ГЛАВА 3. 4 страница

Т. Н. Лаппа, подрабатывавшая статисткой в местном театре, а до этого — секретаршей в уголовном розыске, утверждала: «Оставаться больше было нельзя. Влади­кавказ же маленький городишко, там каждый каждого знает. Про Булгакова говорили: „Вон, белый идет!"...В общем, если бы мы там еще оставались, нас бы уже не было. Ни меня, ни его. Нас бы расстреляли. Там же целое белогвардейское гнездо было: сын генерала Гаври-лова, Дмитрий, предлагал в их подполье работать, но я отказалась. Потом хотел завербовать медсестру из дет­ского дома, который в их особняке был (после того, как

особняк Гавриловых был превращен в детский дом, Бул­гаковым дали комнату, на Слепцовской, 9, рядом с теат­ром. — Б. С), а она его выдала. Тут и начальника мили­ции арестовали, где я раньше работала. Он тоже контр­революционером оказался. Ну, и надо было сматы­ваться».

Новая волна репрессий грозила докатиться до Булга­кова, которому, несмотря на амнистию, могли припо­мнить прошлую службу у белых или объявить участни­ком действительного или мнимого заговора. Уехать из Владикавказа помогла удачная постановка в мае «Сыно­вей муллы», давшая средства на отъезд. Михаил Афа­насьевич решил ехать в Тифлис, причем добирался туда через Баку. Владикавказ он покинул в конце мая 1921 года один, рассчитывая выписать жену позднее, когда устроится с работой. В день отъезда он писал сестре Надежде: «...Сегодня я уезжаю в Тифлис — Батум. Тася пока остается во Владикавказе. Выезжаю спешно, пишу коротко». Булгаков не очень надеялся на успешную постановку своих пьес на новом месте, да и с публикаци­ями в газетах было тяжело, не говоря уже о штатной должности журналиста. Спешность отъезда может слу­жить еще одним указанием на то, что писатель всерьез опасался ареста. Еще в апреле 1921 года, посылая Наде газетные вырезки и программы спектаклей, он оговари­вался: «Если я уеду и не увидимся, — на память обо мне». Очевидно, Булгаков думал о возможности эмигрировать. В том же письме Надежде, написанном в день отъезда в Тифлис, он предупреждал: «В случае отсутствия изве­стий от меня больше полугода, начиная с момента полу­чения тобой этого письма, брось рукописи в печку... Сколько времени проезжу, не знаю». Одновременно Михаил просил: «В случае появления в Москве Таси, не откажи в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел». 2 июня из гостиницы «Пале-Рояль» в Тифлисе он отправил письмо Тасе, вызывая ее к себе. В тот же день он писал сестре Наде и двоюродному брату Косте, что вместе с женой собирается в Батум, а потом, «может быть, окажусь в Крыму...». При этом Бул­гаков горестно сетовал: «Не удивляйтесь моим скитани-

147

J 46 ^БоР^{ие Сокол}™>- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ям, ничего не сделаешь. Никак нельзя иначе. Ну и судь­ба! Ну и судьба!»

Об этой поездке вспоминала и Т. Н. Лаппа: «Я при­ехала по Военно-Грузинской дороге на попутной маши­не — было такое специальное место, где людей брали, а в Тифлисе было место, куда приезжали. И вот Михаил меня встретил. Хорошая такая гостиница, и главное — клопов нету. Он все хотел где-то устроиться, но никак не мог. Нэп был, там все с деньгами, а у нас пусто. Ну ника­кой возможности не было заработать, хоть ты тресни! Он говорил: „Если устроюсь — останусь. Нет — уеду". Месяц примерно мы там пробыли. Он бегал с высунутым языком. Вещи все продали, цепочку уже съели, и он решил, что поедем в Батум». Однако их несчастья про­должались. Чтобы ехать в Батум, пришлось продать обручальные кольца, в свое время купленные в знамени­том ювелирном магазине Маршака на Крещатике. Тать­яна Николаевна хорошо запомнила эти кольца: «Они были не дутые, а прямые, и на внутренней стороне моего кольца было выгравировано: „Михаил Булгаков" и да­та — видимо, свадьбы, а на его: „Татьяна Булгакова".

Когда мы приехали в Батум, я осталась сидеть на вок­зале, а он пошел искать комнату. Познакомился с какой-то гречанкой, она указала ему комнату. Мы пришли, я тут же купила букет магнолий — я впервые их видела — и поставила в комнату (здесь проглядывает довоенная беззаботная Тася, когда они с Михаилом готовы были потратить последний рубль на цветы, пирожные или театр. — Б. С). Легли спать — и я проснулась от безум­ной головной боли. Зажгла свет — закричала: вся постель была усыпана клопами... Мы жили там месяца два, он пытался писать в газеты, но у него ничего не бра­ли. Очень волновался, что службы нет, денег нет, ком­наты нет». К врачебной практике Булгаков возвра­щаться не желал ни при каких обстоятельствах, а неудачи на журналистском попроще, возможно, объясня­лись его неготовностью писать в требуемом советском стиле. В какой-то момент эмиграцию он стал рассматри­вать как единственный выход. О планах такого рода и их крахе поведала Татьяна Николаевна: «Тогда Михаил

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на

Красном Кавказе. 1920—1921

говорит: „Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову». Я-то понимала, что это мы уже навсегда расстаемся. Ходили на пристань, в порт он ходил, все искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было. А еще он очень боялся, что его выдадут. Очень боялся... В общем, он говорит: „Не­чего тут сидеть, поезжай в Москву". Поделили мы последние деньги, и он посадил меня на пароход в Одессу. Я была уверена, что он уедет, и думала, что мы уже на­всегда прощаемся».

Булгаков, однако, за границу так и не уехал. В «За­писках на манжетах» запечатлены последние дни пребы­вания в Батуме.

«Через час я продал шинель на базаре. Вечером идет пароход. Он не хотел меня пускать. Понимаете? Не хотел пускать!..

Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голо­ден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и бояз­лив. Но здесь я больше не останусь. Раз так... значит... значит...

Домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит де­нег— пешком. Но домой. Жизнь погублена. Домой!.. В Москву! В Москву!»

Думается, эмигрировать Булгакову в этот раз поме­шало не только отсутствие денег и боязнь быть пойман­ным при попытке нелегально отплыть из Батума в Кон­стантинополь. Тут скорее был страх перед незнакомой, совсем другой жизнью. К тому же за рубежом перспек­тивы литературного и театрального творчества были еще туманнее, чем на родине. Конечно, русская эмигра­ция знала писателей, состоявшихся вне родины. Так произошло, например, с Набоковым. Но он уехал из Рос­сии, будучи на десяток лет моложе Булгакова, и психо­логически ему было гораздо легче приспособиться к жизни на чужбине. Михаилу Афанасьевичу шел уже тридцать первый год, и решимости начинать жизнь сна­чала у него явно недоставало, хотя революция и последу­ющие события отняли у него буквально все, до последних

148

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

149

вещей, которые пришлось продать, чтобы не умереть с голоду.

Булгаков, вероятно, решил уже тогда, когда отправ­лял Тасю из Батума, обосноваться в Москве, если отъезд за границу не состоится. Потому-то герой «Записок на манжетах», как и героини «Трех сестер», восклицает: «В Москву! В Москву!» — и столицу называет домом. А ведь домом его был дом на Андреевском спуске в Киеве! Почему же Булгаков даже не рассматривал воз­можность хотя бы на время обосноваться в родном горо­де?

Опять-таки, можно предположить, что причина кры­лась в обстоятельствах, связанных с гражданской войной и с происшедшими политическими переменами. Киев стал из русского города, по крайней мере формально, городом украинским, но столицей советской Украины не сделался — предпочтение отдали пролетарскому Харько­ву. Украинский язык играл существенную роль в Киеве до конца 20-х годов, пока коммунисты не развернули активную борьбу с так называемым «украинским бур­жуазным национализмом». Конечно, для русского лите­ратора, к тому же отнюдь не пролетарского происхожде­ния и не коммунистического мировоззрения, обстановка в городе, низведенном со статуса «матери городов рус­ских» до положения украинской провинции, была бы далеко не самой благоприятной. Но и в Москве, не имея связей в литературно-театральном мире, начинающему драматургу и писателю пробиться было не легче — ведь и конкуренция в столице была острее. В других же отно­шениях Киев должен был иметь перед Москвой в глазах Булгакова целый ряд неоспоримых преимуществ. Еще во Владикавказе Михаил и Тася хорошо знали от приезжих, что в Москве очень голодно. Киев находился ближе к хлебным районам, и продовольственное положение там было получше. Здесь семья Булгаковых располагала двумя большими квартирами — на Андреевском спуске, 13 и 38. Правда, неприязнь Булгакова к И. П. Воскресен­скому могла быть еще одной причиной, почему он не хотел осесть тут. Но в Москве жилищные перспективы для Таси и Михаила были совсем мрачные. Речь могла

идти только о комнате А. М. и Н. А. Земских и квартире Н. М. Покровского, причем, надо полагать, Николай Михайлович совсем не горел желанием селить у себя род­ственников на неопределенно долгий срок. Показатель­но, что, отправляя жену из Батума в Москву, Булгаков не рекомендовал ей заходить к Покровским (Николай Михайлович жил с братом Михаилом). Татьяна Нико­лаевна свидетельствовала: «К дядьке идти мне не хо­телось, и Михаил говорил: «Ты к нему не ходи». Что же касается Земских, то Надя в то время была в Киеве, а вскоре после приезда Михаила Андрей тоже уехал к ней, оставив Булгаковым комнату в знаменитой «нехорошей квартире» на Садовой, 10, тем самым хоть на время решив их жилищную проблему. Отъезд Земских в Киев, кстати, служит еще одним доказательством, что там в ту пору жилось легче, чем в Москве. Но Михаил Булгаков упорно стремился в столицу.

Думается, он просто боялся долго жить в Киеве. Там могло обнаружиться, что, будучи мобилизован врачом в Красную Армию, Булгаков так или иначе оставил ее ряды и очутился у белых, а за такое могли и репрессиро­вать. Характерно, что и в 1921 году во Владикавказе он почти маниакально продолжал скрывать свою причаст­ность к медицине. Так, в письме к Н. А. Земской 26 апреля 1921 года, переданном с владикавказской знако­мой О. А. Мишон, Михаил предупреждал, чтобы с Мишон не вели никаких лекарских разговоров, «которые я и сам не веду с тех пор, как окончил естественный и занимаюсь журналистикой». Медицинский факультет на естественный Булгаков заменил и в анкете при поступле­нии в ЛИТО Главполитпросвета в Москве. А ведь гра­жданская война уже кончилась, в Красной Армии шло сокращение, и Булгакову непосредственно мобилизация в качестве военного врача не угрожала. Скрывать, что он был врачом на территории, занятой белыми армиями, тоже особого смысла не имело. Проще было сказать, что работал врачом в гражданском, а не в военном госпитале и лечил мирных обывателей, а не солдат и офицеров деникинской армии. Что же касается Булгакова-журна­листа, то во Владикавказе вовсе не была тайной работа

\ 50 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА