ГЛАВА 3. 2 страница

В садах большой покой. В Царском светлая тишина. Будят ее только птичьи переклички да изредка донося­щиеся из города звонки киевского коммунального трам­вая».

Что ж, здесь Булгаков мастерски рисует батальные сцены. Это умение проявляется и в «Белой гвардии» и даже в немногих военных сценах «Мастера и Маргари­ты». Но что показательно, описываются главным обра­зом бои в Печерске и Мариинском парке, местах, где решилась судьба октябрьского наступления красных. Только тогда мог видеть Булгаков на улицах города бегу­щих в атаку днепровских матросов (в 1919 году в феврале и августе советские войска заняли и оставили город без боя). Не вызывает сомнения, что описание октябрьских боев в «Киев-городе» дано очевидцем, находившимся рядом с боевыми порядками сражающихся.

И еще один важный момент. Уже в «Киев-городе» в

116 ^БоР^ис С⁰¹""¹⁰»- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

117

1923 году Булгаков ужасам войны противопоставляет «светлый покой» природы — садов, парков, каштанов, лип. В этом словосочетании, по крайней мере, свет и покой не противостоят друг другу, а сливаются в некое органическое целое, как и в последнем булгаковском романе «Мастер и Маргарита».

После возвращения из Грозного, вероятно, в начале декабря 1919 года, Булгаков поселился во Владикавказе, где работал в местном военном госпитале. Т. Н. Лаппа так рассказывала об этом: «Мы приехали, и Михаил стал работать в госпитале. Там персонала поубавилось, и поговаривали, что скоро придут красные... Это еще зима 1919-го была. Поселили нас очень плохо: недалеко от госпиталя в Слободке, холодная очень комната, рядом еще комната — большая армянская семья жила. Потом в школе какой-то поселили — громадное пустое здание деревянное, одноэтажное... В общем, неуютно было. Тут мы где-то познакомились с генералом Гавриловым и его женой Ларисой. Михаил, конечно, тут же стал за ней ухаживать. Новый год мы у них встречали, 1920-й. Много офицеров было, много очень пили... «кизлярское» там было, водка или разведенный спирт, не помню я уже... И вот генерал куда-то уехал, и она предложила нам жить у них в доме. Дом, правда, не их был. Им сдавал его какой-то казачий генерал. Хороший очень дом, двор кругом был, и решеткой такой обнесен, которая закрывалась. Мне частенько через нее лазать приходилось. И стали мы жить там, в бельэтаже. Михаилу платили жалованье, а на базаре все можно было купить: муку, мясо, селед­ку... И еще он там в газету писал...» Булгаков в то время действительно начал публиковаться в местных газе­тах. Обстоятельства своего литературного дебюта он изложил в автобиографии 1924 года: «Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керо­сина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию

газеты. Там его напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов. В начале 1920 года я бросил зва­ние с отличием и писал». В другой биографии, написан­ной в 1937 году, Булгаков утверждал, что «в 1919 году окончательно бросил занятие медициной». П. С. Попов в первой булгаковской биографии сообщил: «По собствен­ному свидетельству, Михаил Афанасьевич пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе». Думается, биограф здесь ошибается. Дело в том, что как раз 15 февраля 1920 года (ст. ст.) во Владикавказе вышел пер­вый номер газеты «Кавказ», где в числе ее сотрудников значилось и имя М. Булгакова (наряду с Ю. Слезкиным, Е. Венским и др.). Вероятно, это событие и вызвало душевное волнение писателя — он был объявлен журна­листом ведущей местной газеты. Противоречие же в собственных булгаковских показаниях о том, когда он оставил медицину — в 1919 или 1920 году, можно при­мирить предположением, что это событие случилось по старому стилю в конце декабря 1919 года, а по но­вому — в начале января 1920-го. Факт оставления Булга­ковым службы в госпитале признает и Т. Н. Лаппа, хотя при этом прямо и не пишет, на какую новую службу он поступил. Она вспоминала: «Когда госпиталь рас­формировали — в первых месяцах 1920 года, запла­тили жалованье — «ленточками». Такие деньги были — кремовое поле, голубая лента». Маловероятно, что в разгар боевых действий могли расформировать целый госпиталь, зато вполне правдоподобно, что после уволь­нения из госпиталя Булгаков под расчет получил все при­читающееся жалованье («ленточки» — это денежные знаки, выпущенные ростовской конторой Госбанка, называвшиеся поэтому «донскими» и бывшие, наряду с «царскими», или «николаевскими», кредитными билета­ми, самой устойчивой валютой на юге России в период гражданской войны). На наш взгляд, уход из госпиталя произошел в самом начале января 1920 года (н. ст.). Подтверждение этому можно усмотреть в булгаковском фельетоне «В кафэ», опубликованном в издававшейся во Владикавказе «Кавказской газете» 18(5) января 1920

119

глава з.

JJS Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

года. Там нет никаких доказательств того, что автор фельетона — военный врач, зато прямо говорится, что он имеет врачебное свидетельство, освобождающее от военной службы по болезни. Такой вывод можно сделать из воображаемого диалога автора с румяным, хорошо одетым штатским молодым человеком «в разгаре при­зывного возраста»: «Оказывается, этот цветущий, румя­ный молодой человек болен... Отчаянно, непоправимо, неизлечимо вдребезги болен! У него порок сердца, грыжа и самая ужасная неврастения. Только чуду можно приписать то обстоятельство, что он сидит в кофейной, поглощая пирожные, а не лежит на кладбище, в свою очередь поглощаемый червями.

И наконец, у него есть врачебное свидетельство!

— -Это ничего, — вздохнувши, сказал бы я, — у меня
у самого есть свидетельство, и даже не одно, а целых три.
И тем не менее, как видите, мне приходится носить анг­
лийскую шинель (которая, к слову сказать, совершенно
не греет) и каждую минуту быть готовым к тому, чтоб
оказаться в эшелоне или еще в какой-нибудь неожидан­
ности военного характера. Плюньте на свидетельства!
Не до них теперь! Вы сами только что так безотрадно
рисовали положение дел...

Тут господин с жаром залепетал бы дальше и стал бы доказывать, что он, собственно, уже взят на учет и рабо­тает на оборону там-то и там-то '.

— Стоит ли говорить об учете, — ответил бы я, —
попасть на него трудно, а сняться с него и попасть на
службу на фронт — один момент!»

При этом в воображаемой беседе Булгаков призна­вался: «Я не менее, а может быть, даже больше вас люблю спокойную мирную жизнь, кинематографы, мяг­кие диваны и кофе по-варшавски!

Но, увы, я не могу ничем этим пользоваться всласть!

И вам и мне ничего не остается, как принять участие так или иначе в войне, иначе нахлынет на нас красная туча, и вы сами понимаете, что будет...

Так говорил бы я, но, увы, господина в лакированных ботинках я не убедил бы».

Из сказанного в фельетоне можно предположить, что

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

Булгаков был уволен с должности военного врача по болезни, а упоминаемые три свидетельства, это, скорее всего, удостоверение Вяземской земской управы от 22 февраля 1918 года, выданное при увольнении из местной больницы на основе свидетельства Московского уезд­ного воинского революционного штаба по части запас­ной, удостоверение Сычевской земской управы от 18 сен­тября 1917 года о службе в сычевском земстве (удостове­рения из Вязьмы и Сычевки сохранились в булгаковском архиве) и третье — удостоверение об увольнении из Вла­дикавказского госпиталя, тоже, скорее всего, по болез­ни. Это удостоверение, вероятно, датированное началом января 1920 года (если оно, конечно, существовало в при­роде) — Булгаков сохранить никак не мог — при красных оно подтверждало бы его службу у белых и могло указы­вать и на новое место службы — скорее всего, Осваг — Осведомительное агентство. Осваг выполнял функции отдела печати при деникинском правительстве и призван был организовать пропагандистское обеспечение войск и населения, издавая газеты и журналы. Булгакова могли счесть идейным белогвардейцем и репрессировать, так что службу в Осваге надо было таить пуще службы в военном госпитале белых (последняя скорее могла обер­нуться не репрессиями, а новой мобилизацией в качестве военного врача).

Можно допустить, что в кафе, описанном в фельето­не, Булгаков сидел вскоре после 8 января 1920 года — дня взятия Ростова-на-Дону Красной Армией, так как именно этот факт фигурирует в разговорах как причина паники в белом тылу. Скорее всего, к середине января военным врачом Булгаков уже не был.

Если предположить, что Булгаков служил в Осваге, то участие его в газете «Кавказ» становится понятным — он мог быть там штатным журналистом. Последние же выезды из Владикавказа по железной дороге, наверное, были связаны уже не с врачебной, а с журналистской деятельностью. Возможно, именно журналистика, кото­рая тоже могла быть связана с фронтом, имеется в виду в фельетоне «В кафэ» в словах «принять участие так или иначе в войне». Здесь же Булгаков рассказывает и о

121

глава з.

220 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

своем опыте владения оружием: «Что касается винтовки, то это чистые пустяки! Уверяю вас, что ничего нет легче на свете, чем выучиться стрелять из винтовки. Говорю вам это на основании собственного опыта. Что же касается военной службы, то что ж поделаешь! Я тоже не служил, а вот приходится... Уверяю вас, что меня ни­сколько не привлекает война и сопряженные с нею бес­покойства и бедствия».

Думается, упоминание об обращении с винтовкой относится к тому времени в ноябре 1919-го, когда Булгаков в качестве военного врача принимал участие в каратель­ных экспедициях против восставших чеченцев и даже, как мы помним, был контужен. Слова же «я тоже не слу­жил, а вот приходится...» относятся, мы полагаем, уже к новой должности Булгакова. Ведь о службе военным врачом он так сказать не мог, поскольку ранее, в 1916 году, уже работал во фронтовых госпиталях. Но служба Булгакова в момент написания фельетона явно не была службой боевого офицера, зато была связана с постоян­ными железнодорожными разъездами как на фронт, так и в тыловые районы («каждую минуту быть готовым к тому, чтоб оказаться в эшелоне, или еще к какой-нибудь неожиданности военного характера» — может быть, спешной эвакуации из-за приближения красных?). В одной из таких поездок он подхватил тиф, что во многом предопределило дальнейшую судьбу писателя.

Что же касается призывов в воображаемом диалоге идти на фронт, обращенных автором и к самому себе, то они явно иллюзорны, ибо невозможно убедить тыловую кофейную публику идти на фронт ни угрозами, ни силой оружия, ни личным примером. Поэтому слова: «И вам и мне ничего не остается, как принять участие так или иначе в войне», — автор произносит лишь в фантастическом видении, которое быстро рассеивается под звуки танго. Будущий автор «Белой гвардии», «Дней Турбиных» и «Бе­га» уже давно понимал обреченность белого дела.

По рассказам Т. Н. Лаппа, последняя поездка Булга­кова из Владикавказа при белых была в Пятигорск. Во время этой поездки он заразился возвратным тифом: «Михаил съездил — на сутки. Вернулся: «Кажется, я

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

заболел». Снял рубашку, вижу: насекомое. На другой день — головная боль, температура сорок. Приходил очень хороший местный врач, потом главный врач госпи­таля (еще одно доказательство, что госпиталь не был расформирован. — Б. С). Он сказал, что у Михаила возвратный тиф: «Если будем отступать — ему нельзя ехать». К тому времени, очевидно, уже произошло последнее крупное сражение зимне-весенней кампании 1920 года у донской станицы Егорлыцкой (17—18 февра­ля), окончившееся полным поражением последних бое­способных частей Вооруженных Сил Юга России. Кроме того, ряды белых косил тиф. Катастрофа стала очевид­ной всем. В другой версии своего рассказа Татьяна Нико­лаевна вспоминала: «А белые тут уже зашевелились, красных ждали. Я пошла к врачу, у которого Михаил служил, говорю, что он заболел. «Да что вы! Надо же сматываться!». Я говорю: «Не знаю как. У него темпера­тура высокая, страшная головная боль, он только стонет и всех проклинает. Я не знаю, что делать». Дал он мне адрес еще одного врача, владикавказского, тоже воен­ный. Они его вместе посмотрели и сказали, что трогать и куда-то везти его нельзя. Тут приходят соседи, кабардин­цы, приносят черкески: «Вот. Одевайтесь и давайте назад. Сегодня уходим». Я, конечно, никуда уйти не могу — Михаил лежит весь горячий, бредит, ерунду какую-то несет... Я безумно уставала. Как не знаю что. Все же надо было что-то делать — воду все время меняла, голову намачивала... лекарства врачи оставили, надо было давать... И вот, дня через два я выхожу — тут уж не до продуктов, в аптеку надо было — город меня поразил: пусто, никого. По улицам солома летает, обрывки какие-то, тряпки валяются, доски от ящиков... Как будто боль­шой пустой дом, который бросили. Белые смылись тихо, никому ничего не сказали. По Военно-Грузинской доро­ге. Конечно, они глупо сделали — оставили склады с про­довольствием. Ведь можно было как-то... в городе оста­вались люди, которые у них работали. В общем — никого нет. И две недели никого не было. Такая была анархия! Ингуши грабили город, где-то все время выстре­лы... Я бегу, меня один за руку схватил. Ну, думаю,

]_22 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

конец. Но ничего, обошлось. И вот Михаил лежал. Один раз у него глаза закатились, я думала — умер. Но потом прошел кризис, и он медленно-медленно стал выздорав­ливать. Это когда уже красные стали».

То что военный врач, начальник Булгакова по госпи­талю, узнал о его болезни только после прихода Татьяны Николаевны — лишнее доказательство, что Михаил Афанасьевич в госпитале уже не служил. Данные Т. Н. Лаппа помогают ориентировочно определить время, когда Булгаков заболел. По ее словам выходит, что это случилось дней за пятнадцать до прихода красных. Крас­ные же — партизанские отряды Н. Гикало и других командиров появились во Владикавказе только 22 марта. Значит, Булгаков заболел тифом около 7 марта. Это подтверждается и публикацией в газете «Кавказ» 28 фев­раля его фамилии в числе авторов первого номера. Ско­рее всего, уже после выхода этого номера Булгаков стал собираться в Пятигорск. Что дело не было связано с медициной, доказывается и тем, что первоначально, по свидетельству Т. Н. Лаппа, он хотел отправить в Пяти­горск только ее (зачем, Татьяна Николаевна точно не помнила: то ли отвезти что-то, то ли привезти). Возмож­но, Булгаков намеревался найти в Пятигорске какой-то материал для газеты или, наоборот, пытался отослать туда какие-то свои материалы для публикации. Несколько дней жена не могла достать билет до Пяти­горска, и тогда-то Михаил решил сделать это сам.

Реконструированная хронология пребывания Булга­кова на Северном Кавказе при белых позволяет предполо­жить, что количество его публикаций в местных газетах ненамного превышает число уже известных. Вероятно, П. С. Попов перепутал 13 и 19 ноября, и на самом деле первый фельетон под названием «Грядущие перспективы» был напечатан 13 ноября (ст. ст.) 1919 года в газете «Гроз­ный». Новые работы писателя могли появиться в газетах лишь в январе 1920-го, после ухода Булгакова из госпита­ля. К ним относится и фельетон «В кафэ» в «Кавказской газете». Еще один рассказ «Дань восхищения», известный пока лишь во фрагментах, сохранившихся в булгаковском архиве, опубликован в одной из владикавказских газет в

Михаил Булгаков в годы 7 'у О гражданской войны. 1918—1920 X jLJ

гражд;

глава з.

первую неделю февраля (ст. ст.) 1920 года. Последующие материалы, если они были, не могли выйти позднее пер­вой недели марта из-за болезни автора и отступления белой армии с Кавказа. Может быть, кому-то еще посчастливится найти неизвестные номера кавказских газет того времени, а в них — новые булгаковские тексты. Пожелаем же удачи будущим исследователям.

Булгаков, очнувшись от тифозного забытья, увидел, что очутился в другом мире, воспринимаемом как без­условно враждебный. По воспоминаниям Татьяны Нико­лаевны, он не раз укорял жену: «Ты — слабая женщина, не могла меня вывезти!» Но его упреки были несправед­ливы. Вспомним, что говорили врачи: «Что же вы хотите — довезти его до Казбека и похоронить?» Кстати, мест­ный врач, в отличие от начальника госпиталя, с белыми не ушел и, по свидетельству Татьяны Николаевны, именно он помог выходить Михаила Афанасьевича. Как знать, если бы не усилия этих людей, включая безымян­ного доктора, русская и мировая литература могла бы лишиться великого писателя. А не заболей Михаил Афа­насьевич тифом перед уходом белых из Владикавказа, у него было бы очень мало шансов осуществить свое писа­тельское предназначение. Булгаков мог умереть в дороге от болезни, погибнуть в бою, оказаться в плену и быть расстрелянным красными как офицер (кто бы стал раз­бираться, что он — военный чиновник, — все равно же в погонах!). Наконец, если бы Булгакову даже посчастли­вилось благополучно перейти грузинскую границу или добраться до черноморских портов и эвакуироваться в Крым, а потом, уже с Врангелем, в Турцию, на Галлипо-лийский полуостров, шансы на успешную литературную деятельность в эмиграции были бы не столь уж велики. Как знать, не пришлось бы Булгакову в этих условиях вновь обратиться к медицине или биологии — в этом нашел себя на чужбине его брат Николай.

Хотя И. П. Воскресенский, как мы помним, помог Булгакову избавиться от тяжкого недуга и Михаил об этом догадывался, его отношение к Ивану Павловичу не

125

глава з.

124 ^БоР^ис С°^колов ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

изменилось. В 1918 году Варвара Михайловна вышла за Воскресенского замуж и переехала к нему на Андреев­ский спуск, в дом № 38, что по соседству с прежней квар­тирой, «домом Турбиных». По словам Т. Н. Лаппа, Бул­гаков «очень переживал» это событие. В «Белой гвар­дии», написанной уже после кончины матери, последо­вавшей в феврале 1922 года, ее похороны отнесены к маю 1918 года — времени, когда она окончательно оста­вила «дом Турбиных». Об отношениях матери с Воскре­сенским Булгаков не хотел упоминать даже в романе, и ее отсутствие в турбинской квартире предпочел объяс­нить иначе. К Воскресенскому он сохранил неприязнь до самой своей смерти. О том, что Варвара Михайловна стала Булгаковой-Воскресенской, как Михаил сам при­знавался уже будучи смертельно больным в беседе с Н. А. Земской, ему стало известно лишь после посеще­ния могилы матери, из надписи на памятнике. При этом Булгаков заметил сестре: «Я достаточно отдал долг ува­жения и любви к матери, ее памятник — строки в «Белой гвардии». Речь здесь, несомненно, шла о знаменитых строках авторского монолога в романе: «Мама, светлая королева, где же ты?» И рядом с этим горькое: «Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?» Очевидно, уход матери к Воскре­сенскому старший сын переживал особенно болезненно именно в мае 1918 года, еще и потому, что тогда казалось, что жизнь булгаковской семьи, почти все члены которой собрались вместе, наконец-то стала как-то налаживаться. Нелюбовь Михаила к новому мужу матери не разделя­лась его братьями и сестрами. Например, брат Николай 16 января 1922 года писал из Загреба, куда занесла его судьба вместе с армией Врангеля: «Милый, добрый Иван Павлович, как я счастлив сознанием, что Вы стали близ­ким родным человеком нашей семье. Сколько раз я уте­шал себя мыслью, что Вы с Лелей поддержите мою доб­рую мамочку, и все волновался за Ваше здоровье. С Вашим образом у меня связаны самые лучшие, самые светлые воспоминания, как о человеке, приносившем нашему семейству утешение и хорошие идеи доброго рус­ского сердца и примеры безукоризненного воспитания.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

На словах мне трудно выразить все то, что Вы сделали маме в нашей трудной жизни, нашей семье и мне на заре моей учебной жизни. Бог поможет Вам, дорогой Иван Павлович».

Вероятно, после смерти отца Булгаков ощущал себя старшим мужчиной в семье. В автобиографическом рас­сказе «Красная корона» (1922) мать не случайно обра­щается к главному герою: «Ты старший, и я знаю, что ты любишь его. Верни Колю. Верни. Ты старший». Иван Павлович же, по мере сближения с матерью, грозил занять его место и, очевидно, вызывал симпатию млад­ших братьев и сестер. Возможно, именно в этом крылась главная причина неприятия Михаилом Воскресенского.

Жизнь Булгаковых в Киеве осложнялась напряжен­ными отношениями с домовладельцем. Квартиру на Анд­реевском спуске они снимали у инженера-архитектора Василия Павловича Листовничего. В «Белой гвардии» Булгаков вывел его в образе Василисы — инженера Василия Лисовича, человека жадного и несимпатичного. Вполне возможно, что прототип как раз был совсем неплохим человеком. Он купил дом, когда Булгаковы уже жили там, но оставил их в покое и сам поселился на нижнем этаже. Домовладельцу не нравился шум, кото­рый производили поздними вечерами собиравшиеся у Михаила друзья, не нравились и булгаковские пациенты — венерические больные, которых тому приходилось принимать на квартире. Т. Н. Лаппа вспоминала: «Ино­гда у Михаила возникали конфликты с хозяином дома Василием Павловичем, чаще всего из-за наших пациен­тов, которых он не хотел видеть в своем доме. Наверное, он боялся за дочь Инну».

Вскоре после прихода петлюровцев в дом на Андреев­ском спуске явились бандиты и, не найдя в квартире Булгаковых ценных вещей, зашли к Листовничим. По воспоминаниям Татьяны Николаевны и дочери Листов­ничего И. В. Кончаковской, они кое-чем смогли там поживиться. Так что соответствующий эпизод в «Белой гвардии» — это не плод булгаковской фантазии. Не выдуманы и сцены, где Турбины и Мышлаевский поют царский гимн. И. В. Кончаковская свидетельствовала,

12,6 ^Б°Р^ИС С"*⁰"⁰⁸- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

127

что при петлюровцах, не при гетмане, нечто подобное было, хотя и не совсем так, как описано в романе: «Как-то у Булгаковых наверху были гости; сидим, вдруг слы­шим — поют: „Боже, царя храни..." А ведь царский гимн был запрещен. Папа поднялся к ним и сказал: „Миша, ты уже взрослый, но зачем же ребят под стенку ставить?" И тут вылез Николка: „Мы все тут взрослые, все сами за себя отвечаем!" А вообще-то, Николай у них был самый тактичный...»

В жизни судьба «Василисы» была трагичной, как домовладелец, «буржуй», он был взят красными в залож­ники и 31 августа 1919 года при эвакуации баржи с залож­никами по Днепру бежал, после чего семья навсегда потеряла его из виду: то ли он погиб в днепровских водах, то ли смог пробраться за границу.

В Киеве Булгаков продолжал работать над рассказа­ми, основанными на смоленских впечатлениях. Впослед­ствии, в апреле 1921 года, он просил Н. А. Земскую забрать оставшиеся в Киеве рукописи и сжечь их. В дру­гом письме ей же в мае Михаил Афанасьевич повторил просьбу, делая исключение лишь для «Первого цвета». Все эти рукописи он характеризовал теперь одним сло­вом: «хлам», хотя прежде в письме матери просил их сохранить.

Повторим, что первые публикации фельетонов и рас­сказов Булгаков смог осуществить на Кавказе в издавае­мых Освагом газетах. Сегодня нам известны два фель­етона и фрагменты рассказа той поры. Тогда у Булга­кова уже сложилось твердое намерение стать профессио­нальным литератором, и первые шаги на этом пути он сделал в качестве журналиста. Однако первые опыты говорят еще не столько о литературном таланте, сколько о политической прозорливости автора. В рассказе «Дань восхищения» описывались события конца октября 1917 года, когда брат Николай и мать чуть не погибли в пере­стрелке у стен Инженерного училища. Этот рассказ послужил как бы зародышем «Белой гвардии». Здесь уже звучала памятная по пьесе «Дни Турбиных» песня: «Здравствуйте, дачники, Здравствуйте, дачницы, съемки у нас уже начались!»

Что же касается двух фельетонов — «Грядущие перс­пективы» и «В кафэ», то они в полной мере дают пред­ставление о политических взглядах писателя. «Грядущие перспективы», напомним, появились 26 ноября 1919 года. А к 9 ноября стало известно, что Вооруженные Силы Юга России проиграли генеральное сражение в районе Воронеж — Орел — Курск. Как мы помним, весть о том, что белые оставили Ростов, дошла до Владикавказа через десять дней. Следовательно, можно предположить, что и об этом поражении Булгаков знал по меньшей мере за неделю до публикации «Грядущих перспектив». Наверняка он уже тогда не строил иллюзий насчет воз­можности благоприятного для белых исхода граждан­ской войны. В фельетоне подчеркивалось, что «наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала «великая социальная революция», что «настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть. Не видеть!» Осно­вываясь на недавно просмотренных номерах английского иллюстрированного журнала, Булгаков в пример России ставил Запад: «На Западе кончилась великая война вели­ких народов. Теперь они зализывают свои раны.

Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся!

И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь переки­нется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъем титанической работы мира, который вознесет западные страны на невиданную еще высоту мирного могущества». Какое же будущее видел в тот момент Бул­гаков для России, как оценивает ее перспективы в срав­нении с Западом? Весьма мрачно:

«Мы опоздаем...

Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же наконец мы догоним их и догоним ли вообще?

Ибо мы наказаны.

Нам немыслимо сейчас созидать. Перед нами тяжкая задача — завоевать, отнять свою собственную землю».

Писатель утверждал: «Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет

12,8 ^{Борис Соколов}- ^трп ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца». Он провозглашал: «Расплата началась». Как и за что придется платить? На этот вопрос Булгаков отвечал так:

«Нужно будет платить за прошлое неимоверным тру­дом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном и в буквальном смысле слова.

Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за раз­вращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станков для печатания денег... за все!

И мы выплатим.

И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнем кой-что созидать, чтобы стать полноправ­ными, чтобы нас впустили опять в версальские залы (речь здесь идет о Версальской мирной конференции. — Б. С.).

Кто увидит эти светлые дни?

Мы?

О нет! Наши дети, быть может, а быть может, и вну­ки, ибо размах истории широк, и десятилетия она так же легко «читает», как и отдельные годы.

И мы, представители неудачливого поколения, уми­рая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем ска­зать нашим детям:

— Платите, платите честно и вечно помните социаль­ную революцию!»

Перед нами текст, который, не будь он опубликован в конкретной газете в конкретный день, было бы непросто датировать, особенно если убрать из него несколько предложений, относящихся к первой мировой и граждан­ской войнам. Подобная статья могла появиться и в конце семнадцатого, и в конце девятнадцатого года, и в тридца­тые годы (правда, только в эмигрантской печати), и в конце 80-х — в СССР, и в 1991-м, и в 1994-м — опять в России. Когда в 1988 году «Грядущие перспективы» были републикованы в журнале «Москва», нам довелось зачи­тывать фрагменты фельетона без указания автора и вре­мени написания знакомым и друзьям. Практически все, может быть, введенные в заблуждение обложкой попу­лярного журнала, считали, что автор — кто-то из извест-

ГЛАВАЗ.

Михаил Булгаков в годы 7 О (Л