Часть первая 4 страница

– Угостите-ка лучше этого человека, - говорит он, - ему это нужней, чем мне.

Марсель бросает наземь сигарету и делает знак, что он готов.

К нему подходит раввин, но Марсель улыбкой дает ему понять, что не нуждается в утешении.

– Благодарю вас, ребе, но я верю в лучший мир для людей только здесь, на земле, и только сами люди когда-нибудь захотят создать такой мир. Для себя и для своих детей.

Раввин прекрасно знает, что Марселю не нужна его поддержка, но он хочет выполнить данное ему поручение, а время не терпит. Поэтому он решительно отстраняет Лепинаса и, протянув Марселю книгу, которую держит в руках, шепчет:

– Там кое-что есть для вас.

Марсель колеблется, потом осторожно берет книгу, листает ее. И находит между страницами письмо, написанное рукой Яна. Марсель проводит по строчкам пальцем справа налево, на миг прикрывает глаза и возвращает книгу раввину.

– Передайте им, что я благодарю, а главное, что я уверен в их победе.

Пять часов пятнадцать минут; дверь отворяется, выпуская людей в один из темных двориков тюрьмы Сен-Мишель. Справа от двери высится гильотина. Палачи по-своему деликатны: она стоит так, чтобы осужденный увидел ее лишь в последний момент. Немецкие часовые, стоящие на дозорных вышках, наслаждаются страшным спектаклем, который разыгрывается у них на глазах.

– Все-таки странные люди эти французы, ведь их враги - это мы, разве нет? - иронически бросает один из них.

Но его соотечественник только пожимает плечами и наклоняется, чтобы лучше видеть происходящее. Марсель всходит по ступеням эшафота, в последний раз оборачивается к Лепинасу со словами:

– Моя кровь падет на вашу голову, - и с улыбкой добавляет: - Я умираю за Францию и за лучшее будущее человечества.

Марсель сам, без посторонней помощи, ложится на доску; нож скользит вниз. Арналь, затаив дыхание, пристально глядит в небо, затканное легкими, словно шелковыми, волокнами облаков. У его ног камни двора обагрены кровью. И пока тело Марселя укладывают в гроб, палачи уже хлопочут, очищая от крови свою страшную машину. Багровую лужу засыпают несколькими горстями опилок.

Арналь провожает своего друга в последний путь. Он садится на козлы катафалка, тюремщики отворяют ворота, и лошади трогаются с места. На углу улицы катафалк проезжает мимо Катрин, но Арналь даже не узнает девушку.

Катрин и Марианна, укрывшиеся под козырьком подъезда, провожают взглядом погребальный экипаж. Стук лошадиных копыт затихает вдали. Сторож вывешивает на тюремных воротах объявление о совершённой казни. Больше здесь делать нечего. Белые как смерть, они покидают свое укрытие и бредут по улице. Марианна прижимает к губам платок - жалкое лекарство от тошноты, от горя. У Шарля девушки появляются часам к семи. Жак молчит и только до боли сжимает кулаки. Борис чертит кончиком пальца кружки на деревянном столе; Клод сидит, привалившись к стене, и не сводит с меня глаз.

– Сегодня мы должны убить кого-то из врагов, - говорит Ян.

– Без всякой подготовки? - спрашивает Катрин.

– Лично я согласен, - отвечает Борис.

Летом в восемь вечера еще совсем светло. Люди гуляют, наслаждаясь вернувшимся теплом. На террасах кафе полно народа, на каждом углу целуются влюбленные. Борис, затерянный в этой толпе, выглядит обычным молодым человеком, таким же безобидным, как все другие. Однако его рука сжимает в кармане рукоятку револьвера. Вот уже час, как он разыскивает свою жертву, не первую попавшуюся, а достойную мести за Марселя - вражеского офицера с золотыми галунами, с крестами на мундире. Но пока ему попались только двое подвыпивших немецких юнг, а эти молокососы не заслуживают смерти по такому поводу. Борис пересекает сквер Лафайета, проходит по Эльзасской улице, бродит по тротуарам площади Эскироль. Вдали слышатся звуки духового оркестра. Борис идет на эти звуки.

На эстраде играет немецкий оркестр. Борис находит свободный стул и садится. Закрыв глаза, он пытается унять взволнованное сердцебиение. Он не имеет права вернуться ни с чем, не должен разочаровать товарищей. Конечно, не такой мести заслуживает Марсель, но решение уже принято. Он открывает глаза, и тут ему улыбается удача: в первом ряду сидит бравый немецкий офицер. Борис глядит на фуражку, которой тот обмахивает лицо. На рукаве мундира он видит красную нашивку: значит, тот воевал в России. И уж конечно на его счету немало убитых, если он сейчас разгуливает по Тулузе. И, конечно, он послал на смерть немало своих солдат, раз ему теперь дозволено мирно наслаждаться погожими летними вечерами на юго-западе Франции.

Концерт окончен, офицер встает, Борис идет за ним. Еще несколько шагов, и прямо посреди улицы гремят пять выстрелов, пять вспышек вырываются из ствола револьвера нашего товарища. Толпа мечется в панике, Борис исчезает.

Кровь немецкого офицера стекает в желоб у тротуара одной из тулузских улиц. А в нескольких километрах отсюда, в земле ту-лузского кладбища, давно уже высохла кровь Марселя.

Газета "Депеш" сообщает об акции Бориса; в том же номере объявляется о казни Марселя. Горожане быстро свяжут эти два события. Те, кто осудил на смерть Марселя, поймут, что нельзя безнаказанно проливать кровь партизан, а остальные будут знать, что здесь, рядом с ними, есть люди, которые борются с врагом.

Префект региона поспешил выпустить коммюнике, в котором заверял оккупантов в полной лояльности своих служб. "Едва я узнал о покушении, - объявил он, - как незамедлительно выразил возмущение от себя лично и от имени населения города господину генералу, начальнику штаба, и начальнику немецкой службы безопасности". Интендант полиции тулузского региона также приложил свои грязные лапы к этой коллаборационистской прозе: "Власти обещают выплатить значительное денежное вознаграждение за содействие в поимке террориста или террористов, совершивших гнусное покушение с применением огнестрельного оружия на немецкого офицера вечером 23 июля на улице Байяр в Тулузе". Конец цитаты! Этого самого Бартене только-только назначили на должность интенданта полиции. Несколько лет усердных трудов в ведомствах Виши создали ему репутацию опытного и сурового служаки; в результате он и добился повышения, о котором давно мечтал. Хроникер из "Депеш" поздравил его с назначением на первой странице газеты, горячо пожелав успехов. Что ж, мы тоже на свой лад "поздравили" этого типа. А в качестве дополнительного поздравления распространили по всему городу листовки с коротким сообщением, что убийство немецкого офицера стало местью за казнь Марселя.

Мы не собирались ждать ничьих приказов. Раввин передал Катрин слова Марселя, обращенные к Лепинасу перед смертью на эшафоте: "Моя кровь падет на вашу голову". Эти слова потрясли нас, мы приняли их как завещание, оставленное нашим товарищем, как его последнюю волю. И мы непременно доберемся до Лепинаса, но эта операция потребует тщательной подготовки. Прокурора ведь не убьешь просто так, посреди улицы. Этого представителя закона наверняка охраняют, и передвигается он, конечно, только на машине с шофером; кроме того, мы не могли допустить, чтобы во время акции пострадали невинные люди. В отличие от тех, кто открыто сотрудничал с нацистами, кто доносил, арестовывал, пытал и ссылал, кто приговаривал к смерти и расстреливал, кто, забыв о совести и прикрываясь высокими словами о так называемом долге, утолял свою расистскую ненависть к "инородцам", мы были готовы обагрить свои руки кровью, но при этом ни разу не запятнали их убийством невиновного.

Вот уже несколько недель Катрин по просьбе Яна налаживала для нас "службу разведки". Это означало, что она с помощью нескольких своих подружек - Дамиры, Марианны, Софи, Розины и Осны, девушек, которых нам запрещалось любить, но в которых мы все-таки влюблялись, - добывала сведения, необходимые для проведения наших акций.

В течение многих месяцев девушки из бригады вели слежку, скрытую съемку, разведывали маршруты и передвижения намеченных жертв, их распорядок дня, опрашивали соседей. Благодаря этой работе мы знали всё или почти всё о тех, кого наметили объектами покушения. Нет, мы не нуждались ни в чьих приказах. И во главе нашего списка кандидатов на возмездие стоял отныне прокурор Лепинас.

Жак попросил меня встретиться в городе с Дамирой, чтобы передать ей приказ об акции. Свидание было назначено в бистро, где наши встречались слишком уж часто; в конце концов Ян запретил нам совать туда нос - как всегда, из соображений безопасности.

Я испытал шок, увидев ее в первый раз! Сам я был рыжеволосым, с белой кожей, усеянной веснушками так густо, что меня спрашивали, не смотрел ли я на солнце сквозь дуршлаг; вдобавок я носил толстенные очки. А Дамира была итальянкой и - что при моей близорукости было важней всего - такой же рыжей, как и я. Я понадеялся, что это обстоятельство неизбежно создаст между нами какую-то особую близость. Но тут же одернул себя: один раз я уже ошибся, недооценив важность оружейных складов, созданных макизарами-голлистами, так что в отношении Дамиры тоже не следовало обольщаться.

Сидя перед тарелками с гороховым супом, мы должны были изображать парочку юных влюбленных; на самом деле Дамира вовсе не была в меня влюблена, хотя сам я уже слегка втюрился. Я глядел на нее так, как, наверное, и должен глядеть парень, проживший восемнадцать лет с огненно-рыжей мочалкой на голове и вдруг встретивший такое же рыжеволосое создание, да еще противоположного пола - это последнее обстоятельство явилось для меня чертовски приятным сюрпризом.

– Ты чего на меня так уставился? - спросила Дамира.

– Да так, ничего.

– За нами следят?

– Нет-нет, дело не в этом!

– Ты уверен? Ты так сверлишь меня глазами… я уж решила, что предупреждаешь об опасности.

– Дамира, я клянусь, нам ничего не угрожает!

– Тогда объясни, почему у тебя лоб весь в поту?

– В этом зале такая жарища, задохнуться можно.

– Мне так не кажется.

– Ну, ты же итальянка, а я парижанин, значит, ты к жаре привыкла больше, чем я.

– Если хочешь, можем пройтись. Предложи мне Дамира сходить искупаться в канале, я бы согласился, не раздумывая. Она еще не успела договорить, а я уже был на ногах и пытался отодвинуть ее стул, чтобы помочь встать.

– Как приятно видеть галантного мужчину, - сказала она с улыбкой.

Температура у меня мигом подскочила на несколько градусов; впервые с начала войны можно было сказать, что я прекрасно выгляжу, - такой яркий румянец залил мои щеки.

Мы шли по направлению к каналу, и я уже видел в мечтах, как мы с моей рыжей красавицей-итальянкой плещемся в воде, предаваясь нежным любовным играм. Это было полным идиотизмом, поскольку купание между двумя подъемными кранами и тремя баржами с углем не сулило ровно никакой романтики. Но ничто на свете не помешало бы мне в ту минуту предаваться мечтам. И пока мы с ней пересекали площадь Эскироль, я сажал свой "Спитфайр" (его мотор подвел меня во время мертвой петли) на луг рядом с очаровательным маленьким коттеджем, в котором мы с Дамирой жили в Англии с тех пор, как она забеременела нашим вторым ребенком (вполне вероятно, он будет таким же рыженьким, как наша старшая дочь). В довершение блаженства как раз наступило время чая. Дамира спешила мне навстречу, пряча в карманах своего фартучка в красно-зеленую клетку несколько горячих песочных пирожных, только-только вынутых из духовки. Что ж, тем хуже для самолета: я займусь его ремонтом после чая; пирожные Дамиры были восхитительны - она, наверное, потратила уйму времени, готовя их для меня (и только для меня). Так могу же я хотя бы один раз на минуту забыть о своих воинских обязанностях и воздать должное своей жене. Сидя перед нашим домиком и опустив головку мне на плечо, Дамира вздыхала от полноты этого простого житейского счастья.

– Жанно, очнись, ты заснул, что ли?

– А в чем дело? - спросил я, вздрогнув.

– Ты положил голову мне на плечо!

Я выпрямился, побагровев от стыда. "Спитфайр", коттедж и чай с пирожными мгновенно исчезли, остались только темные блики на воде канала да скамья, на которой мы сидели.

В отчаянной попытке выправить ситуацию я кашлянул и, не осмеливаясь взглянуть на свою соседку, решил хоть что-нибудь разузнать о ней.

– Скажи, а как ты вступила в бригаду?

– Разве тебе не поручили передать мне приказ? - довольно сухо ответила Дамира.

– Да-да, верно, но ведь у нас еще есть время?

– У тебя, может, и есть, а у меня нет.

– Ладно, сначала ответь, а потом поговорим о деле.

Чуть поколебавшись, Дамира улыбнулась и все-таки решила ответить. Она наверняка почувствовала, что нравится мне, -девчонки ведь сразу это усекают, часто даже раньше, чем мы сами это осознаем. В ее согласии не было ничего предосудительного, она знала, как тягостно одиночество для всех нас, а может, и для нее самой, вот ей и захотелось доставить мне удовольствие, рассказав кое-что о себе. Уже темнело, но до комендантского часа было еще далеко, и в нашем распоряжении оставалось несколько часов. Юная парочка, сидящая на скамейке возле канала, в разгар оккупации, - что в этом плохого? Кто знает, сколько времени нам отпущено, и ей и мне?

– Никогда не думала, что война доберется и до нас, - начала Дамира. - А она пришла как-то вечером, по аллее, ведущей к дому: какой-то человек, одетый, как мой отец, в рабочую блузу, направлялся в нашу сторону. Папа вышел ему навстречу, и они довольно долго что-то обсуждали. Потом тот человек ушел. А папа вернулся и заговорил с мамой на кухне. Я увидела, что она плачет и приговаривает: "Неужели нам мало того, что случилось?" Она сказала так потому, что ее брата замучили пытками итальянские чернорубашечники. Так у нас прозвали фашистов Муссолини, это все равно что здешние милиционеры.

По известным уже причинам мне не удалось сдать экзамены на бакалавра, но я прекрасно знал, кто такие чернорубашечники. Однако я предпочел смолчать, не рискуя прерывать Дамиру.

– Тогда я поняла, почему тот тип говорил с моим отцом в саду; а папа, с его представлениями о чести, конечно, только этого и ждал. Я знала, что он ответил согласием и за себя, и за моих братьев. А мама плакала, понимая, что всем им предстоит борьба. Я была счастлива и гордилась ими, но меня отослали в мою комнату. В Италии у девушек куда меньше прав, чем у парней. В нашей семье на первом месте папа, мои братцы-кретины, а уж потом, только потом - мама и я. Вообще, должна тебе сказать, что парней я знаю как облупленных, у нас в доме их четверо.

Услышав эти слова и оценив свое поведение с той самой минуты, как мы с ней сели за стол в "Тарелке супа", я подумал: вероятность того, что она не поняла, как я в нее втюрился, равна нулю или нулю с несколькими десятыми, не больше. Но мне даже в голову не пришло прерывать ее, да я и не смог бы вымолвить ни слова. А Дамира продолжала:

– Я унаследовала папин характер, а не мамин; кроме того, мне отлично известно, что папе нравится наше сходство. Я обо всем думаю как он… я тоже из породы бунтовщиков. И не переношу несправедливости. Мама всю жизнь приучала меня помалкивать, а папа, наоборот, всегда поощрял к протесту, к непокорности, хоть и делал это тайком от братьев, из уважения к установленному в семье порядку.

Рядом с нами от берега отваливала баржа; Дамира смолкла, как будто матросы могли нас услышать. Это было глупо - ветер, гулявший между кранами, заглушал все звуки, но я решил: пусть передохнет с минутку. Мы дождались, когда баржа уйдет к шлюзу, и Дамира заговорила снова:

– Ты Розину знаешь?

Ну еще бы: Розина - итальянка с легким певучим акцентом, с таким голосом, от которого прямо в дрожь бросало, ростом примерно метр семьдесят, голубоглазая брюнетка с длинными волосами, поражала воображение.

Я осторожно ответил:

– Да, кажется, мы встречались пару раз.

– А она мне никогда не говорила о тебе.

Меня это не слишком удивило, я пожал плечами. Обычный дурацкий жест, когда сталкиваешься с роковым невезением.

– А почему ты заговорила о Розине?

– Потому что я вступила в бригаду благодаря ей, - ответила Дамира. - Однажды вечером у нас дома устроили собрание, и она пришла. Когда я сказала ей, что пора идти спать, она ответила, что пришла сюда не спать, а участвовать в собрании. Я тебе уже говорила, что ненавижу несправедливость?

– Да-да, говорила, минут пять назад, я хорошо помню!

– Ну вот я и подумала: это уж слишком. Я спросила, почему мне не разрешают присутствовать на собрании, но папа сказал, что я еще маленькая. А ведь мы с Розиной ровесницы. Вот тут я и решила взять свою судьбу в собственные руки и подчинилась отцу в последний раз. Когда Розина пришла ко мне в комнату, я не спала. Я ждала ее. Мы проболтали всю ночь. Я призналась ей, что хочу бороться, как она, как мои братья, и стала умолять ее свести меня с командиром бригады.

Она расхохоталась и сказала, что командир находится у нас в доме и в данный момент спит в гостиной. Оказалось, что это приятель моего отца, тот самый, что приходил как-то вечером к нам в сад, после чего моя мама так плакала.

Дамира на мгновение умолкла, как будто хотела убедиться, что я ее внимательно слушаю; она могла бы этого и не делать: в тот момент я послушался бы любого ее приказа, пошел бы за ней на край света, если бы она попросила… и даже если бы не просила.

– На следующее утро, пока папа с мамой занимались какими-то делами, я подошла к командиру. Он выслушал меня и сказал, что бригаде нужны все, кто хочет бороться. И добавил, что для начала будет давать мне не слишком трудные поручения, а там уж посмотрит. Ну вот, теперь ты все знаешь. Давай-ка, говори приказ.

– А твой отец… что он сказал?

– В первое время он ничего не подозревал, а потом в конце концов догадался. Мне кажется, он поговорил с командиром, и они крупно повздорили. Но папу волновал главным образом вопрос об отцовском авторитете, так что я осталась в бригаде. С тех пор мы ведем себя так, будто ничего не случилось, но я-то чувствую, что мы с ним стали ближе. Ну все, Жанно, передавай приказ, и я побегу.

– Дамира…

– Что тебе?

– Можно сказать тебе кое-что по секрету?…

– Слушай, Жанно, я работаю в службе разведки, и если есть человек, которому можно доверить секрет, так это я!

– Дамира, я начисто забыл, что говорилось в приказе об акции…

Дамира пристально посмотрела на меня, и ее губы тронула странная усмешка, словно мое сообщение позабавило ее и вместе с тем привело в полную ярость.

– Ты что, и вправду идиот, Жанно?

Но я был не виноват в том, что вот уже час сижу с взмокшими ладонями, пересохшим ртом и трясущимися коленями. Я забормотал извинения, стараясь говорить как можно убедительней.

– Я уверен, что это пройдет, я все вспомню, просто сейчас на меня какое-то затмение нашло.

– Ладно, я иду домой, - сказала Дамира, - а ты сиди хоть всю ночь и вспоминай; самое позднее завтра утром я хочу знать, в чем состоял приказ. Господи боже, мы ведь воюем, Жанно, пойми, это серьезно!

За прошедший месяц я взорвал немало бомб, разрушив несколько подъемных кранов, выведя из строя немецкую телефонную станцию и уничтожив часть ее работников; по ночам меня все еще мучил призрак вражеского офицера, с усмешкой глядевшего в унитаз; уж если кто и знал, насколько все это серьезно, так это я; но с провалами памяти, пусть даже минутными, бороться довольно сложно. Я предложил Дамире пройтись еще немного - может, на ходу память вернется ко мне.

Мы должны были расстаться на площади Эскироль. Дамира с решительным видом повернулась ко мне:

– Слушай, Жанно, ты не забыл, что ухаживания у нас под запретом?

– Но ведь ты говорила, что не выносишь принуждения!

– Я имею в виду не своего отца, кретин, а нашу бригаду; это запрещено, потому что опасно, так что давай думать о нашем деле и забудем про все остальное. Согласен?

Она еще к тому же отличалась убийственной прямотой! Я пробормотал, что все понимаю, и вообще… в любом случае… иначе просто быть не может. Дамира ответила: хорошо, что между нами полная ясность; может, теперь и память моя прояснится.

– Верно! Ты должна наведаться в район улицы Фараона, бригаду интересует некий Мае, начальник милиции.

Я все-таки вспомнил приказ и могу поклясться, что он всплыл у меня в голове мгновенно, слово в слово!

– Кто будет проводить акцию? - спросила Дамира.

– Поскольку речь идет о милиционере, скорее всего, им займется Борис, но окончательное решение еще не принято.

– Когда это должно произойти?

– По-моему, в середине августа.

– Значит, у меня в запасе всего несколько дней; это очень мало, придется просить Розину помочь мне.

– Дамира… -Что?

– А если бы не было… ну, в общем… если бы не нужно было соблюдать правила безопасности?…

– Хватит, Жанно, при наших одинаковых рыжих шевелюрах мы с тобой выглядели бы как брат и сестра, и потом…

Дамира не закончила фразу - просто покачала головой и удалилась. А я так и остался стоять, понурившись, как вдруг она обернулась и снова подошла ко мне.

– У тебя такие красивые голубые глаза, Жанно, твой близорукий взгляд сквозь очки может свести с ума не одну девушку. Так что постарайся сберечь их в этой войне, и я тебя уверяю, ты будешь счастлив в любви. Доброй ночи, Жанно.

– Доброй ночи, Дамира.

Расставаясь с ней в тот вечер, я еще не знал, что она безумно влюблена в одного из наших парней, Марка. Они встречались тайком и даже, кажется, ходили вместе по музеям. Марк был очень образован, он водил Дамиру в церкви, рассказывал ей про живопись. Расставаясь с ней в тот вечер, я еще не знал и другого: через несколько месяцев Дамиру и Марка арестуют, и Дамиру отправят в концлагерь Равенсбрюк.

Итак, Дамира начала собирать информацию о милиционере Масе. Одновременно Ян поручил Катрин и Марианне следить за Лепинасом. Как ни странно, Ян отыскал его адрес в справочнике. Прокурор жил в превосходном доме, расположенном в ближайшем предместье Тулузы. На воротах даже красовалась медная табличка с его фамилией. Наши девушки были просто поражены: этот тип не соблюдал никаких мер безопасности. Он выходил из дома и возвращался без всякой охраны, сам водил машину, как будто никого и ничего не боялся. А ведь в газетах появилось множество статей о том, что именно благодаря ему был обезврежен "злостный террорист". Даже лондонское радио возложило ответственность за казнь Марселя на Лепинаса. Отныне любой посетитель кафе, любой заводской рабочий знал эту фамилию. И только полный идиот мог не понимать, что Сопротивление не оставит его в покое. Видимо, тщеславие и спесь совсем затмили разум прокурора - по крайней мере так думали обе девушки после нескольких дней слежки за ним, а он даже мысли не допускал, что кто-то осмелится посягнуть на его жизнь.

Слежка оказалась для двух подруг не такой уж легкой задачей. Улица, как правило, была безлюдна; это давало некоторое преимущество для совершения самой акции, но зато позволяло без труда заметить одинокую женщину. В течение недели Катрин и Марианна, следившие за прокурором, проводили большую часть времени как все девушки из службы информации - прохаживались взад-вперед по тротуару, иногда прячась за деревом.

Дело осложнялось еще и тем, что у их поднадзорного не было четкого распорядка дня. По городу он передвигался только на своем черном "пежо-202", что не позволяло вести наблюдение за ним дальше его улицы. И никаких постоянных привычек, кроме одной: каждый день он покидал дом около половины четвертого. Значит, нужно действовать именно в это время - написали они в донесении. Продолжать слежку было бесполезно: за его машиной все равно не угнаться, во Дворце правосудия его не найти, а постоянное наблюдение за домом грозило привлечь к девушкам внимание.

После того как Марьюс в пятницу утром провел возле дома последнюю разведку и составил план отхода, акцию наметили на следующий понедельник. Действовать придется быстро. Ян полагал, что если Лепинас держится так уверенно, значит, вполне вероятно, он находится под тайной охраной полиции. Катрин клялась, что ничего такого не заметила, Марианна разделяла ее мнение, но Ян остерегался всего, буквально всего. Стоило спешить еще по одной причине - наступило лето, и наш прокурор мог в любой момент уехать в отпуск.

Я жутко устал за последнюю неделю: операций было много, да и голод мучил сильнее, чем обычно, а потому решил провести воскресное утро в постели, понежиться, подремать. Или, если повезет, увидеться с братом. Мы пойдем бродить вдоль канала, как пара беспечных школьников, отпущенных на каникулы, пара мальчишек, которым неведомы голод и страх, просто двое подвыпивших подростков, пытающихся уловить аромат юных женщин среди прочих летних ароматов. И если вечерний ветерок к нам благосклонен, может, он взвихрит на миг легкие девичьи юбочки, позволив увидеть чью-нибудь стройную ножку до колена, не выше, - нам и этого вполне достаточно, чтобы ощутить приятный трепет и чтобы было о чем грезить, вернувшись к ночи в сырые, мрачные каморки.

Увы, я размечтался, не приняв в расчет кипучую энергию Яна. В дверь ко мне постучал Жак, начисто развеяв мои надежды. Зря я собирался продремать все воскресное утро, планы мои рухнули: меня ждало нечто более важное… Жак разложил на столе карту города и указал на один из перекрестков. Завтра ровно в пять вечера я должен встретиться там с Эмилем и передать ему сверток, который до этого необходимо забрать у Шарля. Я не стал расспрашивать, что к чему. Я знал, что завтра вечером они пойдут на операцию вместе с новым членом нашей группы, которому предстояло прикрывать их отход; это был некий Ги, парень лет семнадцати, не больше, но зато настоящий ас велосипедной гонки. И значит, завтра вечером никому из нас не будет покоя, пока ребята не вернутся с акции живыми и невредимыми.

В субботу утром небо очистилось, в нем плыли всего несколько легких ватных облачков. Вот видишь, будь жизнь устроена как надо, я бы сейчас вдохнул запах английского газона, проверил, туго ли накачаны шины моего крылатого друга, механик подал бы мне знак, что все в ажуре. Я бы влез в кабину "Спитфайра", надвинул колпак и, взлетев, отправился бы патрулировать окрестности. Вместо этого я слышу, как мамаша Дюблан шлепает в кухню, и этот звук вырывает меня из царства грез. Я натягиваю куртку и смотрю на часы: семь утра. Пора отправляться к Шарлю, чтобы забрать у него посылку для передачи Эмилю. Беру курс на предместье. Добравшись до Сен-Жана, еду вдоль железной дороги, как обычно. Поезда давным-давно не ходят по этим старым рельсам, ведущим к Луберу. Легкий ветерок холодит мне затылок, я поднимаю ворот и насвистываю мелодию "Красного холма" [8]. Вдали уже виден заброшенный вокзальчик. Я стучу в дверь, и Шарль делает мне знак изнутри: входи, открыто.

– Твоя желать уна каффи? - спрашивает он на своем варварском языке.

Я понимаю его все лучше и лучше, моего друга Шарля: возьмите одно слово из польского, второе из идиша, смешайте с испанским, добавьте чуточку французской интонации - и компот готов. Это причудливое наречие Шарль освоил во время своих долгих скитаний.

– Твой посилка лежать под скамья, никогда не знать, кто стучать в пуэрта. Твоя сказать Жак: я готовил хороши начинка для эта пакет. Когда взорвать, услышать на десьят километр. Сказать ему: бить ошень внимательни, после искра цвай минутен, только цвай, может, даже немношко менше.

Мысленно переведя это на нормальный язык, я невольно пускаюсь в расчеты. Две минуты, иными словами, всего двадцать миллиметров фитиля будут отделять жизнь моих товарищей от смерти. Две минуты, чтобы поджечь фитили, уложить заряды на нужное место и отойти на безопасное расстояние. Шарль глядит на меня: он понимает мою тревогу.

– Моя всегда оставлять маленьки маржа для безопасност, - добавляет он с улыбкой, стараясь успокоить.

Странная улыбка у моего товарища Шарля. Он потерял почти все передние зубы во время авианалета, и это отнюдь не улучшает его дикцию, хотя причина вполне уважительная. Но, несмотря на скверную одежду и почти непонятный, тарабарский язык, Шарль всегда действует на меня успокаивающе, гораздо более упокаивающе, чем все остальные. Может, причиной тому его житейская мудрость? Или самообладание? Или энергия? Или жизнелюбие? Как ему удается, будучи таким молодым, выглядеть зрелым человеком? Надо сказать, ему крепко досталось в жизни, нашему Шарлю. В Польше его арестовали потому, что его отец был рабочим, а сам он коммунистом. Он отсидел в тюряге несколько лет. Освободившись, уехал вместе с Марселем Лангером воевать в Испанию, как и несколько других его приятелей. Добраться из Лодзи до Пиренеев очень непросто, особенно когда нет ни денег, ни документов. Я обожаю слушать его рассказ о том, как он пробирался через фашистскую Германию. И не раз просил его заново рассказать эту историю. Шарль понимает, что я знаю ее наизусть, но для него это возможность потренироваться во французском и доставить мне удовольствие, так что он охотно садился, и из уст его текла пестрая, разноязыкая смесь слов.

Он сел в поезд - без билета, но с характерной для него бесшабашной дерзостью, более того, нахально прошел в вагон первого класса и расположился в купе, набитом военными, в основном офицерами. И всю дорогу болтал с ними. Военные отнеслись к нему с симпатией, а контролер поостерегся спрашивать билет у пассажира в таком купе. По прибытии в Берлин попутчики даже объяснили ему, как проехать через город и добраться до вокзала, откуда шли поезда на Экс-ля-Шапель. Он сошел в Париже и сел в автобус до Перпиньяна, откуда совершил пеший переход через Пиренеи. По другую сторону границы другие автобусы доставляли бойцов в Альбасете; а дальше была битва за Мадрид в составе польской бригады.