутно белели в темноте низенькие фасады, расчерченные черными ребрами балок; света нигде не было видно. Молча, крадучись, они обошли несколько домов, следуя за Конрадом, потом перелезли через забор и оказались в чьем-то саду, пошли дальше, проваливаясь в мягкую землю клумб и грядок и спотыкаясь о какие-то невидимые ступени, и наконец остановились у стены дома. Адольф постучал в закрытую ставню, подождал немного, постучал вновь; в доме послышались шорохи, затеплился тусклый свет, ставня отворилась, и они один за другим вскарабкались внутрь, в кухню с черным дымоходом и земляным полом. На плите стояла маленькая лампа; слабый огонек трепетал над тоненьким фитилем. Девица, впустившая их, худая крестьянка, подала гостям руку. Из-за спины ее показалась еще одна, совсем молоденькая девочка с длинными темными косами. Адольф вручил им принесенные с собою подарки: полкаравая белого монастырского хлеба и что-то еще, завернутое в бумагу; Гольдмунд решил, что это, наверное, краденый ладан или воск для свечей, а может быть, что-нибудь другое. Младшая, с косами, отправилась куда-то на ощупь, без света, и долго не возвращалась, затем появилась вновь, держа в руках серый глиняный кувшин с нарисованным на нем голубым цветком. Она протянула кувшин Конраду, тот сделал несколько глотков и передал его дальше, по кругу. Это было молодое яблочное вино.
Они сидели в свете крошечного огонька лампы, девушки на маленьких жестких скамеечках, гости прямо на полу у их ног, шепотом беседовали и попивали вино. Адольф и Конрад ораторствовали больше всех. Время от времени кто-нибудь вставал и гладил волосы или шею худой девицы, шептал ей что-нибудь на ухо, к младшей же никто не прикасался. “Наверное, большая — это работница, а эта хорошенькая, с косами, — хозяйская дочь”, — подумал Гольдмунд. Впрочем, ему это было безразлично, его это не касалось: он все равно больше никогда не придет сюда. Удрать тайком из монастыря, пройти ночью через лес — это было занятно, это было непривычно, волнующе, страшновато и все же не опасно. Это было запрещено, однако нарушение запрета не очень отягощало совесть. Ночная же встреча с девушками была более чем просто нарушение запрета, это был грех. Товарищам его, быть может, и это казалось всего лишь маленькой шалостью, с ним же все было иначе: ему, готовящему себя к монашеской жизни и к аскезе, непростительны были никакие забавы с девушками. Нет, он никогда больше не придет сюда. Между тем сердце его билось испуганно и неистово в этом тесном, призрачном мирке убогой кухни.
Товарищи его разыгрывали перед девушками героев, важничали, сдабривая свои речи латынью. Видимо, все трое пользовались благосклонностью худой девицы: они то и дело льнули к ней со своими ребячьими, неуклюжими ласками, самой нежной из которых был робкий поцелуй. Похоже, они хорошо знали границы дозволенного в этой кухне. Так как беседа велась шепотом, то сцена эта заключала в себе что-то комическое, но Гольдмунд не замечал этого. Он тихонько сидел на полу и неотрывно смотрел на маленький огонек лампы, не произнося ни слова. Время от времени, скосив глаза, он жадно ловил взором одну из этих ласк, которыми обменивались другие. Затем вновь упрямо смотрел вперед. Ему нестерпимо хотелось взглянуть на девушку с косами и больше не отводить глаз, но именно это он себе и запретил. Когда же воля его на мгновение ослабевала и взор его устремлялся к тихому, милому девичьему лицу, он каждый раз неизменно встречался с ее темными глазами, прикованными к его лицу: она смотрела на него словно зачарованная.
Прошло, быть может, около часа (никогда еще один час не казался Гольдмунду таким долгим!), и красноречие, а вместе с ним и ласки юношей иссякли, словно пересохший ручей; они притихли, всем стало неловко; Эберхарда одолевала зевота. Наконец худая девица напомнила гостям, что пора и честь знать. Все поднялись, попрощались с нею за руку. Гольдмунд последним. Потом все попрощались за руку с младшей. Гольдмунд последним. Потом Конрад первым полез через окно, за ним последовали Эберхард и Адольф. Когда очередь дошла до Гольдмунда, он почувствовал на плече чью-то руку, пытавшуюся остановить его. Но он не мог остановиться. Лишь ступив на землю, он нерешительно обернулся. Из окна к нему склонилась девушка с косами.
— Гольдмунд!.. — прошептала она.
Он замер.
— Ты придешь еще? — еле слышно спросила она, и робкий вопрос ее подобен был вздоху ночного ветерка.
Гольдмунд покачал головой. Девушка протянула к нему руки, обхватила его голову; он почувствовал тепло ее ладоней на висках. Она низко склонилась к нему, перегнувшись через подоконник, и он увидел прямо перед собой ее темные глаза.
— Приходи еще! — шепнула она и запечатлела на его устах детский поцелуй.
Он бросился догонять товарищей, через темный сад, прямо по клумбам и грядкам, источавшим запах сырой земли и навоза, поранил руку о колючий розовый куст, перелез через забор и побежал вприпрыжку вслед за остальными к околице, в сторону леса. “Больше никогда!” — молвил сурово его рассудок. “Завтра еще!” — слезно молило сердце.
Никто не повстречался им на пути, никем не замеченными возвратились четверо полуночников в Мариабронн, через ручей, через мельницу, пересекли усаженную липами площадь и, прокравшись потайными путями, по крышам, через узенькие, разделенные маленькими колоннами окошки, проникли в монастырь и в дортуар.
Утром им лишь с трудом удалось растолкать долговязого Эберхарда — так крепок был его сон. Они вместе со всеми в положенный срок явились к заутрене, потом на завтрак и наконец в класс. Однако Гольдмунд выглядел скверно, так скверно, что отец Мартин спросил его, не захворал ли он. Адольф успел бросить ему предостерегающий взгляд, и он ответил, что здоров. На уроке греческого же, перед обедом, Нарцисс не спускал с него глаз. Он тоже заметил, что Гольдмунд болен, но промолчал и стал зорко следить за ним. В конце урока он подозвал его к себе. Дабы не возбуждать любопытство учащихся, он послал его с поручением в библиотеку, а затем явился туда сам.
— Гольдмунд, — молвил он, — не могу ли я чем-нибудь помочь тебе? Я вижу, что ты страдаешь. Быть может, ты болен? Тогда мы уложим тебя в постель и пришлем тебе тарелку доброго супу да стаканчик вина. В греческом от тебя сегодня мало проку.
Долго пришлось ему ждать ответа. Бледный юноша печально взглянул на него, потупил взор, вновь возвел на него глаза, уста его дрогнули, готовясь произнести что-то, да так ничего и не произнесли. И вдруг он отвернулся, уронил голову на пульт для чтения, между двумя резными ангельскими головками из дуба, украшавшими пульт, и разразился такими рыданиями, что Нарцисс пришел в смущение и отвел глаза в сторону; лишь спустя несколько мгновений он обнял всхлипывающего юношу за плечи и поднял его с пульта.
— Вот и славно, — сказал он с ласкою, какой Гольдмунд никогда прежде не слышал в его голосе. — Вот и славно, amice1<1 Друг (лат.).>, поплачь, тебе сразу станет легче. Вот так, присядь сюда и можешь ничего не говорить мне. Я вижу, тебе было очень нелегко; ты, верно, все утро крепился, стараясь не потерять самообладания и не выдать своих страданий. Ты держался молодцом. Поплачь же теперь, это лучшее, что ты сейчас можешь сделать. Нет? Уже все прошло? Уже совладал с собою? Ну вот и славно, тогда пойдем в больничную келью, ты ляжешь в постель, и к вечеру тебе совсем полегчает. Идем же!
Он отвел его в комнату для больных, старательно обходя те места, где им могли повстречаться учащиеся, указал ему на одну из двух пустующих кроватей и, как только Гольдмунд послушно начал раздеваться, удалился, чтобы доложить о его болезни начальствующему над школою монаху. Затем он, как и обещал, заказал для него в поварне суп и вино; почти все легкобольные любили эти издавна установившиеся в монастыре beneficia2<2 Здесь: льготы (лат.).>.
Тем временем Гольдмунд, лежа в постели, пытался найти выход из лабиринта своего смятения. Еще час назад он, быть может, сумел бы понять причины сегодняшней своей смертельной усталости, этого нечеловеческого напряжения души, от которого так болезненно жгло глаза, а голова казалась совершенно пустою. Это было мучительное, ежеминутно возобновляемое, заранее обреченное на неудачу усилие забыть вчерашний вечер; впрочем, не столько сам вечер, не столько безрассудное и забавное бегство из запертого монастыря — ночной лес, скользкий мосток через черный мельничный ручей, заборы, окна, тесные коридоры или иные то и дело преодолеваемые ими препятствия, — сколько одно лишь единственное мгновение у темного кухонного окна, дыхание и слова девушки с косами, тепло ее рук, поцелуй ее губ.
Но теперь к этому прибавилось нечто новое, новое впечатление, новый страх. Нарцисс проявил заботу о нем, Нарцисс любит его, Нарцисс ищет дружбы с ним — Нарцисс, этот тонкий, благородный, умный юноша с узким, немного насмешливым ртом. А он — он не сумел сдержать себя, размяк, огорчил его жалким видом своим да невнятным лепетом и в конце концов разревелся! Вместо того чтобы покорять сердце превосходствующего во всем юного учителя своего благороднейшими средствами — греческим, философией, духовными подвигами и стоицизмом, — он, слабый, достойный презрения, пал в его глазах, залившись слезами! Никогда не простит он себе этого, никогда более не сможет он без стыда взглянуть ему в глаза.
Со слезами, однако, покинуло его и непосильное душевное напряжение; тишина уединенной комнаты и мягкая постель сделали свое дело: отчаяние юноши уже не было столь безысходным. А вскоре пришел монах с тарелкою мучного супа, куском белого хлеба и стаканчиком красного вина, которое полагалось учащимся лишь в праздники, и Гольдмунд принялся за еду и питие, поев немного, отставил тарелку в сторону и задумался, но, так ничего и не надумав, вновь взялся за ложку. И когда спустя немного времени дверь тихо отворилась и в комнату вошел Нарцисс, решивший проведать больного, он уже безмятежно спал и на щеках его вновь играл нежный румянец. Долго смотрел на него Нарцисс, с любовью, пытливым вниманием и небольшою долею зависти. Юному учителю стало ясно: Гольдмунд не был болен, завтра ему уже не понадобятся никакие бенефиции. Но он знал: незримые оковы разрушены, они станут друзьями. Пусть сегодня нуждающимся оказался Гольдмунд, и он протянул ему руку помощи. В другой раз, быть может, он сам попадет в беду и возжаждет дружбы и любви. И если такое случится — от этого юноши он смог бы принять сии дары.