ГЛАВА 3. 3 страница

гражданской войны. 1918—1920 1 Z У

ных современных публицистов. В одном случае даже было названо конкретно имя Вадима Кожинова (конечно же, в тот раз куски про Запад не зачитывались). Думает­ся, что в «Грядущих перспективах» Булгаков обозначил основные проблемы российского общества всего XX века, к несчастью, оставшиеся актуальными и не разре­шенными и сегодня. Фельетон выдает в писателе запад­ника, не славянофила, ибо в Западе видит он для России образец развития. При этом содержание и тон написан­ного не оставляют сомнения, что Булгаков не верил в победу белых и сознавал, что власть коммунистов в стране установилась надолго, на несколько поколений, так что счастливая жизнь может быть лишь у внуков. Он разделял общую для большинства русской интеллиген­ции веру в светлое будущее, рождаемую мрачным насто­ящим. Булгаков предсказал печальную судьбу своего поколения, которое до войны и революции, как написано в «Киев-городе», казалось ему и всем сверстникам «бес­печальным».

А вот причины мрачного послереволюционного настоящего названы автором когда совершенно верно, а когда и явно ошибочно. Можно согласиться с тем, что «безумное пользование станком для печатания денег» после февральской революции, а также полная недееспо­собность Временного правительства были одними из главных причин торжества большевиков. Писатель раз­делял лозунг белой гвардии о «единой и неделимой Рос­сии» и потому осуждал «самостийных изменников». Однако именно отсутствие сколько-нибудь разумной национальной политики погубило Вооруженные Силы и правительство Юга России, равно как и отсутствие удов­летворительного для массы крестьянства решения аграр­ного вопроса. Кстати, в фельетоне Булгаков упоминает лишь «героев-добровольцев», не замечая двух других составляющих деникинской армии — казаков Дона и Кубани. Отказ Деникина от признания донской и кубанской автономий привел к резкому падению боеспо­собности казачьих частей и к началу катастрофы в ноябре 1919-го, в марте 1920 года завершившейся про­вальной новороссийской эвакуацией. Отказ белых от

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы 1 О 7

гражданской войны. 1918—1920 1 Л

признания Украинской Народной Республики и Польши привел к тому, что польские и украинские войска осенью 1919-го, в момент пика успехов Вооруженных Сил Юга России, временно прекратили борьбу против Красной Армии, что позволило командованию красных снять с этих фронтов основные силы и бросить их на разгром Деникина. Тыл же деникинской армии сотрясали мас­совые крестьянские повстанческие движения. В районе Екатеринослава действовали отряды Махно (Т. Н. Лаппа вспоминала, что она ехала во Владикавказ через Екате-ринослав и очень опасалась налета на поезд махновцев, но все обошлось). На Кубани с белыми сражались «зеле­ные», на Кавказе — горцы Чечни и Дагестана. Шансов на победу над большевиками не было, и Булгаков не мог тогда, в ноябре 1919-го, не сознавать этого. Недаром в отклике на фельетон Булгакова обвинили в пораженчес­ких настроениях, несмотря на такие вот оптимистические пассажи: «Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю.

И все, все — и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто жмется сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны обой­дется без них, все ждут страстно освобождения страны.

И ее освободят.

Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и пре­ступно думать, что родина умерла...

Мы будем завоевывать собственные столицы.

И мы завоюем их.

Англичане, помня, как мы покрывали поля кровавой росой, били Германию, оттаскивая ее от Парижа, дадут нам в долг еще шинелей и ботинок, чтобы мы могли ско­рее добраться до Москвы.

И мы доберемся.

Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничто­жены.

И война кончится».

Подобные строки в конце ноября 1919 года должны были восприниматься читателями как издевательство. Разгромленные под Орлом «герои-добровольцы» вместе с разгромленными под Воронежем донцами Мамонтова и

кубанцами Шкуро продолжали свой стремительный бег к морю, и думать забыв о походе на Москву. Булгаков, конеч­но же, просто уступал требованиям военной цензуры и редактора. В романе Слезкина «Девушка с гор» Алексей Васильевич вспоминает редактора деникинской газеты, «в английском френче», говорившего: «Мы должны пробу­ждать мужество в тяжелую минуту, говорить о доблести, о напряжении сил». Эти слова почти буквально совпадают с оптимистической частью «Грядущих перспектив», где еще утверждается, что «придется много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба». Все эти строки, точно отражающие редакторскую установку, явно не соответствуют взглядам Булгакова и не умаляют общего безрадостного чувства от фельетона, возникающего у читателей, а фраза насчет того, что «жизни не будет, а будет смертная борьба», скорее относится не к фантасти­ческим победным сражениям с красными, а к будущей жизни автора и всей русской интеллигенции под пятой большевиков (именно так, «Под пятой», озаглавил Булга­ков свой дневник 20-х годов). Писатель вполне мог повто­рить слова Алексея Васильевича, которому послужил про­тотипом, о том, что «не мог петь хвалебных гимнов Добр-армии, стоя на подмостках, как его популярный коллега, громить большевиков. Он слишком много видел...»

Булгаков действительно слишком много видел: бес­смысленную бойню, трагедию мирного населения, жестокость контрразведки. Все это впоследствии отрази­лось на страницах его произведений. Вероятно, при пере­езде из Киева во Владикавказ он запомнил повешенного на фонаре в Бердянске рабочего «со щекой, вымазанной сажей», изображенного позднее в автобиографической «Красной короне». Рабочего повесили «после того, как нашли у него в сапоге скомканную бумажку с печатью». Автор ушел, «чтоб не видеть, как человека вешают». Этот эпизод стал причиной душевной болезни автора, как, вероятно, и болезни генерала, отдавшего приказ о казни. Здесь — истоки трагедии генерала Хлудова из «Бега» и Понтия Пилата из «Мастера и Маргариты».

J32 ^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

133

А в «Необыкновенных приключениях доктора», Бул­гаков как бы предупреждает об отмщении от имени себя, тогдашнего, участвовавшего в походах на Чечен-аул и Шали-аул: «Голову даю на отсечение, что все это кон­чится скверно. И поделом — не жги аулов».

И даже на казенный, подцензурный оптимизм нет намека в фельетоне «В кафэ». Здесь не осталось никаких надежд остановить «красную тучу», а власть, способная бросить на фронт раскормленную и наглую тыловую пуб­лику, существует лишь в авторском воображении. И не случайно в фельетоне упоминается «английская шинель (которая, к слову сказать, совершенно не греет)» — символ тщетности английской помощи, к которой взывал автор в «Грядущих перспективах». То, что журналист-автор тут в военной шинели, так же, как и редактор газеты у Слезки-на — «в английском френче», указывает на его принадлеж­ность, по выражению одного из мемуаристов, Александра Дроздова, к «милитаризованному Освагу», а не к вольным корреспондентам газет, по выражению того же автора, не скованным кандалами «осважизма».

Дроздов, наблюдавший деятельность Освага в Росто­ве, оценивал ее так: «Осваг имел несчетное количество газет во всех уголках освобожденной от большевиков территории, в губернских городах, в тихих медвежьих городишках, задавленных сплином, неповоротливой и тяжеловесной уездной сплетней и тупым равнодушием ко всему белому и всему красному, на Черноморском побе­режье и на Кавказе. Во главе этих газет, где их хватало, стояли журналисты, где же не хватало журналистов, там стояли люди тех профессий, которые не учат ослушанию декретов, исходящих из центра. Газеты велись в том направлении, которое можно обозначить словами: ура, во что бы то ни стало и при каких бы то ни было обсто­ятельствах....Первое время, время победоносного насту­пления добровольческих армий, можно было писать о том, что волнует, что тревожит, о том, что подсказывает вам ваша писательская совесть. Но когда Троцкий собрал крепкий коммунистический кулак и Буденный, переброшенный с Волги, прорвал фронт у Купянска, прив.-доц. Ленский (заведующий информационной

частью Освага в Ростове. — Б. С.) правильно почувство­вал, что ура, пожалуй, спадет на несколько тонов ниже, и потому ввел систему заказных статей. Я не хочу быть односторонним и потому должен сказать, что темы, вырабатываемые на совещаниях прив.-доц. Ленского, поручались для разработки тем, кто их хотел разрабаты­вать, чаще всего тем, кто их предлагал, и, таким обра­зом, на этих совещаниях, к счастью, не пахло дурным запахом подвалов «Земщины», «Русского знамени» и дру­гих исторических газет из числа послушных.

Конечно, эта мера не привела ни к чему, и население не верило уже осважному ура, громыхавшему в те дни, когда обывателю хотелось кричать караул. Авторитет Освага дал глубокий и безнадежный крен, обыватель увидел, что король ходит нагишом и тело его безобраз­но, а в войсках об Осваге говорили не иначе как припле­тая его имя к имени матушки. Поняла это и власть, и началась беспощадная чистка. Но печальная роль была сыграна, и сыграна с таким треском, который не забы­вается. Бюрократизм победил: интеллигенция капитули­ровала.

Что же все-таки было создано громоздким и много­людным (по замечанию мемуариста, в Осведомительном агентстве присутствовал «обильный, так называемый уклоненческий элемент». — Б. С.) Освагом? Я говорю с чистым сердцем и с чистой душой: ничего, кроме вреда. Осважные плакаты казались жалкими рядом с велико­лепными плакатами большевиков, а ведь в художествен­ной части работали такие имена, как И. Билибин и Е. Лансере. Из груды брошюр, писанных нарочито псевдо­народным, т. е. бездарным и напыщенным языком, можно выделить лишь десяток брошюр Е. Чирикова, И. Наживина, И. Сургучева и кн. Е. Трубецкого. Вот этот-то десяток брошюр, написанных ярко, кровью души, эта горсточка нетенденциозной, искренней, правдивой аги­тации, агитации сердца, и есть одно и единственное свет­лое пятно на фоне синих обложек «дел за такими-то номерами», кип рапортов и отчетов, серой газетной тара­барщины, вялой и ненужной, годной лишь для того, чтобы базарные торговки, переругиваясь с покупателем,

I

234 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

завертывали в них молодую картошку. Агитация хоро­ша, когда она дерзка и напориста, она хороша, когда кажет юркую свою рожу из-за плеч оратора противника; нужно, чтобы за агитатором гонялись враги, подобно тому, как Лафайет гонялся за Жан-Поль Маратом под сводами заштатных францисканских монастырей. У большевиков за бронепоездом идет агитпоезд; у Дени­кина агитпоезд трухтел, жалобно и трусливо позванивая скрепами цепей, вслед за пассажирским».

Интеллигенция, оказавшаяся в лагере генерала Дени­кина, агитационную войну с большевиками проиграла. Среди проигравших был и Булгаков, но свою вину в поражении он тогда наверняка не ощущал. По словам того же Дроздова, «писала в газетах интеллигенция en masse*, адвокаты и врачи, студенты и офицеры, дамы скучающие и нескучающие, недоучившиеся юноши, слишком много учившиеся старцы, бездельники, зеваки и дельные, умные порядочные люди». Таким же журна­листом военного времени стал и Михаил Булгаков, однако он, в отличие от большинства, обладал недюжин­ным литературным талантом. Конечно, в его решении уйти в журналистику было и стремление избавиться от опостылевшей уже службы военного врача. В романе Слезкина вернувшийся к большевикам редактор при­знается Алексею Васильевичу: «Я журналист, но в бое­вой обстановке». Думается, таким журналистом был и Булгаков, совершавший поездки на фронт и после ухода из госпиталя. Намек на это есть в фельетоне «В кафэ». Трусом Булгаков не был никогда, об этом свидетель­ствует и его участие в бою под Чечен-аулом и в последу­ющем походе, где он получил контузию. Не исключено, что эта контузия и послужила причиной (или поводом) для увольнения с военно-медицинской службы. А может быть, болезнью, вызвавшей освобождение, стала назван­ная в фельетоне неврастения (ни грыжей, ни сердечной недостаточностью писатель, насколько известно, ни страдал, а вот неврастения, и по его собственным призна-

* В массе (фр-).

ГЛАВА 3. Михаил Булгаков в годы 1 О С

гражданской войны. 1918—1920 JLJJ

ниям, и по свидетельству близких, писателя в дальней­шем мучила).

Булгаков, конечно, не принадлежал к активным участникам белого движения. Он совсем не горел жела­нием принять участие в братоубийственной войне, приз­наваясь, что его «нисколько не привлекает война и сопряженные с нею беспокойства и бедствия». В против­ном случае у него была возможность значительно рань­ше, задолго до осени 1919-го, вступить в ряды доброволь­цев Корнилова и Деникина. Когда Булгаков начал писать в осваговских газетах, белые уже потерпели сокруша­ющий удар от конницы Буденного. Его статьи были правдивы, а не ура-патриотичны, хотя, конечно, прихо­дилось Михаилу Афанасьевичу идти на уступки и цензу­ре, и осваговским редакторам. Характерно при этом, что в фельетоне «В кафэ», вышедшем после предпринятой властями, заинтересованными в более эффективной про­паганде, чистки Освага, подобных ура-патриотических мест и вовсе нет. Следует отметить язык булгаковских публикаций: простой, ясный, не вычурный и никак уж не простонародный, что выгодно отличает его статьи от большинства деникинских пропагандистских мате­риалов.

В 1919—1920 годах Булгакову впервые пришлось сотрудничать в подцензурной печати в экстремальных условиях гражданской войны, да еще при кабальной зависимости от всемогущего Освага — фактического Министерства по делам печати при деникинском Особом совещании. Осваг контролировал бумагу и типографии, и независимое издание основать без его благословения было практически невозможно. Когда Александр Дроз­дов задумал выпускать самостоятельно еженедельную газету и многие сотрудники Освага поручились, что он не имеет касательства к большевикам, бумагу по нормированной цене, он так и не получил, поскольку «сильные мира сего» сочли, что у журналиста слишком либеральная репутация. Конечно, столь жесткой идеоло­гической цензуры, как у большевиков, у белых никогда не было, но несвобода прессы ощущалась достаточно сильно. Однако Булгаков, как показывают его первые

136

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

-D-

кавказские фельетоны, писал только «о том, что волну­ет, что тревожит», о том, что подсказывает «писатель­ская совесть». И этому правилу он стремился неуклонно следовать и в дальнейшем, уже при Советах. При этом Булгаков признавал за большевиками определенное про­пагандистское превосходство над другими. Достаточно вспомнить искусного большевистского агитатора в «Бе­лой гвардии», который буквально иллюстрирует дроз-довский тезис о том, что «агитация хороша, когда она дерзка и напориста, она хороша, когда кажет юркую свою рожу из-за плеч оратора противника». В булгаков-ском романе оратор-большевик выдает себя за сторон­ника Петлюры, а его сообщники Шур и Шполянский, прикрывая его исчезновение, подставляют полиции как карманника незадачливого украинского поэта со смеш­ной фамилией Горболаз, который пытался задержать большевика. В «Мастере и Маргарите» Коровьев тем же приемом, крича: «Держи вора!», — останавливает Без­домного, преследующего Воланда.

Знакомство с деникинской армией сначала в пору успехов, а потом — разгрома, убедило Булгакова в изна­чальной обреченности белого дела, которое неспособно было спасти геройство отдельных его участников. Разло­жение тыла и бесчинства контрразведки отвагой нельзя было остановить, заменить героизмом отсутствие пози­тивных программ в аграрном и национальном вопросе тоже не удалось. И полковнику Най-Турсу в «Белой гвар­дии», которого Булгаков характеризовал П. С. Попову как «идеал русского офицерства», даны перед смертью программные слова, которые повторит потом любимый булгаковский герой полковник Алексей Турбин в «Днях Турбиных» в предсмертной речи к брату Николке: «Ун­тер-офицер Турбин, брось геройство к чертям!»

В 1918—1920 годах Михаил Булгаков приобрел бога­тый опыт, став очевидцем и участником гражданской войны. На протяжении всех 20-х годов осмысление траге­дии революции и братоубийственной борьбы стало веду­щей темой его творчества.

"Верхом на пьесе в Тифлис."

МИХАИЛ БУЛГАКОВ НА КРАСНОМ КАВКАЗЕ

1920—1921

-D □ D-

-D-Q-o

мену власти во Владикавказе Булгаков, как уже говорилось, пережил в тифозном бреду. Заболел еще при белых, очнулся уже при крас­ных. Т. Н. Лаппа рассказывала: «Он уже вы­здоровел, но еще очень слабый был. Начал вставать поне­многу. А во Владикавказе уже красные были. Так вот мы у них и оказались. Он меня потом столько раз пилил за то, что я не увезла его с белыми: „Ну как ты не могла меня увезти!" И вот уже решили выйти погулять. Он так с трудом... на руку мою опирается и на палочку. Идем, и я слышу: „Вон белый идет. В газете ихней писал". Я говорю: „Идем скорей отсюда". И вот пришли, и какой-то страх на нас напал, что должны прийти и нас аресто­вать. Кое-кого уже арестовали. Но как-то нас это мино­вало, не вызывали даже никуда. Врачом он больше, ска­зал, не будет. Будет писать». Юрий Слезкин в «Девушке с гор» заставил Алексея Васильевича проболеть полтора месяца, другие источники, в том числе Т. Н. Лаппа, гово­рят о трех неделях, хотя за буквальное совпадение сро­ков, конечно, ручаться нельзя. Сам Слезкин с 27 марта 1920 года работал заведующим подотдела искусств отдела народного образования Терского ревкома во Вла­дикавказе, Булгаков с начала апреля стал заведовать литературной секцией этого подотдела. Очевидно, он пошел туда сразу после выздоровления, чтобы добыть средства к существованию.

Т. Н. Лаппа утверждала, что со Слезкиным Булгаков познакомился уже при большевиках в ревкоме, где пред­ставился как профессиональный журналист. На самом деле они при белых вместе сотрудничали в газете «Кав­каз», так что специально представляться не было нужды. В своем романе Слезкин отмечал, что в то время само по себе сотрудничество с белыми не было наказуемо, вне закона ставили только тех, кто отступил вместе с белой армией из Владикавказа. Юрий Львович в 1932 году

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на 7 А ^

Красном Кавказе. 1920—1921 1 ЧL

вспоминал обстоятельства своего знакомства с Булгако­вым: «С Мишей Булгаковым я знаком с зимы 1920 г. Встретились мы во Владикавказе при белых. Он был военным врачом и сотрудничал в газете в качестве кор­респондента. Когда я заболел сыпным тифом, его приве­ли ко мне в качестве доктора. Он долго не мог определить моего заболевания, а когда узнал, что у меня тиф — испу­гался... и сказал, что не уверен в себе... позвали другого.

По выздоровлении я узнал, что Булгаков болен пара­тифом. Тотчас же, еще едва держась на ногах, пошел к нему с тем, чтобы ободрить его и что-нибудь придумать на будущее. Все это описано у Булгакова в его „Записках на манжетах". Белые ушли — организовался ревком, мне поручили заведование подотделом искусств, Булгакова я пригласил в качестве зав. литературной секцией. Там же, во Владикавказе, он поставил при моем содействии свои пьесы: „Самооборона" — в одном акте, „Братья Турби­ны" — бледный намек на теперешние „Дни Турбиных". Действие происходит в революционные дни 1905 г. в семье Турбиных — один из братьев был эфироманом, другой революционером. Все это звучало весьма слабо. Я, помнится, говорил к этой пьесе вступительное слово.

По приезде в Москву мы опять встретились с Булгако­вым, как старые приятели, хотя последнее время во Вла­дикавказе между нами пробежала черная кошка (Булга­ков переметнулся на сторону сильнейшую)».

Слезкин уже долго и мучительно завидовал булгаков-скому успеху у публики. Поэтому он стремился наградить бывшего друга своими собственными пороками, в частно­сти стремлением стать на сторону победителей. Не вполне можно поэтому полагаться на слезкинский рассказ о том, как Булгаков из-за боязни заразиться отказался лечить его от тифа. Да и как мог запомнить это Слезкин, если сам лежал в бреду. В остальном же его воспоминаниям можно доверять. Не вызывает сомнения, что именно благодаря знакомству со Слезкиным Булгаков устроился в подотдел искусств. Об этом говорится и в автобиографической бул-гаковской повести «Записки на манжетах» (1922—1924), рас­сказывающей о событиях, связанных с пребыванием автора во Владикавказе и первых месяцах жизни в Москве, где

Булгаков работал секретарем Литературного отдела (ЛИТО) Главполитпросвета. Здесь, в частности, описан визит Слезкина к Булгакову во время болезни последне­го: «Беллетрист Юрий Слезкин сидел в шикарном кре­сле. Вообще, все в комнате было шикарно, и поэтому Юра казался в ней каким-то диким диссонансом. Голова, оголенная тифом, была точь-в-точь описанная Твеном мальчишкина голова (яйцо, посыпанное перцем). Френч, молью обгрызенный, а под мышкой — дыра. На ногах — серые обмотки. Одна — длинная, другая — короткая. Во рту — двухкопеечная трубка. В глазах — страх с тоской в чехарду играют.

— Что же те-перь бу-дет с нами? — спросил я и не
узнал своего голоса. После второго приступа он был
слаб, тонок и надтреснут». Тогда, если верить булгаков-
ской повести, Слезкин и предложил создать подотдел
искусств, в котором Булгаков мог бы возглавить ЛИТО.
Судя по всему, разговор происходил еще до официаль­
ного назначения Слезкина на эту должность и, возмож­
но, даже еще до прихода в город красных, ибо собесед­
ники опасались грабежей со стороны ингушей и осетин.

Когда Булгаков встал с постели и окреп, он приступил к работе в подотделе искусств. В «Девушке с гор» расска­зано о первом появлении Алексея Васильевича на службе при большевиках: «Он улыбался, когда вышел впервые на улицу. В ушах шумело, как в раковине, ноги подвер­тывались, но он улыбался.

В редакции на месте редактора сидел юноша с боро­дой, в бурке, с револьвером — член ревкома.

— До прихода законной власти газета поступила в
распоряжение временного революционного комитета, —
говорит он, сверля глазами Алексея Васильевича. —
Старые сотрудники могут оставаться на своих местах,
если...

Юноша смотрит на свой револьвер. Алексей Василь­евич тоже смотрит на него.

— Да, конечно, если...

— Объявлены вне закона только те, кто эвакуи­
ровался с Добрармией. Остальные будут амнисти­
рованы...

J 42 ^Б°Р^ИС С⁰¹""¹⁰⁸ ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

143

— Я вас знаю, — снова мрачно начинает юноша, —
вы писатель...

Алексей Васильевич съеживается. В улыбке его сей­час только любезность. Но внезапно лицо юноши рас­плывается. Все его черное, бородатое лицо сияет, глаза из-под сросшихся бровей смотрят смущенно, по-детски. Он заканчивает.

— Я тоже поэт... Осетинский поэт... Авалов...

Улыбка явственней играет на губах Алексея Василь­евича. Они протягивают друг другу руки. На столе между ними все еще лежит револьвер».

В «Девушке с гор» нет героя, прямым прототипом которого послужил бы автор, так что Слезкин некото­рые черты своей биографии передал Алексею Василь­евичу (например, грудной ребенок, как и у героя, у Слез-кина был — сын Юра). Сегодня трудно сказать, в какой мере эта сцена относится к Булгакову, а в какой — к Слезкину. Писателем член ревкома мог скорее назвать известного беллетриста 1910-х годов, а не бывшего вра­ча, вся литературная продукция которого к тому времени состояла из нескольких фельетонов. Кстати, редактор Авалов тоже имел вполне конкретного прототипа — редактора местной газеты «Коммунист» Г. С. Астахова, в дальнейшем немало сделавшего для изгнания и Слезки-на, и Булгакова из подотдела искусств. Вполне воз­можно, что в диалоге Авалова с Алексеем Васильеви­чем переплелись факты первого прихода в ревком обоих писателей. Но атмосферу тех дней во Владикав­казе — «рукопожатие через револьвер» коммунистов с интеллигенцией — писатель передает вполне досто­верно.

Первое время жизнь Булгаковых во Владикавказе при красных была очень тяжела. Жили они по-прежнему у Гавриловых. Генерал ушел с белыми, Лариса же оста­лась, но затем исчезла и она. Служебные обязанности Михаила Афанасьевича заключались в организации литературных вечеров, концертов, спектаклей, диспу­тов, где он выступал со вступительным словом перед началом представления. Т. Н. Лаппа вспоминала: «...Он выступал перед спектаклями, рассказывал все. Но гово-

рил он очень хорошо. Прекрасно говорил... Но денег не платили. Рассказывали, кто приезжал, что в Москве есть было нечего, а здесь при белых было все что угодно. Булгаков получал жалованье, и все было хорошо, мы ничего не продавали. При красных, конечно, не так ста­ло. И денег не платили совсем. Ни копейки! Вот, спички дадут, растительное масло и огурцы соленые (спичками платили жалованье и Короткову в «Дьяволиаде». — Б. С). Но на базаре и мясо, и мука, и дрова были. Одно время одним балыком питались. У меня белогвардейские деньги остались. Сначала, как белые ушли, я пришла в ужас: что с ними делать? А потом в одной лавке стала на балык обменивать (быть может, отсюда и балыки, кото­рые прихватывает с собой Арчибальд Арчибальдович в «Мастере и Маргарите», покидая обреченный Дом Гри­боедова; балыки здесь — единственное, что остается от погибающего ресторана МАССОЛИТа, а для Булгакова балыки стали единственным материально осязаемым результатом его пребывания на белом Кавказе — в них обратилось его военное жалованье. — Б. С). Еще у меня кое-какие драгоценности были... цепочка вот эта тол­стая золотая. Вот я отрублю кусок и везу арбу дров, печенки куплю, паштет сделаю... Иначе бы не про­жили».

Чтобы заработать на пропитание, Булгаков стал писать пьесы. Кроме названных Слезкиным «Самообо­роны» и «Братьев Турбиных», были еще «Глиняные женихи», «Сыновья муллы» и «Парижские коммунары». Все эти пьесы, написанные второпях и по «революцион­ному заказу», Булгаков впоследствии в письмах родным заслуженно именовал «хламом» и рукописи сжег. Позднее, уже в 60-е годы, отыскался суфлерский экзем­пляр «Сыновей муллы», подтвердивший справедливость булгаковской самокритики. За пьесы, если они ставились на сцене одной из местных театральных трупп, русской, осетинской или ингушской (в 1930 году был опубликован осетинский перевод «Сыновей муллы»), деньги платили, хотя и не очень большие, а по случаю премьеры «Братьев Турбиных», по воспоминаниям Татьяны Нико­лаевны, был устроен банкет.

J 44 ^Б°Р^ИС Соколов ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на 1 А С

Красном Кавказе. 1920—1921 1 4-J

В мае 1921 года во Владикавказе открылся Горский народный художественный институт, куда Булгаков был приглашен деканом театрального факультета. Однако тогда же, в мае, произошло ужесточение коммунистичес­кой власти в городе (14-го Владикавказ был объявлен на военном положении). К тому времени ни Слезкин, ни Булгаков уже не работали в подотделе искусств, где последний с конца мая 1920 года возглавлял уже не лите­ратурную, а театральную секцию. На обложке разгром­ного «Доклада комиссии по обследованию деятельности подотдела искусств» от 28 октября 1920 года сохранилась запись, датированная 25 ноября: «Изгнаны: 1. Гатуев, 2. Слезкин, 3. Булгаков (бел.), 4. Зильберминц». Трудно сказать, расшифровывалось ли таинственное «бел.» как «белый», или, что вероятнее, как «беллетрист». Во вся­ком случае, и после изгнания из подотдела Булгаков еще мог ставить пьесы и выступать на сцене. Пьесы иной раз имели успех, а драматург все более утверждался в выборе профессии. В письме двоюродному брату К. П. Булга­кову 1 февраля 1921 года он сообщал: «Это лето я все время выступал с эстрад с рассказами и лекциями. Потом на сцене пошли мои пьесы... Бог мой, чего я еще не делал: читал и читаю лекции по истории литературы (в Университ. народа и драмат. студии), читаю вступит, слова и проч., и проч....я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать». Булгаков уже бесповоротно считал себя писателем и драматургом. Однако продолжать эту деятельность во Владикавказе стало опасно.