Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Часть третья 3 страница



И тут один из заключенных делает шаг вперед. В его дрожащей протянутой руке маленькая пилка для ногтей. Этим инструментом невозможно даже поцарапать стену синагоги. Ею можно всего лишь заточить край деревянной ложки, чтобы резать хлеб, когда нам его дают. Этот нехитрый, старый как мир прием известен в тюрьмах с тех пор, как туда сажают людей.

Заключенные цепенеют от страха. Комендант может подумать, что над ним смеются. Но "виновного" ставят к стенке, и пулеметная очередь тут же сносит ему полголовы.

Мы проводим ночь стоя, в слепящем свете прожектора, под прицелом того же пулемета, нацеленного на нас этим мерзавцем, который продолжает развлекаться, то вставляя, то вынимая обойму, чтобы прогнать дремоту.

7 августа

С тех пор, как нас заперли в синагоге, прошло уже двадцать восемь дней. Клод, Шарль, Жак, Франсуа, Марк и я держимся вместе возле алтаря.

Жак снова вернулся к своей привычке рассказывать нам всякие истории, чтобы убить время и прогнать наши страхи.

– Неужели вы с братом на самом деле никогда раньше не были в синагоге? - спрашивает Марк.

Клод опускает голову, как будто чувствует себя виноватым. Я отвечаю вместо него:

– Да, правда, мы здесь впервые.

– Странно… с такой еврейской фамилией, как у вас… Только не думай, что это упрек, - торопливо поправляется Марк. - Просто я подумал…

– Нет, ты ошибся, у нас в доме не было верующих. Да ведь и Дюпоны с Дюранами тоже не все ходят на воскресную мессу.

– И вы ничего не устраивали дома, даже по большим праздникам? - спрашивает Шарль.

– Ну, если уж тебе так хочется знать, по пятницам наш отец отмечал "шаббат".

– Вон как! И что же он делал? - с интересом спрашивает Франсуа.

– Да ничего особенного, всё как в другие вечера, только читал молитву на иврите, а потом мы пили вино из одного стакана.

– Из общего стакана? - спрашивает Франсуа.

– Да, из общего.

Клод улыбается; я вижу, что его забавляют мои слова. Он подталкивает меня локтем.

– Давай-ка расскажи им ту знаменитую историю - в конце концов, она случилась так давно…

– Что за история? - спрашивает Жак.

– Да ничего особенного!

Но наши товарищи, соскучившись по рассказам после месяца гнетущей тоски, хором просят: расскажи!

– Ну ладно, слушайте: каждую пятницу, перед тем как сесть за стол, папа читал нам молитву на иврите. В нашей семье только он один и знал ее смысл, больше никто из нас не понимал этот язык. Так мы отмечали "шаббат" много лет подряд. Однажды наша старшая сестра объявила, что встретила человека, за которого хочет выйти замуж. Родители обрадовались этой новости и настояли, чтобы она пригласила своего жениха к ужину, - надо же было с ним познакомиться. Тогда Алиса предложила: пускай придет в следующую пятницу, на "шаббат", и мы отметим его все вместе.

Ко всеобщему удивлению, папа отнесся к этой идее без особого энтузиазма. Он стал доказывать, что это сугубо семейный праздник и что их гостю лучше прийти в любой другой вечер.

Напрасно мама уверяла его, что, если молодой человек завоевал сердце их дочери, значит, он уже почти член семьи, - отец никак не соглашался. Он твердил, что для первого знакомства куда больше подходят и понедельник, и вторник, и среда с четвергом. Мы же все присоединились к маминому мнению, настаивая на вечере пятницы, когда на столе и трапеза обильнее, и скатерть праздничная. Отец, со стоном воздев руки к небу, вопросил, почему его семья так ополчилась на него. Ему вообще нравилось изображать из себя жертву.

Он добавил, что это очень странно: в то время как он радушно, не задавая никаких вопросов (что доказывает необъятную широту его взглядов), открывает гостям двери своего дома во все дни недели, кроме одного, его семейство непременно желает принять этого незнакомца (который, между прочим, намерен отнять у него дочь!) именно в тот единственный вечер, который главу семейства не устраивает.

Мама, которая также отличалась врожденным упрямством, пожелала узнать, отчего выбор пятничного вечера представляется ее мужу такой неразрешимой проблемой.

– Не скажу! - ответил он, расписавшись таким образом в своем поражении.

Мой отец никогда ни в чем не отказывал своей жене. Ибо он любил ее больше всех на свете, кажется, даже больше собственных детей, и стоило ей высказать хоть какое-нибудь желание, как он спешил его исполнить. Короче, всю следующую неделю мой отец не раскрывал рта. И чем ближе к пятнице, тем сильнее мы чувствовали, как он нервничал.

Накануне долгожданного ужина папа отводит свою старшую дочь в сторонку и шепотом спрашивает, еврей ли ее суженый. Алиса отвечает:

– Ну конечно! - на что мой отец опять со стоном воздевает руки к небу и бормочет: - Так я и знал!

Нетрудно представить себе, в какое изумление повергло сестру явное недовольство отца; она тут же спросила его, почему это ему так не нравится.

– Да нет, все в порядке, дорогая, - ответил он и подозрительно добавил: - А ты что подумала?

Наша сестра Алиса унаследовала характер матери, поэтому, когда отец попытался улизнуть от нее в столовую, она схватила его за руку и повернула лицом к себе.

– Извини, папа, но меня крайне удивляет твоя неприязнь! Я бы еще поняла ее, если бы мой жених не был евреем, но в данном случае!…

Однако папа заявил, что она делает из мухи слона, и поклялся, что ему совершенно безразличны происхождение, вера и цвет кожи ее избранника при условии, что он человек благородный и сможет сделать ее счастливой, как сам он сделал счастливой ее мать. Алиса не очень-то ему поверила, но тут папе все же удалось от нее вырваться и "сменить пластинку".

Наконец наступает вечер пятницы; никогда еще мы не видели нашего отца в таком волнении. Мама все время подшучивала над ним, напоминая, как он устраивал вселенский плач при малейшем недомогании, при малейшей ревматической боли, заявляя, что умрет прежде, чем выдаст замуж свою дочь… но вот теперь Алиса влюблена, а он пребывает в добром здравии, значит, есть все основания ликовать и нет никаких поводов для уныния. На эти подначки папа с апломбом отвечал, что даже не понимает, о чем она говорит.

И вот Алиса и Жорж (так зовут жениха нашей сестры) ровно в семь вечера звонят в дверь, и мой отец нервно вздрагивает, а мама, подняв глаза к небу, идет открывать.

Жорж - красивый парень, одетый с ненавязчивой элегантностью; его легко принять за англичанина. Алиса и он идеально подходят друг другу, их брак кажется вполне естественным. Жоржа сразу принимают в доме как родного. Даже мой отец как будто начинает приходить в себя, пока все пьют аперитив.

Мама объявляет, что ужин готов. Все рассаживаются вокруг стола, благоговейно ожидая момента, когда отец прочтет субботнюю молитву. Мы видим, как он набирает воздуха в грудь… и тут следует глубокий выдох. Вторая попытка - и снова выдох. Третья - и вдруг отец обращается к Жоржу:

– Почему бы нам сегодня не попросить нашего гостя прочесть молитву вместо меня? Я уже вижу, что все мы полюбили его, и отец должен вовремя отступить, чтобы не мешать счастью своих детей, коль скоро наступил такой момент.

– Что ты несешь? - удивленно спрашивает мама. - Какой такой момент? Кто тебя просит отступать? Вот уже двадцать лет, как ты считаешь своим долгом читать по пятницам молитву, ты один здесь понимаешь ее смысл, больше никто из нас не говорит на иврите. Неужели ты хочешь сказать, что стесняешься друга своей дочери?

– И вовсе я не стесняюсь, - уверяет наш отец, нервно комкая лацкан своего пиджака.

Жорж молчит, но мы все приметили, что он слегка побледнел, услышав папино предложение занять его место. Воспрянул он только тогда, когда мама встала на его защиту.

– Ну, ладно, хорошо, - говорит отец. - Тогда, может быть, Жорж хотя бы прочтет ее вместе со мной?

И папа начинает читать молитву, а Жорж встает и повторяет ее за ним слово в слово.

По окончании молитвы они оба садятся, и дальше ужин проходит весело, все смеются от чистого сердца.

После ужина мама просит Жоржа помочь ей отнести посуду в кухню - хороший предлог, чтобы познакомиться поближе.

Алиса ободряет жениха заговорщицкой улыбкой, означающей, что все идет прекрасно. Жорж собирает тарелки со стола и идет следом за мамой. Войдя в кухню, мама забирает у него посуду и приглашает сесть.

– Ну-ка, признавайтесь, Жорж, вы ведь вовсе не еврей?

Жорж краснеет и смущенно кашляет.

– Ну… только отчасти, со стороны отца… или кого-то из его братьев; а мама у нас была протестанткой.

– Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени?

– Она умерла в прошлом году.

– Я очень сожалею, - шепчет мама с искренним сочувствием.

– А что, это создаст какие-то проблемы, если…

– Если ты не еврей? Да нет, конечно же нет, - со смехом отвечает мама. - Ни мой муж, ни я не придаем никакого значения различиям в вере. Как раз напротив, мы всегда считали, что это самое интересное различие, источник многих радостей. Главное, чтобы люди, которые хотят прожить вдвоем весь свой век, твердо знали, что им не будет скучно вместе. Нет ничего хуже скуки в семейной жизни - она-то и убивает любовь. Пока Алисе будет весело с тобой, пока она будет тосковать по тебе, едва ты уйдешь из дома на работу, пока она будет делиться с тобой самыми сокровенными мыслями и разделять твои, пока ты сможешь поверять ей свои мечты, даже неосуществимые, я уверена, что единственной чуждой вещью для вашей пары будет мирская злоба и зависть, и твое происхождение здесь совершенно ни при чем.

С этими словами мама обнимает Жоржа, как родного сына.

– А теперь иди к Алисе, - говорит она, растрогавшись почти до слез. - Ей наверняка не нравится, что ее мать захватила ее жениха в плен. Ой, если она узнает, что я назвала тебя женихом, она меня убьет!

Жорж идет в столовую, но вдруг задерживается на пороге кухни и спрашивает у мамы, каким образом она догадалась, что он не еврей.

– Да уж чего проще! - с улыбкой восклицает мама. - Вот уже двадцать лет, как мой муж читает по пятничным вечерам молитву на языке, который сам же и придумал. В ней нет ни одного еврейского слова! Но он очень дорожит этим еженедельным ритуалом, ведь в такой момент ему почтительно внимает вся семья. Это ведь старинная традиция, и он старается ее блюсти, хоть и не знает языка. Но даже если произносимые им слова лишены всякого смысла, я твердо убеждена, что это молитва о любви и сочинил он ее для нас. И когда я услышала, как ты повторяешь за ним, почти слово в слово, эту абракадабру, я сразу все поняла. Но пусть это останется между нами. Мой муж убежден, что никто из домочадцев не подозревает об этой его маленькой сделке с Богом, но я люблю его так давно, что у нас с Богом нет друг от друга секретов.

Едва Жорж возвращается в столовую, как наш отец отводит его в сторонку.

– Ну, спасибо за то, что было перед ужином, - бормочет папа.

– А что было? - спрашивает Жорж.

– Да то, что ты меня не выдал. Это очень благородно с твоей стороны. Думаю, ты меня осуждаешь. Поверь, мне очень не хочется продлевать эту ложь, но ведь уже двадцать лет прошло… как же я теперь им признаюсь? Да, я не говорю на иврите - что правда то правда. Но праздновать шаббат означает для меня поддерживать традицию, а традиция - дело важное, ты согласен?

– Месье, я не еврей, - признается Жорж. - Перед ужином я просто-напросто повторял ваши слова, ничего в них не понимая, так что это мне нужно благодарить вас за то, что вы меня не выдали.

– О, боже! - восклицает отец, всплеснув руками.

Мужчины с минуту молча глядят друг на друга, потом отец кладет руку Жоржу на плечо и говорит:

– Слушай, у меня есть предложение: пусть это дельце останется строго между нами. Я продолжаю творить субботнюю молитву, а ты продолжаешь быть евреем, идет?

– Конечно, я согласен! - отвечает Жорж.

– Прекрасно, прекрасно, прекрасно, - твердит папа, возвращаясь в столовую. - Вот что, зайди-ка в ближайший четверг вечерком ко мне в мастерскую, мы с тобой отрепетируем как следует эту субботнюю молитву, поскольку теперь нам придется читать ее вдвоем.

После ужина Алиса провожает Жоржа до выхода и, оказавшись с ним в подъезде, где их никто не видит, обнимает жениха.

– Ну, слава богу, все прошло замечательно, я перед тобой преклоняюсь, - ты здорово вышел из положения. Не знаю, как тебе это удалось, но папа ничего не заметил, даже не заподозрил, что ты не еврей.

– Да, я думаю, что мы все прекрасно вышли из положения, - с улыбкой сказал Жорж, уходя.

Так что это чистая правда: нам с Клодом так и не представился случай побывать в синагоге до того, как нас заперли здесь.

Сегодня вечером солдаты выкрикнули новый приказ: собрать миски для еды и пожитки, у кого они еще были, и построиться в центральном коридоре синагоги. Тех, кто копался, подгоняли ударами сапог и прикладов. Мы понятия не имели, куда нас отправляют, но успокаивало лишь одно: когда они являлись за пленными, чтобы расстрелять их, этим людям, уходившим навсегда, не разрешалось брать с собой вещи.

Ближе к вечеру женщины, содержавшиеся в форте, были доставлены в синагогу и размещены в отдельном зале. В два часа ночи двери синагоги открылись, и мы снова прошагали колонной по пустому безмолвному городу, тем же маршрутом, каким и пришли сюда.

И снова нас затолкали в поезд. К нам присоединились узники форта и все бойцы Сопротивления, арестованные за последние недели.

Теперь в голове поезда идут два вагона с женщинами. Состав направляется в сторону Тулузы, и некоторые думают, что мы едем домой. Но у Шустера свои планы. Он твердо решил, что конечным пунктом нашего путешествия должен стать Дахау, и ничто его не остановит - ни наступающие союзные армии, ни бомбардировки городов, через руины которых мы проезжаем, ни старания партизан затормозить движение поезда.

Вальтеру все-таки удалось сбежать в районе Монтобана. Он заметил, что на одном из болтов, которыми привинчивались прутья решетки на окошке, нет гайки. Из последних сил он взялся этот болт расшатывать и выкручивать, смачивая жалкими остатками слюны, а когда во рту совсем пересыхало, то кровью, сочившейся из ободранных рук. После долгих мучений головка болта наконец повернулась, и у Вальтера появилась надежда на успех.

К тому моменту, как он добился своей цели, его пальцы распухли настолько, что он даже не может ими пошевелить. Ему остается только отодвинуть решетку на окошке, достаточно широком, чтобы пролезть в него. Трое заключенных глядят на него, забившись в темный угол вагона. Лино, Пипо и Жан - самые молодые члены нашей 35-й бригады. Один из них плачет, он больше не в силах терпеть эту пытку, он сейчас сойдет с ума. Нужно сказать, что жара и вправду никогда еще не была такой кошмарной. Мы задыхаемся; кажется, наш вагон содрогается от жуткого мерного хрипа пленников. Жан умоляет Вальтера помочь им бежать, Вальтер колеблется, но как оставить эту мольбу без ответа, как не помочь тем, кто стал ему роднее братьев? Он обнимает их за плечи своими изуродованными руками и шепотом рассказывает о том, что сделал. Нужно дождаться ночи, тогда они спрыгнут наружу из окна, сначала он, потом остальные. Они тихонько повторяют план побега. Крепко держась за край оконца, протиснуться в него целиком, спрыгнуть и бежать прочь. Если немцы начнут стрелять, то тут каждый за себя; если все сойдет гладко, то дождаться, когда исчезнет из вида красный огонек хвостового вагона и собраться вместе, поднявшись на насыпь.

Начинает темнеть, скоро наступит долгожданный момент, однако судьба распоряжается иначе. Состав тормозит на станции Монтобан и под скрежет колес сворачивает на запасную ветку, ведущую в депо. Когда немцы со своими пулеметами выстраиваются на перроне, Вальтер понимает, что все пропало. Четверо пленников, подавленные вконец, садятся на пол, и каждый замыкается в своем одиночестве.

Вальтер старается заснуть, чтобы хоть как-то восстановить силы, но в его распухших пальцах сильными толчками пульсирует кровь, и боль слишком сильна. В вагоне то и дело раздаются приглушенные стоны.

В два часа ночи состав вздрагивает и трогается с места. Сердце Вальтера уже не бьется в пальцах, оно взволнованно колотится в груди. Он расталкивает товарищей, и они вместе ждут подходящего момента. Ночь слишком светла - почти полная луна, сияющая в небе, легко может выдать беглецов. Вальтер напряженно смотрит в оконце; поезд набирает скорость, и вот уже вдали показалась рощица.

Вальтер и двое его товарищей сбежали из поезда. Вальтер упал под откос и долго лежал там, затаившись. Когда красный огонек последнего вагона растаял в темноте, он воздел руки к небу и радостно закричал: "Мама!" Потом он прошагал немало километров, наш Вальтер. Добравшись до какого-то поля, он наткнулся на немецкого солдата, который справлял нужду, положив рядом ружье с примкнутым штыком. Вальтер залег в кукурузе и, улучив момент, бросился на него. Откуда только у него взялись силы, чтобы одолеть немца в этой схватке?! Штык пригвоздил солдата к земле, а Вальтер продолжал свой путь, и ему казалось, что он не идет, а летит, словно на крыльях.

Поезд не остановился в Тулузе, так что мы не попали домой, а отправились дальше, минуя Каркасон, Безье и Монпелье.

Дни проходят, а жажда - нет. В попутных деревнях люди стараются хоть чем-то нам помочь. Когда один из заключенных, Боска, выбрасывает в окошко записку, местная жительница находит ее на путях и передает адресату - женщине. В нескольких словах на обрывке бумаги пленник пытается успокоить свою жену. Он сообщает, что едет в поезде, что этот поезд 10 августа прошел через Ажан, что у него все в порядке, но мадам Боска никогда больше не увидит своего мужа.

Во время короткой остановки в Ниме нам выдают немного воды, засохший хлеб и прокисший джем, который невозможно взять в рот. Некоторые узники в вагонах впадают в безумие. У них появляется пена на губах. Они вскакивают, кружатся, кричат во все горло, падают в судорогах, а потом следует смерть. Так умирают бешеные собаки. И на такую же смерть нас обрекли нацисты. Другие пленники, еще сохранившие остатки разума, боятся на них смотреть. Они закрывают глаза, затыкают уши и сжимаются в комок, стараясь отгородиться от этого ужаса.

– Как ты думаешь, безумие заразно? - спрашивает Клод.

– Не знаю, но заставьте их замолчать, ради всего святого! - умоляет Франсуа.

Вдали слышатся взрывы, это бомбят Ним. Наш поезд останавливается в Ремулене.

15 августа

Несколько дней поезд простоял, не трогаясь с места. С него сняли труп пленника, умершего от голода. Тяжелобольным разрешают выходить и облегчаться возле вагонов. Возвращаясь, они вырывают из земли пучки травы и делятся ими с товарищами. Обезумевшие от голода люди рвут друг у друга из рук эту пищу для скота.

Американцы и французы высадились в Сент-Максиме. Шустер ищет способ выскользнуть из окружения союзных войск. Но как можно пересечь Рону и проехать вверх по течению реки, если все мосты давно взорваны?!

18 августа

Похоже, немецкий лейтенант нашел решение этой проблемы. Поезд тронулся в путь. У стрелки ему пришлось затормозить, путевой рабочий отодвинул засов одного из вагонов, и трем пленникам удалось сбежать, пока состав шел по туннелю. Другие сделают это позже, в нескольких километрах от Рокмора. Шустер приказывает остановить поезд в скалистом ущелье, где ему не грозят бомбардировки: в последние дни над нами непрерывно летали английские или американские самолеты. К сожалению, в таком потаенном месте нас не найдут и партизаны. И ни один поезд не проедет мимо нас: железнодорожное сообщение прервано по всей территории Франции. Война идет не на жизнь, а на смерть, Сопротивление с каждым днем набирает силу, подобно мощной волне накрывает всю страну. И не важно, что поезд не сможет пересечь Рону, - Шустер заставит нас идти пешком. Почему бы и нет, ведь в его распоряжении семьсот рабов, они вполне могут переправить с одного берега на другой товары и вещи, которые везут с собой семьи гестаповцев и солдаты, ведь он поклялся доставить их всех на родину.

И вот 18 августа мы бредем колонной, под палящим солнцем, безжалостно сжигающим кожу, и без того изъеденную блохами и вшами. Наши тощие руки еле удерживают немецкие чемоданы и ящики с вином, которое нацисты украли в Бордо. Для нас, умирающих от жажды, это еще одна пытка. Те, кто падает без сознания, уже не поднимутся. Их приканчивают пулей в затылок, как загнанных лошадей. Те, кто еще сохранил силы, помогают товарищам держаться на ногах. Если кто-нибудь начинает шататься, его окружают со всех сторон и не дают упасть, скрывая от глаз конвоира. Вокруг нас до самого горизонта тянутся виноградники. Лозы сплошь увешаны тяжелыми спелыми гроздями, налившимися соком раньше времени под жарким солнцем. Как хочется сорвать такую кисть и раздавить сладкие ягоды пересохшими губами, но солдаты орут, запрещая нам сворачивать на обочин)', а сами набирают полные каски винограда и лакомятся им у нас на глазах.

И мы проходим мимо всего в нескольких метрах от лоз - колонна измученных призраков.

Вот когда мне вспоминаются слова "Красного холма". Помнишь их? "Там нынче созревает виноград, в чьем сладком соке бродит кровь героя".

Пройдено уже десять километров; сколько же наших осталось лежать в придорожных рвах? Когда мы пересекаем деревни, жители испуганно глядят на это жуткое шествие. Некоторые пытаются оказать нам помощь, подбегают, неся воду, но нацисты грубо отталкивают их. А когда в домах распахиваются ставни, солдаты стреляют по окнам.

Один из пленников ускоряет шаг. Он знает, что в первых рядах колонны идет его жена, которая ехала в головном вагоне поезда. Его ноги стерты до крови, но он все же нагоняет ее, берет из рук чемодан и тащит его сам.

Вот так они и шагают бок о бок, наконец-то вместе, но не имея права даже шепотом сказать друг другу слова любви. Каждый из них едва осмеливается улыбнуться другому, с риском лишиться жизни. Но что осталось от их жизни?!

В следующей деревне, в доме у поворота дороги, приоткрывается дверь. Солдаты, также измученные жарой, уже не так бдительно следят за нами. Пленник хватает жену за руку и кивком указывает на дверь, давая понять, что прикроет ее бегство.

– Туда! - шепчет он дрожащим голосом.

– Нет, я останусь с тобой, - отвечает она. - Не для того я столько вынесла, чтобы сейчас оставить тебя. Мы вернемся домой вместе или не вернемся совсем.

Оба они погибли в Дахау.

К концу дня мы добираемся до Copra. На сей раз нас встречают сотни местных жителей, они смотрят, как мы пересекаем городок, направляясь к вокзалу. Немцы растерянны: Шустер не предвидел, что на улицы выйдет столько народа. Люди стараются помочь нам, кто чем может. Солдаты не в силах сдержать толпу, не успевают всех отгонять. Жители несут на перрон еду, вино, однако нацисты все это тут же реквизируют. Несколько пленных, воспользовавшись сутолокой, выскользнули из колонны под прикрытием толпы. На них тут же набросили форменные кители железнодорожников, крестьянские блузы, сунули в руки плетенки с фруктами, чтобы придать вид местных, желающих помочь пленным, и быстренько увели подальше от вокзала, чтобы спрятать у себя дома.

Бойцы Сопротивления, извещенные об этом переходе, спланировали вооруженную акцию, чтобы освободить нас, но охранников слишком много и нападение превратилось бы в бойню. В отчаянии они смотрят, как нас заталкивают в другой поезд, уже поданный на станцию. Если бы мы знали, садясь в вагоны, что всего через неделю Сорг будет освобожден американскими войсками!…

Состав отходит под покровом ночной темноты. Начавшаяся гроза приносит немного свежести и дождевой воды, которая струится внутрь через щели в крыше. Наконец-то мы напиваемся вдоволь.

19 августа

Поезд катит вперед на полной скорости. Внезапно раздается скрежет тормозов, из-под колес вырываются снопы искр. Немцы выпрыгивают из вагонов и врассыпную кидаются на обочины. На наши вагоны обрушивается град пуль; над составом в зловещем танце кружат американские самолеты. Первый заход превращается в настоящую бойню. Напрасно мы высовываем руки в окошки и размахиваем лоскутами, оторванными от одежды, - пилоты слишком высоко, они нас не видят, они бросают свои машины в пике и со зловещим воем проносятся над вагонами.

Время словно остановилось, я больше ничего не слышу. Все двигаются, как в замедленной съемке, ненормально размеренно. Клод смотрит на меня, Шарль тоже. Жак, стоящий напротив, вдруг широко улыбается, и из его рта брызжет кровь; затем он медленно оседает и падает на колени. Франсуа бросается к нему, чтобы помешать упасть, крепко обхватывает его руками. В спине Жака зияет огромная дыра, он силится что-то сказать нам, но не может вымолвить ни слова. Его глаза стекленеют, голова клонится набок; тщетно Франсуа пытается поддержать ее - Жак мертв.

Франсуа издает душераздирающий вопль: "НЕТ!", этот крик заполняет все пространство; его лицо забрызгано кровью друга, самого близкого друга, который ни на миг не покидал его во время всего этого долгого пути. Мы даже не успеваем его удержать - он бросается к окну и начинает голыми руками рвать колючую проволоку. Немецкая пуля, со свистом влетевшая в проем, срезает ему ухо. Теперь голову Франсуа обагряет его собственная кровь, но ему уже все безразлично: вцепившись в край окна, он пролезает наружу, спрыгивает на пути, выпрямляется, бежит к двери вагона и отодвигает засов, чтобы выпустить нас на свободу.

Мне так отчетливо помнится силуэт Франсуа в ярком дневном свете. Над ним, в небе, носятся самолеты, - крутой вираж и пике! - а за его спиной немецкий солдат целится и стреляет. Выстрел бросает тело Франсуа вперед, и половина его лица размазывается по моей рубашке. Последняя судорога, последняя дрожь, и Франсуа разделяет участь Жака.

Так 19 августа в городке Пьерлат мы потеряли, в числе многих товарищей по несчастью, двух наших близких друзей.

Паровоз весь в дыму. Из его пробитых боков вырываются клубы пара. Этот состав уже никуда не пойдет. В нем множество раненых. Фельдфебель идет за деревенским врачом. Но что может сделать этот человек, вконец растерявшийся при виде распростертых пленников с выпущенными кишками, со страшными ранами по всему телу? А самолеты возвращаются. Пользуясь паникой среди солдат, Титонель бросается бежать. Нацисты открывают огонь, одна из пуль настигает его, но он все равно мчится через поля. Какой-то крестьянин подберёт его и отвезёт в госпиталь Монтелимара.

Небо наконец опустело. Деревенский доктор, стоя возле поезда, умоляет Шустера оставить ему раненых, которых еще можно спасти, но лейтенант и слышать об этом не желает. Вечером их грузят в вагоны, и как раз в это время из Монтелимара подходит новый паровоз.

Вот уже неделя, как СФ и ФВС [25]перешли в наступление. Нацисты в панике отступают, их поражение уже не за горами. За железнодорожные пути и национальное шоссе № 7 идут жестокие бои. Американские войска и танковая дивизия генерала де Латтра де Тассиньи [26], высадившись в Провансе, быстро продвигаются на север. Долина Роны стала для Шустера ловушкой. Но ФВС стянули в кулак свои отряды, чтобы помочь американцам взять Гренобль; сейчас они уже в Систероне. Еще вчера у Шустера не было никаких шансов пересечь долину, однако теперь французы разомкнули кольцо осады, и лейтенант пользуется этим, больше такого шанса вырваться из окружения у него не будет. В Монтелимаре наш состав делает остановку на вокзале, на тех путях, куда приходят поезда южного направления.

Шустер хочет поскорее избавиться от мертвецов, поручив их Красному Кресту.

Шеф монтелимарского гестапо Рихтер, как всегда, на месте. Когда начальница местного Красного Креста просит у него разрешения забрать также и раненых, он категорически отказывает.

Тогда она поворачивается и уходит. Он спрашивает ее вдогонку, куда это она отправилась.

– Если вы не отдадите мне раненых, занимайтесь трупами сами, как хотите.

Рихтер и Шустер совещаются и наконец уступают, пообещав, однако, что как только раненые поправятся, их тут же увезут.

Мы сгрудились у окошек и смотрим, как наших товарищей выносят из вагонов на носилках; одни стонут, другие уже замолчали навеки. Трупы кладут рядами на пол в зале ожидания. Несколько железнодорожников, печально глядя на них, снимают фуражки в знак прощания. Машины Красного Креста увозят раненых в госпиталь, и старшая сестра, дабы отбить у нацистов, еще занимающих город, охоту расправиться с ними, объявляет, что все они больны тифом, а это чрезвычайно заразно.

Грузовички Красного Креста удаляются; тем временем мертвых везут на кладбище.

Земля укрывает тела, опущенные в братскую могилу, навсегда засыпает лица Жака и Франсуа.

20 августа

Мы едем в сторону Баланса. Поезд останавливается в туннеле, чтобы избежать бомбардировки. Воздуха не хватает до такой степени, что все мы теряем сознание. Когда состав подходит к станции, какая-то женщина, пользуясь тем, что фельдфебель не смотрит в ее сторону, выставляет в окне своего дома плакат с крупной надписью: "Держитесь! Париж уже окружен!"

21 августа

Проезжаем Лион. Через несколько часов после этого бойцы ФВС поджигают склады горючего на аэродроме Брона. Немецкий штаб покидает город. Фронт приближается к нам, но поезд идет все дальше и дальше. В Шалоне снова остановка - вокзал полностью разрушен. Нам встречаются остатки экипажей люфтваффе, которые едут на восток. Один немецкий полковник чуть было не спас жизнь нескольким пленным. Он потребовал у Шустера два вагона. Его солдаты и оружие куда важнее, чем эти призраки в лохмотьях, которых лейтенант так оберегает в своем поезде. Спор двух военных едва не переходит в рукопашную, но Шустер - крепкий орешек. Он решил доставить всех этих евреев, полукровок и террористов в Дахау, и он это сделает. Никто из нас не будет освобожден. И поезд продолжает свой путь.





Дата публикования: 2014-11-03; Прочитано: 274 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.018 с)...