Часть вторая 4 страница

Вернувшись в камеру, я сообщаю ребятам новости об Энцо и впервые вижу людей, опечаленных известием о выздоровлении друга. Вот до чего было сумасшедшее время: жизнь утратила нормальную логику, все встало с ног на голову.

Мы расхаживали взад-вперед по камере, заложив руки за спину и соображая, как можно спасти жизнь нашего товарища.

– На самом деле все очень просто, - рискнул я сказать, - нужно найти средство, мешающее заживлению ран.

– Вот спасибо, Жанно, - пробурчал Жак. - А то мы бы сами не догадались!

Мой братишка, мечтавший когда-нибудь пойти учиться на врача - что в данной ситуации свидетельствовало об излишнем оптимизме, - тут же подхватывает:

– А для этого нужно, чтоб раны воспалились.

Жак мерит его взглядом, в котором угадывается вопрос: уж не страдают ли эти двое врожденным умственным изъяном, если изрекают дурацкие банальности?

– Проблема в том, - добавляет Клод, - чтобы найти средство для воспаления; здесь это будет сложновато!

– Значит, необходимо привлечь на нашу сторону санитара.

Я вынимаю из кармана сигарету и серные пастилки, которые он мне дал, и говорю Жаку, что, по-видимому, этот человек нам сочувствует.

– Но не до такой же степени, чтобы спасти кого-то из нас с риском для собственной жизни?

– Ты не прав, Жак, на свете есть много людей, готовых пойти на риск ради спасения жизни молодого парня.

– Жанно, мне плевать, на что готовы или не готовы люди вообще, а вот санитар, которого ты там видел, меня очень интересует. Как ты оцениваешь наши шансы, если мы к нему обратимся?

– Да не знаю… в общем, он мне показался неплохим человеком.

Жак отходит к окну и долго размышляет, потирая рукой иссохшее лицо.

– Надо вернуться туда, к нему, - говорит он наконец. - Вернуться и попросить сделать так, чтобы наш Энцо снова разболелся. Он сумеет это устроить.

– А если он не захочет? - спрашивает Клод.

– Тогда нужно рассказать ему про Сталинград, сказать, что русские уже подошли к границе Германии, что нацисты проигрывают войну, что скоро состоится высадка союзников и что Сопротивление сумеет его отблагодарить, когда все это кончится.

– Ну а если его все же не удастся уговорить? - настаивает мой брат.

– Тогда мы пригрозим, что сведем с ним счеты после Освобождения, - отвечает Жак.

Видно, что ему противно говорить такое, но сейчас любые средства хороши, лишь бы раны у Энцо снова воспалились.

– И как же с ним поговорить, с этим санитаром? - интересуется Клод.

– Пока не знаю. Если опять устроить симуляцию, охранники заподозрят неладное.

– А вот я знаю, - с ходу выпаливаю я.

– Ну и как же?

– Во время прогулки все надзиратели выходят во двор. И я сделаю такое, чего они никак не ожидают, - сбегу, только не на волю, а внутрь тюрьмы.

– Не валяй дурака, Жанно, если ты попадешься, они тебя отметелят по первое число.

– Мне кажется, Энцо нужно спасать любой ценой!

Наступает ночь, а за ней утро, такое же хмурое, как все прежние. Вот и время прогулки. Я слышу грохот сапог - это шагают по мосткам охранники, - и вспоминаю предостережение Жака: "Если ты попадешься, они тебя отметелят…", но я думаю только об Энцо. Щелкают замки, распахиваются двери, и заключенные проходят мимо Тушена, который всех пересчитывает.

Поприветствовав старшего надзирателя, колонна спускается по винтовой лестнице на первый этаж. Мы проходим под стеклянным перекрытием, сквозь которое внутрь слабо сочится свет, и, громко топоча по истертым каменным плитам, шагаем по длинному коридору, ведущему в тюремный двор.

Я напряжен, как струна; вот сейчас, на повороте, нужно будет выскользнуть из строя и пробраться незамеченным к маленькой полуоткрытой двери. Я знаю, что в дневное время ее никогда не запирают, чтобы сторож мог, не вставая со стула, следить за камерой приговоренных к смерти. Передо мной крошечный тамбур, а за ним несколько ступенек, ведущих в приемный покой. Надзиратели все во дворе; кажется, мне повезло.

Увидев меня, санитар изумленно вздрагивает, но по моему лицу сразу понимает, что ему нечего бояться. Я излагаю ему наше дело, он выслушивает меня, не прерывая, и вдруг с убитым видом опускается на табурет.

– Не могу больше видеть эту тюрьму, - стонет он, - не могу больше думать о том, что вы сидите там, наверху, у меня над головой, а я бессилен помочь, не могу больше говорить "здрасьте" и "до свиданья" этим сволочам, которые вас сторожат и избивают по любому поводу. Не могу слышать, как расстреливают во дворе… но ведь жить чем-то надо! Я должен кормить жену, а она ждет ребенка, ты понимаешь?

Ну вот, приехали! - теперь я утешаю санитара. Я, рыжий полуслепой еврей, в лохмотьях, изможденный, покрытый волдырями от ночных блошиных пиршеств; я, пленник, ожидающий смерти, как ждут очереди в приемной у врача; я, у которого в брюхе бурчит от голода, утешаю этого человека, суля ему светлое будущее!

Ты только послушай, что я ему рассказываю и сам почти верю в свои слова: русские уже в Сталинграде, Восточный фронт прорван, союзники готовят высадку, а немцы скоро попадают со сторожевых вышек, как спелые яблоки по осени.

И санитар меня слушает, слушает доверчиво, как ребенок, почти победивший страх. К концу рассказа мы уже, можно сказать, сообщники, связанные одной судьбой. И когда я вижу, что он забыл о своей горечи, я повторяю главное: в его руках жизнь парня, которому всего семнадцать лет.

– Вот что, - говорит санитар. - Завтра они собираются перевести его в камеру осужденных; значит, сегодня, если он согласится, я наложу ему тугую повязку, и рана, может быть, воспалится; тогда они опять переведут его наверх, ко мне. Ну а дальше вам уж придется мозговать самим, как поддерживать это воспаление.

В его аптечных шкафчиках можно найти антисептики, но средств для внесения инфекции не существует. Правда, один способ санитар знает: нужно помочиться на бинт.

– А теперь давай-ка беги, - говорит он, выглянув в окно, - прогулка заканчивается.

Я присоединился к остальным заключенным, охранники ничего не заметили, и Жак, шаг за шагом, подошел ко мне.

– Ну как? - спросил он.

– Кажется, у меня есть план!

И вот назавтра, а потом через два дня и во все последующие дни во время общих прогулок я начал устраивать свои личные, в стороне от других. Проходя мимо тамбура, я потихоньку выбирался из колонны арестантов. И заглядывал в камеру осужденных на казнь, где лежал на тюфяке Энцо.

– Надо же, ты опять здесь, Жанно! - неизменно говорил он, сонно потягиваясь.

И тут же выпрямлялся, с тревогой глядя на меня.

– Ты с ума сошел, перестань сюда бегать; если они тебя засекут, то изобьют до полусмерти.

– Знаю, Энцо, Жак мне уже сто раз это говорил, но нужно ведь обновить твою повязку.

– Странная какая-то история с этим санитаром…

– Не волнуйся, Энцо, он на нашей стороне и знает, что делает.

– Ладно, а какие вообще новости?

– О чем ты?

– Да о высадке, о чем же еще! Когда же они наконец высадятся, эти американцы? - спрашивал Энцо нетерпеливо, точно ребенок, который, очнувшись от страшного сна, допытывается, все ли ночные чудища ушли обратно, под пол.

– Слушай, Энцо, русские перешли в наступление, немцы бегут; говорят даже, что скоро будет освобождена Польша.

– Да что ты! Вот это было бы здорово!

– А вот про высадку пока ничего не слышно.

Я произнес это так печально, что Энцо сразу почувствовал, о чем я думаю; он прикрыл глаза, как будто смерть подобралась совсем близко и уже занесла над ним свою косу.

По мере того как мой друг отсчитывал дни, его лицо мрачнело все больше и больше.

Но сейчас он приподнял голову и бросил на меня короткий взгляд.

– Тебе и правда пора бежать, Жанно; не дай бог, тебя засекут здесь - представляешь, что будет?

– Да я бы хоть сейчас убежал - было б куда!

Энцо чуточку развеселился; до чего же приятно видеть его улыбку!

– А как твоя нога?

Взглянув на свою забинтованную конечность, он пожал плечами.

– Н-да… не могу сказать, что от нее очень уж приятно пахнет!

– Ладно, пускай поболит, - все лучше, чем самое страшное, верно?

– Не волнуйся, Жанно, я и сам это знаю; любая боль легче, чем пули, когда они дробят кости. А теперь беги, не то опоздаешь.

Внезапно Энцо жутко бледнеет, а я получаю жестокий пинок в спину, отдавшийся болью во всем теле. Напрасно он кричит:

– Мерзавцы, оставьте его в покое! - охранники безжалостно избивают меня, я падаю на пол, корчась под ударами сапог. Кровь брызжет на каменные плиты. Энцо поднимается на ноги и, держась за прутья оконной решетки, умоляет отпустить меня.

– Ага, как видишь, он прекрасно стоит, когда хочет, - злобно ухмыляется сторож.

Мне бы потерять сознание, не чувствовать больше града ударов, разбивающих лицо. Как же она далека - обещанная весна - в эти холодные майские дни!

Я медленно прихожу в себя. Лицо болит, губы склеены запекшейся кровью. Глаза так заплыли, что невозможно разглядеть, горит ли лампочка на потолке. Но через отдушину доносятся голоса, значит, я еще жив. А там, во дворе, на прогулке разговаривают мои товарищи.

Из крана во дворе, у внешней стены здания, сочится тоненькая струйка воды. Ребята по очереди подходят туда. Закоченевшие пальцы с трудом удерживают обмылок. Ополоснувшись, заключенные перекидываются несколькими словами и спешат выйти на середину двора, чтобы хоть немного согреться в солнечном луче, падающем на это место.

Надзиратели пристально смотрят на одного из наших. Взгляды у них хищные, как у стервятников. У паренька - его зовут Антуан - от страха подкашиваются ноги. Остальные заключенные сгрудились возле него, заслоняя от тюремщиков.

– Эй ты, пошли с нами! - орет старший надзиратель.

– Чего им от меня надо? - спрашивает Антуан, испуганно глядя на него.

– Иди сюда, кому говорят! - приказывает надзиратель, пробираясь между арестантами.

Друзья крепко сжимают руки Антуана; они знают - парня сейчас уведут, чтобы отнять у него жизнь.

– Не бойся, - шепчет один из них.

– Да чего им надо-то? - повторяет паренек, которого уже тащат прочь, подталкивая в спину.

Здесь всем хорошо известно, чего надо этим зверям, да Антуану и самому все ясно. Покидая двор, он бросает взгляд на друзей, посылая им последний безмолвный привет, но неподвижно стоящим людям слышится: "Прощайте!"

Надзиратели приводят его в камеру и приказывают собрать вещи, все свои вещи.

– Все вещи? - жалобно переспрашивает Антуан.

– Оглох, что ли? Не слышал, что я сказал?

Антуан скатывает свой тюфяк - это он скатывает свою жизнь; всего семнадцать лет воспоминаний, их сложить недолго.

Тушен стоит, покачиваясь с носков на пятки.

– Давай, пошел! - бросает он, презрительно кривя толстые губы.

Антуан отходит к окну и берет карандаш, чтобы написать записку тем, кто сейчас во дворе, - ведь он их больше не увидит.

– Ну, еще чего! - рычит старший и бьет его по спине. Антуан падает.

Его рывком поднимают за волосы, такие тонкие, что в руках мучителей остаются целые пряди.

Паренек встает, берет узелок с вещами и, прижав его к животу, тащится за надзирателями.

– Куда меня ведут? - спрашивает он звенящим голосом.

– Придешь - увидишь!

Старший надзиратель отпирает решетчатую дверь камеры для приговоренных к смерти; Антуан поднимает голову и улыбается встретившему его заключенному.

– Ты чего это сюда явился? - спрашивает Энцо.

– Не знаю, - отвечает Антуан, - наверно, посадили к тебе, чтобы ты не скучал. А иначе зачем?…

– Верно, Антуан, верно, - мягко отвечает Энцо, - иначе зачем бы им тебя сюда сажать?

Антуан больше ничего не говорит; Энцо протягивает ему половину своей хлебной пайки, но парень отказывается.

– Тебе самому надо есть.

– Зачем?

Энцо встает, болезненно морщась, прыгает на одной ноге в угол, к стене и садится на пол. Положив руку на плечо Антуана, он показывает ему раненую ногу.

– Думаешь, я стал бы терпеть такие муки, если бы не надеялся на лучшее?

Антуан с ужасом смотрит на страшную рану, из которой сочится гной.

– Значит, им все же удалось?… - лепечет он.

– Ну да, как видишь, удалось. И уж если хочешь знать всю правду, у меня даже есть новости о высадке.

– Как это? Неужели сюда, в камеру осужденных, доходят такие новости?

– Конечно, малыш! И потом, запомни, эта камера вовсе не так называется. Это камера двух живых бойцов Сопротивления, живее некуда. На-ка, глянь, сейчас я тебе кое-что покажу.

Энцо роется в кармане и достает безжалостно расплющенную монету в сорок су.

– Знаешь, я ее спрятал за подкладкой.

– Не пойму только, зачем ты ее так раздолбал, - вздыхает Антуан.

– Да затем, что нужно было для начала убрать с нее петеновскую секиру [21]. А теперь, когда она совсем гладкая, посмотри, что я на ней выцарапываю.

Антуан наклоняется над монетой и читает.

– И что же это значит?

– Я еще не кончил, там должен быть девиз: "Осталось взять еще несколько Бастилии".

– Извини за прямоту, Энцо, но я не могу понять, то ли это что-то больно умное, то ли совсем уж глупое.

– Это цитата, Антуан. Слова не мои, однажды я услышал их от Жанно. И тебе придется мне помочь; по правде говоря, меня все время так лихорадит, что силенок осталось маловато.

И пока Антуан выцарапывает старым гвоздем буквы на монете в сорок су, Энцо, лежа на койке, рассказывает ему вымышленные новости о войне.

Эмиль теперь командует целой армией, у них есть машины и минометы, а скоро будут и пушки. Бригада сформирована заново, ребята атакуют врагов на каждом шагу.

– Так что можешь мне поверить,-заключает Энцо, - это не мы сейчас пропащие, а немцы! Да, я тебе еще не все рассказал про высадку. Знаешь, она состоится совсем скоро. Когда Жанно выйдет из карцера, англичане с американцами уже будут тут как тут, вот увидишь.

По ночам Антуан гадает, говорит ли Энцо ему правду или путает в бреду фантазии и реальность.

Утром он разматывает его повязки и, смочив их в унитазе, снова накладывает на рану. Весь день он присматривает за Энцо, вслушивается в его дыхание, обирает вшей. А в остальное время неустанно выцарапывает буквы на монете и всякий раз, закончив очередное слово, шепотом говорит Энцо, что, наверное, тот был прав: скоро они вместе увидят Освобождение.

Раз в два дня их навещает санитар. Старший надзиратель отпирает решетку и тут же снова запирает ее, на осмотр Энцо дается ровно пятнадцать минут, ни минуты больше.

Антуан только еще начал разматывать бинты Энцо и извиняется перед санитаром.

Тот ставит на пол свою коробку с медикаментами, открывает ее.

– Н-да, этак мы прикончим его раньше, чем расстрельный взвод.

Сегодня он принес аспирин и немного опиума.

– Только не увлекайся, давай ему по капельке, я снова приду не раньше чем через два дня, а завтра боли наверняка усилятся.

– Спасибо вам, - шепчет Антуан, пока санитар встает.

– Не за что, - говорит тот с сожалением. - Я делаю, что могу.

Он сует руки в карманы халата и поворачивается к решетке камеры.

– Скажите, санитар… вообще, тебя как зовут-то? - спрашивает Антуан.

– Жюль. Меня зовут Жюль.

– Ладно, спасибо тебе, Жюль.

И тут санитар опять оборачивается к Антуану.

– Знаешь, вашего приятеля Жанно перевели из карцера обратно, в общую камеру.

– Вот здорово, это хорошая новость! - восклицает Антуан. - А как там англичане?

– Какие англичане?

– Какие-какие… союзники наши! Вы что, не слыхали про высадку союзников? - изумленно спрашивает Антуан.

– Да слышал кое-что, но ничего определенного.

– Ничего определенного или ничего такого, что скоро определится? В нашем случае, когда дело касается Энцо и меня, это не одно и то же, понимаешь, Жюль?

– А тебя как величать? - спрашивает санитар.

– Меня - Антуан.

– Так вот слушай, Антуан, этот ваш Жанно, о котором я только что говорил… в общем, когда он явился ко мне, чтобы помочь вашему товарищу с ногой, которую я чересчур старательно лечил, я ему соврал. Я не врач, а всего лишь санитар, и здесь сижу за воровство простынь и другого барахла в больнице, где я работал. Меня застукали за этим делом и дали пять лет; в общем, я такой же арестант, как и ты. Хотя нет, не совсем такой же, вы-то политические, а я уголовник, но все одно, я тут никто, и звать меня никак.

– Да ладно, все равно вы молодец, - утешает его Антуан; он чувствует, что у санитара тяжело на сердце.

– В общем, изгадил я свою жизнь, а ведь мечтал быть таким, как ты. Ты, наверно, возразишь, что глупо завидовать тому, кого ждет расстрел, но мне бы занять у тебя хоть капельку твоей гордости, твоего мужества. Сколько таких парней мне пришлось повидать в этой тюрьме! Знаешь, я уже был здесь, когда гильотинировали Лангера. А что я скажу людям после войны? Что сидел в тюряге за кражу простынь?

– Слушай, Жюль, теперь ты сможешь сказать, что лечил нас, а это уже немало. А еще скажешь, что каждые два дня рисковал своей шкурой, чтобы перевязывать Энцо. Энцо - вот он, тот самый, которым ты занимаешься, запомни его имя на всякий случай. Знать имена - это очень важно, Жюль. Так ты запоминаешь людей, и даже когда они умирают, ты продолжаешь иногда звать их по именам, а иначе и жить не стоит. Так что, видишь, Жюль, во всем есть свой смысл - так мне говорила моя мать. Ты воровал простыни не потому, что ты вор, а для того, чтобы однажды тебя засекли и посадили сюда и чтобы ты мог оказывать нам помощь. Вот оно как, Жюль; я по твоему лицу вижу, что тебе полегчало, ты даже порозовел; а теперь расскажи мне, как там дела с высадкой союзников?

Жюль подошел к решетке и окликнул сторожа, чтобы ему открыли.

– Прости, Антуан, но у меня больше не хватает духу тебе врать. Про эту высадку я ровно ничего не слышал.

В ту ночь, пока Энцо мечется в бреду и стонет от боли, Антуан, сидя на полу, заканчивает надпись, выцарапав на монете в сорок су последнее слово девиза -…Бастилии.

Серым утром Антуан слышит знакомые звуки - скрежет засовов в соседней камере, потом грохот закрывающейся двери. В коридоре раздаются мерные шаги. Проходит несколько минут, и Антуан, прильнувший к оконной решетке, слышит глухой залп из двенадцати выстрелов у стены казней. Антуан поднимает голову; вдали запевают "Песню партизан". Бесстрашный, гордый напев рвется сквозь стены тюрьмы Сен-Мишель, звучит радостным гимном надежды.

Энцо приоткрывает глаза и шепчет:

– Скажи, Антуан, ребята будут петь так же, когда меня поведут на расстрел?

– Конечно, будут, Энцо, только еще громче, - мягко отвечает Антуан. - Так громко, что их голоса услышит весь город.

Я вернулся из карцера к своим друзьям. Они скинулись между собой и собрали мне в подарок табаку на целых три самокрутки.

Среди ночи над нашей тюрьмой пролетают английские бомбардировщики. Вдали слышен вой сирен; я приникаю к оконной решетке и гляжу в небо.

Отдаленный рокот моторов напоминает приближение грозы; он заполоняет все воздушное пространство, проникает даже сюда, в камеры.

В лучах прожекторов, обшаривающих небо, я вижу силуэты крыш нашего города. Тулуза, розовый город… Я думаю о войне, что идет снаружи, за этими стенами, думаю о немецких городах, об английских городах.

– Куда они летят? - спрашивает Клод.

Обернувшись, я смотрю в полумраке на лица товарищей, на их исхудавшие тела. Жак сидит спиной к стене, Клод свернулся клубочком на своем топчане. Арестанты из соседних камер стучат мисками в стены, выкрикивают:

– Ребята, слышите?

Да, конечно, мы все слышим этот гром свободы, такой близкий и одновременно такой далекий, в нескольких километрах над нашими головами.

В самолетах, там, в вышине, сидят свободные парни; у них в кабине есть термосы с кофе, печенье и сколько угодно сигарет; нет, ты только представь себе, прямо над нами! Пилоты в кожаных куртках прорезают облака, парят среди звезд. А внизу, под крыльями их самолетов, лежит темная земля - ни единого огонька, сплошной мрак повсюду, даже в тюрьмах, - но эти самолеты наполняют наши сердца свежим воздухом надежды. Господи, как мне хочется оказаться там; я бы всю жизнь отдал, лишь бы посидеть рядом с этими ребятами, но, увы, свою жизнь я уже отдал свободе - здесь, в этом каменном мешке тюрьмы Сен-Мишель.

– Так куда же они летят? - снова спрашивает мой братишка.

– Откуда я знаю!

– В Италию, вот куда! - заявляет кто-то из наших.

– Нет, в Италию они летают из Африки, - возражает Самюэль.

– Тогда куда же? - еще раз спрашивает Клод. - Чем они там занимаются?

– Да говорю ж тебе, не знаю; но ты на всякий случай держись подальше от окна, мало ли что…

– А чего ты сам торчишь у решетки?

– Я… смотрю и тебе докладываю. Ночную тишину разрывает резкий свист, и первые взрывы сотрясают стены тюрьмы Сен-Мишель; все заключенные вскакивают на ноги и кричат "ура". "Слыхали, парни?"

Да, слыхали. Англичане бомбят Тулузу, и небо вдали уже вспыхнуло заревом пожаров. В ответ гремят немецкие зенитки, но свист бомб не прекращается. Ребята сгрудились у окна. Ах, какой фейерверк!

– Ну, что они там делают? - умоляюще взывает к нам Клод.

– Не знаю, - шепчет Жак.

Кто-то из арестантов начинает петь в полный голос. Я узнаю акцент Шарля, и мне вспоминается вокзальчик в Лубере.

Мой младший брат уже стоит рядом, Жак - передо мной, Франсуа и Самюэль сидят на своих койках, а внизу, на первом этаже, томятся Энцо и Антуан. 35-я бригада все еще существует!

– Эх, хоть бы одна бомба упала сюда и раздолбала стены этой проклятой тюрьмы, - говорит Клод.

А на следующее утро, во время побудки, мы узнаём, что ночью самолеты вели разведку боем в преддверии высадки союзников.

Жак был прав: весна и впрямь возвращается, и, может быть, Энцо с Антуаном удастся спастись.

А еще через день, на рассвете, во двор тюрьмы вошли три человека в черном. Их сопровождал офицер в мундире.

Навстречу выходит старший надзиратель, даже он удивлен их приходом.

– Подождите в приемной, - говорит он, - я должен их предупредить, вас не ждали.

Не успел тюремщик вернуться, как во двор въезжает грузовик, из него по очереди спрыгивают двенадцать человек в касках.

В это утро Тушен и Тейль выходные, работает только Дельцер, помощник старшего надзирателя.

– Ну надо же, как нарочно, на мою смену попали, - бормочет Дельцер.

Он идет через тамбур к камере осужденных. Антуан слышит его шаги и мгновенно вскакивает с койки.

– Вы чего пришли, еще ночь на дворе, разве пора завтракать?

– Тут вот какое дело… они уже здесь, - говорит Дельцер.

– Который час? - спрашивает паренек. Надзиратель смотрит на часы: пять утра.

– Значит, это за нами? - спрашивает Антуан.

– Они ничего не сказали.

– Когда они придут?

– Думаю, через полчаса. Им нужно сначала заполнить бумаги, а потом запереть раздатчиков еды.

Тюремщик шарит в кармане, достает пачку "Голуаз" и просовывает ее через решетку.

– Ты бы все-таки разбудил своего товарища.

– Но ведь он же на ногах не стоит, они не имеют права так поступать! Не имеют права, будь они прокляты! - возмущенно кричит Антуан.

– Да я знаю, - отвечает Дельцер, понурившись. - Ладно, я пошел; может, я сам приду за вами через полчаса.

Антуан подходит к койке Энцо и трясет его за плечо.

– Просыпайся.

Энцо вздрагивает, открывает глаза.

– Они здесь, - шепчет Антуан, - сейчас придут.

– За обоими? - спрашивает Энцо, и на его глазах выступают слезы.

– Нет, они не могут тебя взять, это было бы совсем мерзко.

– Не расстраивайся, Антуан, я так привык быть рядом с тобой; мы пойдем вместе.

– Молчи, Энцо! Ты же не можешь ходить, я запрещаю тебе вставать, слышишь? Поверь, я смогу выйти один.

– Я верю, дружище, верю.

– Гляди, у нас есть пара сигарет, самых настоящих, и мы имеем полное право их выкурить.

Энцо выпрямляется, чиркает спичкой. Выдыхает длинное облачко дыма и смотрит, как в воздухе расходятся серые завитки.

– Значит, союзники все-таки не высадились?

– Похоже, что нет, старина.

В ночной камере каждый ждет на свой манер. Нынче утром суп что-то запаздывает. Уже шесть часов, а раздатчики так и не появились на мостках. Жак мечется по камере, на его лице тревога. Самюэль неподвижно лежит лицом к стене, Клод приник к оконной решетке, но во дворе еще стоит серая мгла, и он возвращается на место.

– Черт подери, что они там затевают? - бормочет Жак.

– Сволочи! - вторит ему мой братишка.

– Ты думаешь, что?…

– Молчи, Жанно! - властно говорит Жак; он садится на койку спиной к двери и опускает голову на руки.

Тем временем Дельцер вернулся в камеру осужденных. У него убитый вид.

– Мне очень жаль, ребята…

– Но как же они собираются его выводить? - умоляюще спрашивает Антуан.

– Его посадят на стул и вынесут. Из-за этого и случилась задержка. Я пытался их отговорить, убеждал, что так не делают, но им, видите ли, надоело ждать, когда он выздоровеет.

– Какие мерзавцы! - кричит Антуан. Но теперь Энцо успокаивает его.

– Я хочу выйти туда сам!

Он встает, шатается и падает. Бинты размотались, обнажив его страшную, гниющую ногу.

– Пускай уж лучше принесут стул, - вздыхает Дельцер. - Зачем тебе страдать еще больше?

Одновременно с этими словами Энцо слышит приближающиеся шаги.

– Ты слышал? - спрашивает Самюэль, садясь на койке.

– Да, - шепчет Жак.

Во дворе раздаются мерные шаги жандармов.

– Подойди к окну, Жанно, и рассказывай, что там творится.

Я подхожу к окну, Клод подставляет мне спину, я взбираюсь повыше. Ребята позади меня ждут, когда я расскажу им печальную историю нашего времени: двоих молодых парней, еле видных в предутренней мгле, волокут к месту казни, один из них с трудом держится на стуле, который несут двое жандармов.

Того, кто стоит на ногах, привязывают к столбу, второго оставляют сидеть рядом с ним.

Взвод выстраивается в ряд. Я слышу, как хрустят пальцы Жака - так сильно он сжимает их, и вот в рассветной хмари последнего дня уже гремит залп двенадцати ружей. Жак кричит: "Нет!", и его вопль перекрывает мелодию "Марсельезы", которую затягивают в камерах.

Головы расстрелянных безвольно поникли, из тел ручьями хлещет кровь; нога Энцо судорожно скребет каменные плиты, и он падает на бок вместе со стулом.

Голова Энцо лежит на песке, и клянусь тебе, что в наступившей мертвой тишине я вижу на его лице улыбку.

В ту ночь пять тысяч транспортов из Англии пересекли Ла-Манш. На рассвете восемнадцать тысяч парашютистов спустились с неба, а на пляжи Франции высадились американские, английские и канадские солдаты; три тысячи из них расстались с жизнью в то же утро; большинство погибших покоится на кладбищах Нормандии.

Настало 6 июня 1944 года, сейчас шесть часов утра. На заре этого дня во дворе тюрьмы Сен-Мишель в Тулузе были расстреляны Энцо и Антуан.

В течение последующих трех недель союзники прошли в Нормандии через настоящий ад. Каждый день приносил новые победы и вселял новые надежды; Париж еще не был освобожден, но весна, которую всем сердцем ждал Жак, уже была на подходе, и хотя сильно запаздывала, никто на нее за это не сетовал.

По утрам, выходя на прогулку, мы обменивались с нашими испанскими товарищами свежими военными новостями. Теперь мы были твердо уверены, что скоро нас освободят. Однако интендант полиции Марти, по-прежнему питавший к нам ненависть, решил иначе. В конце месяца тюремная администрация получила от него приказ передать всех политических заключенных нацистам.

На рассвете нас собрали на галерее, под серым стеклянным перекрытием. У каждого в руках узелок с вещами и миска для еды.

Двор забит грузовиками; эсэсовцы рычат, как псы, разбивая нас на группы. Тюрьма похожа на осажденный город. Заключенных под охраной выводят во двор, подгоняя ударами прикладов. В этой веренице я держусь поближе к Жаку, Шарлю, Франсуа, Марку, Самюэлю и моему братишке, в общем, ко всем выжившим членам 35-й бригады.

Старший надзиратель Тейль стоит, заложив руки за спину и устремив на нас угрюмый взгляд.

Я шепчу на ухо Жаку:

– Ты глянь на него, он прямо побелел от страха. Знаешь, не хотел бы я быть на его месте, предпочитаю свое.

– Да ты вспомни, куда нас везут, Жанно!

– Я помню. Но мы поедем туда с высоко поднятой головой, а он будет жить как побитая собака.

Мы все с неистовой надеждой ждали освобождения, и вот теперь нас увозят, разбив на группы, в цепях. Тюремные ворота открываются, и мы едем через весь город под охраной нацистов. Редкие прохожие, вышедшие на улицу этим серым утром, молча глядят на колонну машин с заключенными, которых везут на смерть.

На тулузском вокзале, с которым связано столько воспоминаний, нас ждет состав из вагонов для перевозки скота.

Каждый заключенный, стоя в строю на перроне, догадывается, куда привезет его этот поезд. Ведь это всего лишь один из множества составов, которые вот уже несколько лет везут таких, как мы, пассажиров через всю Европу, никогда не возвращая их назад.

Конечная остановка - Дахау, Равенсбрюк, Освенцим, Биркенау. И сейчас всех нас запихнут, как скотов, в этот поезд-призрак.