Часть первая 8 страница

Милиционеры подталкивают ее к машине. Но внезапно она чувствует спиной взгляд своего ребенка. Малышка Жизель стоит там, на шестом этаже, прижавшись личиком к оконному стеклу. Мадам Лормон ощущает этот взгляд, она знает, что дочь смотрит на нее. Ей так хочется обернуться, послать дочке последнюю улыбку, нежно помахать рукой, чтобы выразить свою любовь; ей хватило бы одного короткого, на долю секунды, взгляда, который сказал бы дочери, что ни война, ни людское безумие не лишат ее материнской любви.

Но она знает, что, обернувшись, привлечет внимание врагов к своему ребенку. Дружеская рука спасла ее дочь, она не имеет права подвергать эту женщину опасности. Закрыв глаза и не оборачиваясь, она с болью в сердце идет к машине.

А десятилетняя девочка на шестом этаже дома в Тулузе глядит, как навсегда уходит ее мать. Она понимает, что мать уже не вернется, отец давно объяснил ей, что арестованные евреи никогда не возвращаются назад, вот почему она должна крепко-накрепко запомнить свое новое имя, чтобы не ошибиться, когда нужно будет его назвать.

Мадам Пильге положила руку ей на плечо; другой рукой она задергивает тюлевую занавеску так, чтобы снизу их не заметили. Жизель видит, как маму сажают в черную машину. Ей хочется крикнуть: мама, я тебя люблю, я тебя всегда буду любить, ты самая лучшая из всех мам в мире, другой такой у меня никогда не будет. Но вслух говорить нельзя, и девочка изо всех сил думает об этом - такая неистовая любовь обязательно должна пронзить оконное стекло, долететь до матери. Она надеется, что мама там, на улице, слышит ее слова, которые она еле слышно бормочет сквозь сжатые до боли зубы.

Мадам Пильге прижалась щекой к детской головке, целует ее. И Жизель чувствует, как слезы мадам Пильге текут по ее затылку. Но сама она не будет плакать. Она хочет увидеть все до конца, она клянется себе, что никогда не забудет это декабрьское утро 1943 года, то утро, когда ее мама ушла насовсем.

Хлопает дверца, обе машины трогаются. Девочка простирает руки вслед, в последнем порыве любви.

Мадам Пильге опускается на колени, прижимает к себе ребенка.

– Жизель, маленькая моя, если бы ты знала, как мне жаль!

И она плачет горючими слезами, эта добрая мадам Пильге. Девочка глядит на нее, слабо улыбается. Вытирает мокрые щеки мадам Пильге и говорит:

– Меня зовут Сара.

Жилец с пятого этажа отходит от окна столовой в мрачном настроении. Останавливается возле комода, дует на рамку - опять эта проклятая пыль на фотографии маршала Петена. Слава богу, теперь нижние соседи больше не будут разыгрывать гаммы на фортепиано и раздражать его. Сдувая пыль, он думает: надо бы последить за соседями и разузнать, кто же из них спрятал эту противную маленькую жидовочку.

Скоро уже восемь месяцев, как мы вступили в бригаду, и с тех пор проводим акции почти ежедневно. Только за последнюю неделюяуча-ствовал в четырех. С начала года я похудел на десять кило, и дух мой страдал не меньше тела от голода и усталости. Как-то вечером я зашел за своим братишкой и в качестве сюрприза повел его в ресторан, на настоящий ужин. Клод читал меню, изумленно тараща глаза. Жаркое, овощной гарнир и яблочный пирог - цены, вполне обычные для "Матушки Гусыни", мне казались абсолютно сумасшедшими, на эту трапезу уйдут все мои деньги, но я давно вбил себе в голову, что все равно погибну до конца года, а на дворе уже стоял декабрь!

Входя в это заведение, доступное по ценам одним только милиционерам да немцам, Клод решил, что я привел его сюда для какой-то акции. Когда до него дошло, что мы собираемся всего лишь вкусно поесть, я увидел на его лице давно забытое детское выражение. Его снова озарила улыбка тех лет, когда мама играла с нами в прятки в нашей квартире, и глаза засияли так же радостно, как в те минуты, когда мама, проходя мимо шкафа, притворялась, будто не видит, что он там спрятался.

– Ну, и что же мы празднуем? - спросил он шепотом.

– Да все что угодно! Начало зимы, то, что мы живы, ну и далее по списку.

– А чем ты собираешься платить по счету?

– Не беспокойся, есть чем, так что наедайся до отвала.

Клод пожирал глазами ломтики хлеба в корзинке с вожделением пирата, нашедшего в сундуке золотые монеты. В конце трапезы при виде счастливого лица братишки у меня сильно поднялось настроение; я попросил счет, пока он ходил в туалет.

Вернулся он с довольной ухмылкой, не пожелал сесть и сказал: отчаливаем, да поскорей. Я еще не успел допить кофе, но он торопил меня: нужно уходить. Наверно, почуял, что нам грозит опасность. Я расплатился, набросил пальто, и мы оба вышли из ресторана.

На улице он стиснул мое плечо и потащил прочь, заставляя почти бежать.

– Скорей, скорей, я тебе говорю!

Я глянул назад, думая, что за нами гонятся, но улица была пуста, а брат едва сдерживал душивший его хохот.

– Да что случилось, черт возьми? Ты меня пугаешь!

– Иди, иди! - повторил он. - Объясню вон там, в переулке.

Он завел меня в какой-то тупик и, выдержав эффектную паузу, распахнул пальто. Оказалось, что в раздевалке "Матушки Гусыни" он умудрился спереть портупею немецкого офицера с кобурой, в которой лежал "маузер".

Мы шагали бок о бок по городским улицам как пара сообщников, связанных еще крепче, чем прежде. Вечер был прекрасный, вкусный ужин придал нам сил, и у нас появилась надежда на лучшее будущее. Когда мы прощались, я предложил ему встретиться завтра.

– Не выйдет, завтра у меня акция, - шепнул Клод. - Зря я это сказал, но плевать я хотел на приказ, ты все-таки мой брат. Если я даже тебе не имею права признаться, тогда к чему все это?!

Я промолчал: не хотелось ни толкать его на откровенность, ни затыкать рот.

– Завтра мне придется спереть выручку на почте. Ян, кажется, думает, что я прирожденный жулик и способен на любое воровство! Знал бы ты, как мне это противно!

Я понимал его отвращение к таким акциям, но мы действительно страшно нуждались в деньгах. Так называемые "студенты" должны были хоть как-то кормиться, если наши командиры хотели, чтобы мы продолжали борьбу.

– Это очень рискованно?

– Да нет, совсем нет! Вот это-то и есть самое противное! - буркнул Клод.

И он изложил мне план операции.

Служащая почтового отделения на улице Бальзака приходит каждое утро одна, без охраны. Она приносит в сумке деньги, довольно большую сумму, на них мы могли бы продержаться несколько лишних месяцев. Клод должен оглушить ее и завладеть этой сумкой. Эмиль будет прикрывать отход.

– Я сразу же отказался бить ее дубинкой! - сказал Клод почти с яростью.

– А как ты это сделаешь?

– Никогда в жизни не стану бить женщину! Просто напугаю ее… ну, в крайнем случае, слегка встряхну, вырву сумку, и все дела.

Я даже не знал, что сказать. Яну следовало бы понимать, что Клод никогда не нападет на женщину. Но я очень болея, что все может обернуться не так благополучно, как надеялся Клод.

– А потом мне нужно отвезти деньги в Альби. Вернусь только через пару дней.

Я обнял его и, перед тем как попрощаться, заставил пообещать, что он будет осторожен. Мы обменялись последним рукопожатием. Через день мне самому предстояла очередная акция, и я должен был ехать к Шарлю за оружием.

Как и было предусмотрено, Клод засел в кустах палисадника перед почтовым отделением. Как и было предусмотрено, в восемь часов десять минут фургон привез служащую, и он услышал под ее ногами скрип гравия. Как и было предусмотрено, Клод одним прыжком выскочил из-за куста, угрожающе воздев кулак. Но одно обстоятельство было совсем не предусмотрено: служащая весила не меньше центнера и вдобавок носила очки!

Дальше все произошло очень быстро. Клод налетел на нее и попытался свалить с ног; атакуй он каменную стену, эффект был бы тот же! В результате он сам грохнулся наземь. Ему ничего не оставалось, как вернуться к плану Яна, то есть оглушить женщин)⁷. Однако, взглянув на ее очки, Клод вспомнил о моей чудовищной близорукости, и мысль о том, что осколки стекла могут врезаться в глаза жертвы, заставила его решительно отказаться от своего намерения.

– Помогите, грабят! - вопит служащая.

Собрав все силы, Клод пытается вырвать сумку, которую она прижимает к своей необъятной груди. Но то ли ему мешает нахлынувшее волнение, то ли силы слишком неравны, схватка затягивается; в конце концов Клод падает наземь, придавленный стокилограммовой женской тушей. Он с трудом отталкивает ее от себя, высвобождается, хватает сумку, на глазах перепуганного Эмиля вскакивает на велосипед и мчится прочь. Его никто не преследует. Убедившись, что с Клодом все в порядке, Эмиль исчезает в противоположном направлении. Вокруг женщины собирается кучка прохожих, ее поднимают с земли, успокаивают.

Из-за угла выезжает на мотоцикле полицейский; он еще издали замечает Клода, понимает, что случилось, прибавляет скорость и мчится за ним. Еще несколько секунд, и на моего братишку обрушивается страшный удар дубинкой; его буквально сносит с велосипеда.

Полицейский соскакивает с мотоцикла и бросается на него. На Клода дождем сыплются безжалостные пинки и удары. К его виску приставляют револьвер, руки уже закованы в наручники, но Клоду это безразлично, он потерял сознание.

Придя в себя, он видит, что сидит привязанный к стулу, а его руки, скованные наручниками, заломлены за спину. Но в сознании он находится недолго: первый же взрыв ярости комиссара, который его допрашивает, снова посылает его в нокаут. Он ударяется головой об пол, и опять наступает темнота. Сколько времени прошло перед тем, как он наконец открыл глаза? Их застилает багровая пелена. Распухшие веки склеились от крови, губы разбиты, расплющены ударами. Клод упорно молчит, он не издает ни звука - даже хрипа, даже шепота. Время от времени обмороки избавляют его от побоев, но стоит ему приподнять голову, как его снова начинают жестоко обрабатывать дубинками.

– Ну, говори, ты, жиденок! - орет ему инспектор Фурна. - Для кого добывал деньги?

Клод выдает какую-то ерундовую историю, в которой и речи нет о детях, борющихся за свободу, о товарищах, вообще о ком бы то ни было. Его рассказ не лезет ни в какие ворота. Фурна рычит:

– Говори, где твоя "хата"?

Нужно продержаться два дня, чтобы ответить на этот вопрос. Таково правило: ребятам требуется время, чтобы убрать из "хаты" все подозрительное. Фурна снова наносит удары, и лампочка, свисающая с потолка, вальсирует, вовлекая брата в круговорот своего вращения. Клода рвет, и его голова падает на грудь.

– Какой сегодня день? - спрашивает Клод.

– Ты здесь уже два дня, - отвечает надзиратель. - Здорово они тебя уделали, видел бы ты свою физиономию!

Клод поднимает руку, но едва пальцы касаются лица, как его с головой накрывает жгучая боль. Сторож шепчет:

– Ох, не нравится мне это. - Он оставляет котелок с едой на столе и запирает дверь камеры.

Значит, прошло два дня, и теперь Клод может назвать свой адрес.

Эмиль уверял, что видел своими глазами, как Клод мчался прочь на велосипеде. И все решили, что он задержался в Альби. Но когда минула вторая ночь ожидания, было уже слишком поздно "чистить" его жилище - там орудовали Фурна и его люди.

Полицейские усердно обыскивают комнату: они явственно чуют, что здесь пахнет Сопротивлением. Но что можно найти в убогой каморке, где и мебели-то кот наплакал? Матрас уже вспорот, но в нем ничего нет! Ящик комода разломан в щепки - и там ничего! Остается лишь печурка в углу. Фурна открывает чугунную заслонку.

– А ну, гляньте, что я нашел! - вопит он, вне себя от радости.

У него в руке граната. Она была спрятана под золой в остывшей топке.

Он наклоняется пониже, чуть ли не сует голову в печку и вытаскивает оттуда, один за другим, клочки письма, написанного мне братишкой. Я его так и не получил. Из осторожности Клод решил его разорвать. А вот сжечь не успел - для этого нужно было купить хоть немного угля, но денег не было.

Когда я расстался с Шарлем, он, как всегда, пребывал в благодушном настроении. В этот час я еще не знал, что мой младший брат арестован; я надеялся, что он застрял в Альби. Мы с Шарлем немного поболтали в огороде, но скоро вернулись в дом - холод стоял собачий. Наконец я собрался уезжать, и он вручил мне оружие для завтрашней операции.

Итак, мои карманы оттягивают две гранаты, а к поясу пристегнут револьвер. Не очень-то легко катить на велосипеде по луберской дороге с таким арсеналом.

Уже стемнело, моя улица безлюдна. Я оставляю велосипед в коридоре и ищу ключ от комнаты. Поясницу ломит от долгой езды. Ага, вот он, ключ, на дне кармана. Еще десять минут, и я буду лежать в постели. Вдруг в коридоре гаснет свет. Ну да ничего, я отыщу замочную скважину и в темноте.

Слышу какой-то шум за спиной. Но даже не успеваю обернуться, меня швыряют на пол. В мгновение ока мне заламывают руки за спину, и я лежу в наручниках, с окровавленным лицом. В комнате устроили засаду шестеро полицейских. И столько же в саду, не считая тех, кто оцепил улицу. Я слышу вопли мамаши Дюблан. Взвизгивают тормоза; всюду, куда ни глянь, полиция.

Идиотское невезение: на письме, которое писал мне младший брат, значился мой адрес.

Подумать только, ему не хватило нескольких кусков угля, чтобы сжечь его. Да… так оно и бывает в жизни.

На следующий день, рано утром, Жак напрасно ждет меня для проведения операции. Наверное, что-то помешало по дороге, думает он, может, проверка на улице скверно обернулась. Он садится на велосипед и спешно едет ко мне, чтобы "очистить" комнату, - таково правило.

Там-то его и хватают двое полицейских, оставленных в засаде.

Я прошел через ту же обработку, что и мой брат. Комиссар Фурна не зря пользуется репутацией свирепого палача. Восемнадцать дней непрерывных допросов, избиений кулаками и дубинкой; восемнадцать ночей, когда прижигание тела сигаретами чередуется с другими изощренными пытками. Когда комиссар Фурна приходит в хорошее настроение, он заставляет меня стоять на коленях, держа в обеих вытянутых руках по телефонному справочнику. Стоит руке дрогнуть, как он с размаха бьет ногой - то в грудь, то в живот, а то и в лицо. Когда он в дурном настроении, он целит мне между ног. Но я все-таки не заговорил. Нас двое в камерах предварительного заключения комиссариата на улице Рампар-Сент-Этьен, Жак и я. Иногда ночью я слышу его стоны. Но он тоже никого не выдал.

Двадцать третье декабря. Прошло уже двадцать дней, но мы так и не заговорили. Комиссар Фурна, вне себя от ярости, наконец подписывает постановление о взятии под стражу. Последний день проходит как обычно, в побоях, а затем нас с Жаком перевозят в тюрьму.

Сидя в автозаке, везущем нас в тюрьму Сен-Мишель, я еще не знаю, что через несколько дней будут учреждены военные суды; мне еще неведомо, что людей будут казнить в тюремном дворе сразу же после вынесения приговора и что такой жребий уготован всем нам, арестованным участникам Сопротивления.

Как же далеко теперь от меня небо Англии; в моем истерзанном мозгу уже не звучит гул мотора моего "Спитфайра".

Пока полицейский фургон везет нас в конечный пункт нашей жизни, я вновь и вновь вспоминаю свои детские мечты. А ведь детство было всего восемь месяцев тому назад.

Итак, 23 декабря 1943 года надзиратель тюрьмы Сен-Мишель захлопнул за мной дверь камеры. В полумраке трудно было что-нибудь разглядеть. Тусклый свет едва проникал под изуродованные веки. Они так вспухли, что глаза открывались с трудом.

Но я до сих пор отчетливо помню, как в темноте этой камеры вдруг прозвучал дрожащий и такой родной голос:

– Веселого Рождества!

– Веселого Рождества, братишка!