Психиатрия для непсихиатров 3 страница

– Что вы такое говорите? – перебил его Джона.

– Представляю наихудший вариант. Ты не впадай в панику, но подготовиться надо. Вот, к примеру, как это может обернуться: Медина может надавить на нее, вынудить сказать что‑нибудь вроде: «Я была напугана, я не хотела никого в это вовлекать, я тогда и не соображала, но знаете что? Потом, когда я подумала, я поняла, что ему‑то ничто не угрожало. Это всего лишь моя фантазия». Они на все способны. Медина – лжец. Он ее в долю взять посулит, если выиграет иск. Черт их знает. Нет, от того, как эта женщина себя поведет, мало что зависит, подчеркиваю, потому что кто ж ей поверит. Но я бы предпочел, чтобы ты не восстанавливал ее против себя. Господи боже, сынок, во что же ты впутался?

Такой оборот речи вызвал у Джоны возражения – впрочем, довольно слабые. Он позвонил Белзеру в первую очередь затем, чтобы рассказать ему о DVD, но теперь уже сам толком не знал, стоит ли рассказывать.

– Прошлой ночью я забаррикадировался у себя в квартире…

– Черт, Джона, с ума, что ли, ты сходишь?

– Я до смерти ее боюсь.

Молчание.

– Что ты скрываешь от меня? – спросил Белзер.

Дальше по коридору распахнулась дверь, вышли два ординатора, засмеялись, один из них сказал: «Так вот что такое куриная слепота…» Джона переждал, пока не затихнет вдали визг резиновых подошв.

– Я спал с ней.

– Чтооо? Зачем ты это сделал?!

– Она стала вдруг… приходить. Мы… ну так вышло. Понимаю, это было глупо…

– Да уж, глупо, иначе и не скажешь.

– Понимаю, но сделанного не воротишь.

– Это… – Белзер подавился. – Даже я не знаю, как это назвать.

– А это все началось, когда я сказал ей, что больше не хочу продолжать. Зря я не рассказал вам все раньше, но это было слишком личное.

– Ох.

– Простите.

– Охх… Впрочем, что тут говорить? Это свободная страна.

– Если б от звонка ей что‑нибудь изменилось, я бы давно позвонил. Но это не поможет. Я пытался все объяснить ей, с глазу на глаз. К тому же я не знаю номера ее телефона…

– Посмотри в справочнике.

– Ее нет в справочнике. Я не знаю ее адреса. Ничего не знаю.

– В этом я смогу тебе помочь, – сказал Белзер. – Она сделала заявление в полиции. Погляжу, что удастся нарыть. А пока что держись от нее подальше. В следующий раз, как она появится или выкинет какой‑нибудь фокус, звони девять‑одиннадцать. Если тебе повезет и удастся предъявить ей обвинение в домогательстве, ты получишь свое постановление – временное постановление о защите. И если она вздумает его нарушить, это уже будет уголовное преступление. – Белзер чихнул. – Впрочем, все эти постановления – бумага, не более того.

Джона молчал.

– Мы предупредили маму и папу?

– Конечно же, нет!

– Ты – мой клиент, и я не вправе ничего раскрывать. Однако, на мой взгляд, им бы следовало знать.

– При всем уважении, Чип, хуже вы ничего придумать не могли.

– Я сам отец и скажу тебе: самые тревожные новости не так огорчительны по сравнению с тем, что родители чувствуют, когда обнаруживают, что их ребенок что‑то от них скрывал. Сразу начинаешь думать, что же еще он утаивал.

– Мне двадцать шесть лет.

– Мое дело намекнуть.

– Помогите мне избавиться от нее, и они вообще ничего никогда не узнают. – Теперь, перевалив свой груз на Белзера, Джона слегка расслабился. Ему даже показалось, что он преувеличил проблему. – Не так уж все скверно, – добавил он.

– Не признавайся в этом полиции, – сказал Белзер. – А то вряд ли дождешься помощи.

– Если есть способ уладить, не привлекая власти…

– Сынок. Что творится у тебя в голове? То ты звонишь мне и порешь чушь как безумный, то все не так уж скверно. Выбери что‑нибудь одно.

Джона примолк.

– Я понимаю, что ты уже дошел до точки. Так скажи мне – хочешь, чтобы я принял меры? Да или нет?

– Да.

– Вот и хорошо. Я позвоню ей, поговорю на нашем, на юридическом. Она быстренько угомонится.

Джона покачал головой, но ответил:

– Разумеется.

– Либо это тебя тревожит, и мы это уладим. Либо все не так скверно. В любом случае разберемся. Через пару дней позвоню тебе. Повеселись на День благодарения, и всем привет передавай.

Среда, 24 ноября 2004

Психиатрическое отделение, третья неделя практики

Мать старательно притворялась, будто ее не огорчает его опоздание к празднику.

– Хорошо уж, что вообще приедешь, – твердила она. – Хотя ты обещал.

– Я сказал: постараюсь. У меня работа.

– Каким поездом ты поедешь?

– Десять двадцать три.

– Сегодня?

– Завтра утром. В десять двадцать три утра.

– Ох! – выдохнула мать в трубку.

– Ну перестань.

– Вздыхать не запрещено, – возмутилась она. – Придет день, и ты завздыхаешь, когда твои дети предпочтут задержаться на работе, лишь бы поменьше времени проводить с тобой.

– Мама!

– Порой я плачу по ночам, как подумаю о моем опустевшем гнезде. Плачу, рыдаю… От сырости в спальне скоро плесень заведется.

– Готовь мне утку по‑пекински, и я буду приезжать чаще.

– Touché,[22]мой дивный сынок.

Джона тревожно улыбался. Сердце слишком колотится. Он глянул в окно у пожарной лестницы, загороженное поставленным на попа диваном. Клеенчатое дно дивана уставилось на него. Он подтащил туда же стулья, прикроватную тумбочку, напоследок придвинул обеденный стол и сверху навалил все свои учебники. Вот и защита – по крайней мере, психологическая.

– Приеду в одиннадцать. Ты меня встретишь?

– Кто‑нибудь обязательно встретит, – сказала мать. – Не стану обещать, что это буду я. Я не даю слово, если не уверена, что смогу его сдержать.

Четверг, 25 ноября 2004

День благодарения

Он чуть было не опоздал на десять двадцать три. До трех часов ночи его будили кошмары, а потом накрыл с головой сон, и Джона спал беспробудно, ведь ему же не вставать на работу. На кнопку будильника он, не глядя, нажимал и пять, и шесть раз, покуда радио не объявило программу новостей – в девять тридцать шесть, – и Джона только и успел, что схватить рюкзак, бутылку вина и скатиться по ступенькам. Остановил такси, печально катившее по 14‑й.

– Гранд‑Сентрал.

– Дейка‑день, – сказал водитель.

– Простите?

– Ехаете есть дейку.

– А, верно. А вы?

– Угуууу. – Таксист подмигнул в зеркало заднего вида, воткнул наушник и затрещал на креольском.

В вагоне едва набралась горстка людей, сидели через ряд, через два: крепкая девица в балахоне колледжа Барнард; дама в обтягивающих штанах – сумку змеиной кожи она сжимала так крепко, словно та пыталась уползти; юноша в макинтоше и «Тимберлендах» – тыкал большим пальцем в портативную видеоигру. По‑видимому, хорошие дети сдержали данное родителям слово и укатили домой еще с вечера.

Контролер поздравил всех с праздником. Подойдя к Джоне, он прокомментировал: «Лично я предпочитаю кьянти, но вы не обязаны».

Виды Манхэттена сменились лунным ландшафтом Бронкса. Где‑то там, за киосками с пончиками, цементным дерьмом, складами рапродажной мебели, незавершенными стройками, невосстановленными парками, живут Инигесы. Празднуют ли они День благодарения? Готовят ли индейку? Приклеивают ли к внутренней стороне оконного стекла бумажных пилигримов? Читают молитву, обходят вокруг стола, благодаря Бога за прожитый год, за двенадцать месяцев, в которые Господь осыпал их своими благодеяниями, втайне проклиная его, забравшего у них Рэймонда? Молятся ли они о том, чтобы Джона Стэм, студент‑медик, убийца‑супергерой, шероховатая фотография в газете, погиб страшной смертью? Знают ли они, что он едет в этом поезде? Поют ли в сию минуту заклинание: Пусть сойдет с рельсов, пусть навернется? Роняют ли они слезы в фаршированную индейку, выпив на бутылку пива больше обычного?

Вялый от пересыпа, мрачный, Джона достал плейер и наушники, включил Dire Straits.

Из соседнего вагона перешел высокий, ухоженный мужчина в пригнанном по фигуре сером костюме, с плеч его свисал серый плащ. Из криво застегнутого кейса змеей выползал розовый галстук. Его зять Эрих. Рухнул на свободное место через проход от Джоны и, едва приземлившись, уснул.

– Эй!

Эрих приоткрыл один глаз.

– О, привет, – сказал он. Похоже, прикинул, обязан ли он проявить дружеское расположение. Перебрался на сиденье ближе. – Я тебя не заметил.

– Спи, раз сморило.

– Нет, нельзя. Дома посплю. – Эрих не любитель расходовать дыхание на пустую болтовню. Жестом он охватил полвагона, словно восхищаясь царским дворцом: – Мы с тобой едем одним поездом.

– Точно.

Когда они в последний раз оставались наедине? Должно быть, Джона тогда еще учился на подготовительном факультете, это было вскоре после помолвки, Кейт отправила своих мужчин выпить вместе. Те посиделки с Эрихом вспоминаются как одни из самых неприятных в его жизни, а ведь после было два года общения с Джорджем Рихтером.

Тогда они быстренько сравнили американский футбол с немецким. Эрих дважды переспросил, имеется ли у Джоны в наличии смокинг или придется брать напрокат. Джона боролся с желанием вытереть клочок пены, повисшей у Эриха на козлиной бородке.

Допивая последний глоток, Эрих как бы между прочим сказал: У нас появилась вакансия. Для новичка, но с возможностью продвинуться. Его узкий рот показался Джоне амбразурой, когда Эрих улыбнулся. Будешь работать у меня под боком. Славно.

Да, мысль, отозвался Джона.

Ясное дело, Кейт подсуропила. Джоне финансовая работа не требовалась, да Эрих и не собирался его приглашать, но ради Кейт они сидели в пабе и всерьез обсуждали эту идею, ободряюще друг другу кивали – два атеиста идут на мессу.

Вообще‑то, сказал он Эриху, я поступаю на медицинский.

О? Не знал, что ты учишь химию с анатомией.

Пока что идут общие курсы.

В Европе человек выбирает профессию гораздо раньше, сказал Эрих.

Хорошо, что я родился не в Европе.

После рождения Гретхен Эрих уже не пытался завязать с шурином дружбу. Не было нужды: он утвердился в новой семье. Закрепилось его семя – закрепился он сам.

Эрих размотал шарф и помахал им в окно.

– В Германии мне нравилось ездить на поезде. Чистые, удобные вагоны. В школе мы ездили по окрестностям Берлина и дальше, осматривали замки в Баварии. Однажды я забыл в поезде радиоприемник, а через два дня, на обратном пути, проезжал через ту же станцию – и на кассе меня дожидался мой транзистор.

– Ух ты.

– Американские поезда совсем иной породы. Мне приходится ездить каждый день, никакого удовольствия. По утрам бреду из вагона в вагон, ищу, где не воняет так, словно кто‑то обоссал все сиденья. – Эрих аккуратно сложил шарф на коленях. – Твоя мать рассчитывала, что ты приедешь еще с вечера.

Твоя мать, твой отец – он никогда не скажет просто «мама» или «папа». Мол, глупо разыгрывать из себя сына, когда они ему вовсе не родители. Кейт злится, аж в глазах у нее темнеет. Поначалу и Джона обижался, но теперь встал на точку зрения Эриха: в отношениях все же нужно соблюдать небольшую дистанцию.

– Работа, – пояснил он.

– А! – На том тема исчерпана. Джона хотел уж снова нацепить наушники, но тут Эрих ткнул пальцем в вино и спросил: – Можно посмотреть?

Джона передал ему бутылку.

– Тут написано, – прочитал Эрих, – что этот сорт хорошо сочетается с птицей и фруктами. – За пять лет брака он избавился от бородки, и стало видно, как широка его улыбка. – Отличный выбор.

– Я старался.

– Я никогда, наверное, не привыкну к вашему Благодарению. В Германии есть похожий праздник, но ничего похожего на тот размах, с каким готовится ваша мать.

– Да и в Америке мало кто придает этому такое значение.

– Бабушка с дедушкой водили меня в церковь на праздник урожая, Erntedankfest. С тех пор я давно уже не был.

– В церкви?

– Мы с Кейт считаем, что Гретхен должна вырасти и сама определиться с верой.

– Уверен, когда вырастет, она это оценит.

– Как в универе?

Скучная формальная беседа – именно то, в чем нуждался Джона. Восстанавливается обычный порядок вещей.

– Нормально, спасибо.

– В газетах про тебя не писали в последнее время?

Джона усмехнулся:

– В последнее время нет. Как работа?

Эрих пожал плечами:

– Да сам знаешь. Вечно занят. Спал в офисе. Уже два дня не мылся, у нас там есть душ, но я терпеть не могу мыться на работе. Жуткое дело. Ты правильно поступил, что выбрал себе жизнь поспокойнее.

Видимо, его зять думает, будто Джона целыми днями лодыря гоняет.

– Работал накануне Дня благодарения? – спросил он Эриха. – Все же вроде закрываются рано.

– Только не европейские рынки. И Nikkei. У тебя провинциальное мышление, Джона. Современный бизнес не тот, что прежде. Сейчас весь мир торгует, круглые сутки, безостановочно. Я мог бы поселиться в офисе, захоти я только. Я и так не раз оставался там ночевать за последний месяц.

– Тяжело, да.

– Еще бы! Музыку слушаешь?

Джона протянул ему наушники.

– Симпатично, – кивнул Эрих. – Что‑то новенькое?

– Не очень.

Вудлоун, провозгласил кондуктор. Следующая остановка – Вудлоун‑стейшн.

– Ладно, Джона, если ты не обидишься, я прикрою на минутку глаза. Растряси меня, как доедем, хорошо?

И он захрапел, а Джона вдруг подумал, что разговор у них вышел непривычно дружеский, шутливый. Все‑таки и Эрих заразился духом семейного праздника.

Гора горой, подумал он, живот – арбузище, словно у нее там тройня. Огромная, раздалась на шестом месяце куда сильнее, чем в прошлый раз, с Гретхен. Кейт стояла на платформе, размахивая двумя букетами цветов и выкрикивая их имена.

– Так и думала, что вы встретитесь в поезде, – заявила она, обхватив руками Джону. – Бедный Эрих, так давно не был дома. – И она занялась мужем: – Ты как? Наверное, устал до смерти. Я скучала. Я тебя люблю. У меня болит спина.

Они сели в ее синий «мерседес». Кейт призналась, что подумывает о более практичной машине, типа фургона, возить детей, но с седаном жаль расставаться, «последняя память о независимости», мрачно пояснила она. Затянутый кремовой кожей салон все еще был в неплохом состоянии, хотя кое‑где Джона различал следы тщательно замытого детского питания. На заднем сиденье, где расположился Джона, отчетливо пахло крекерами‑«зверюшками» и яблочным соком.

– Отлично выглядишь, Кейт.

– Спасибо на добром слове. Сияющая аура материнства. Верно, милый?

– Безусловно.

– Эрих считает, я могла бы стать моделью. Знаешь, рекламировать одежду для беременных. Я бы согласилась сниматься, но только не держать вес во время беременности. Это вредно для малыша. Киноактрисы морят себя голодом. Видел, что они творят, когда ждут ребенка? Милый?

– Да, не полезно.

– Звездам не следует обзаводиться детьми, это не для них.

Любое утверждение Кейт Джона склонен был принимать за аксиому. В его глазах старшая сестра была непогрешима, и мир весьма неудобным образом перевернулся с ног на голову, когда Суперменом оказался Джона, а не Кейт.

– Мама говорит, что ты… Аааа! – Кейт попыталась нащупать в сумке завопивший вдруг телефон. – Милый, ты не… вот спасибо. Кэтрин Стэм‑Хаузман. В чем дело? Я же сказала им, не п… Что он сказал?

Одной рукой она держала телефон, другой то поворачивала руль, то била по нему, гневаясь на промашки других водителей. Из яростных обличений Кейт Джона вывел: кто‑то купил что‑то с большим опозданием, а надо было сделать это тогда‑то и тогда‑то. Почему, яростно вопрошала Кейт, Джонатан и Стюарт не обратились к Дэвиду Ф. и к Дэвиду М. и не взяли деньги из… Похоже, его сестра одна командовала множеством мужчин, и он восхищался раскатами ее голоса: Это ваша работа, я не стану думать за вас! А потом захлопнула телефон и погладила мужа по шершавой щеке:

– У тебя такой усталый вид!

– Мне бы отоспаться.

– Ты не поспал в поезде? Джона, объясни Эриху, что он должен больше спать.

– Спи больше, – сказал Джона.

– Вот, слышал? Доктор тебе велит. – Кейт коротко оглянулась через плечо. – Народ в офисе спрашивает, кем ты мне приходишься. Знаменитость!

– Вряд ли. Но спасибо за цветы.

– Да, прекрасные, – подхватил Эрих.

– Правда? Не бабьи? Мне хотелось сделать каждому из вас подарок, но на ум ничего не шло. В следующий раз куплю гантели или односолодовый скотч. А пока что удовлетворитесь цветами. Точно не слишком теткинские?

– Вовсе нет, – сказал Джона. – Э… Кейт!

– Что? А! – Она вильнула, объезжая кошку. – Все нормально, – сказала она. – У меня аллергия на кошек.

Мать встречала их на подъездной дорожке, обвязанная фартуком.

– Никого не убила? – первым делом спросила она Кейт.

Расцеловались они так, словно не видались дважды в неделю (мать приезжала в Гринвич посидеть с Гретхен, чтобы Кейт могла наведываться в офис). Насколько Джона знал свою сестру, она будет вкалывать, пока воды не отойдут. Интересно, она хотя бы прилегла, рожая Гретхен? Или по‑крестьянски, раскорячившись в поле?

– Ты мой заботливый, – проворковала мать, принимая вино. – Спасибо. В дом? – И, крепко ухватив Кейт за руку, повела ее по гравийной дорожке.

Эрих оглянулся на Джону, как бы говоря: Женщины!

Любимые мои женщины, мысленно откликнулся Джона.

Фотоколлаж на весь коридор: Кейт с Джоной на санках, выпускной вечер у Кейт, Джона в форме для лакросса. Все вместе в Париже, перед Триумфальной аркой. Отдельный коллаж в честь Гретхен возле раскрашенной народными умельцами стойки для зонтиков, нависшей над рядом галош и сапог.

Входя последним, Джона помедлил, любуясь всей троицей, высвеченной проникшим сквозь фрамугу солнечным лучом, – мама, тоненькая, с собранных узлом волос сыплется мука, стоит ей качнуть головой в ответ на вопрос дочери; Кейт, мощно переваливающаяся, плюющая на гравитацию; Эрих – широкий, тевтонистый, красивый.

Он хотел бы стать частью этой группы, но был запятнан – сексом, слабостью, смертью. Невинность в нем раздавлена и осквернена.

Джона тихо прикрыл дверь и оставил рюкзак в холле.

Побродил по гостиной, покопался в залежах журналов, покуда не отыскал еще невиданный: «Американский фотограф». Должно быть, отец обзавелся новым хобби.

Приглушенный материнский речитатив просачивается сквозь вентиляцию, вкусный стук ножа, рубящего чеснок, гудение оставшегося без зрителей телевизора. Джона закинул ноги на журнальный столик, включил настольную медную лампу, полистал журнальчик, с удовольствием рассматривая картинки и пренебрегая подписями.

На площадке второго этажа возник отец:

– Добро пожаловать домой.

Они сошлись посреди лестницы и чуть не уронили друг друга, обнимаясь. Перебрались в кухню, отец вытащил из забитого холодильника «Пеллегрино», сунул попутно палец в клюквенный соус.

– Стив!

– Попробовать.

– За обедом попробуешь.

– Добавь сахару.

– Спасибо, Великий Нососователь. Марш из кухни.

Джона поплелся вслед за отцом наверх, кое‑как уворачиваясь от шквального огня вопросов. Стив Стэм разбирал всю его практику по косточкам, да так, словно заранее анкету заготовил.

– Ничего не меняется, – подытожил он, услышав насчет ланчей из автомата. – Правда, у нас не имелось Комитета по благосостоянию студентов.

Отец вел кардиологию в частной, принадлежавшей врачам клинике, – идея была в том, чтобы обойтись без страховок, устранить посредника. Сотня врачей и столько же медсестер трудились в ухоженном здании в сорока милях к северу от Скарсдейла, обихаживая богатые семейства, вплоть до одного из экс‑президентов Соединенных Штатов. Но старший Стэм скучал по своей трудной юности, и с тех пор, как Джона поступил в медицинский, разговоры отца и сына все чаще окрашивались в профессиональные, товарищеские цвета.

– Я тебе рассказывал, как я работал в команде того типа, Брукса? – Они ступали по изношенному персидскому половику, вытянувшемуся вдоль коридора второго этажа. – Я был тогда интерном. Нас вызвали к пациентке, плохая кардиограмма. Брукс кинул на нее один взгляд и скомандовал: «Дигиталис, немедленно». Тут у него запищал пейджер, и он был таков. Я сделал, как велено. Через пять минут влетает другой кардиолог, Раголонски, из Южной Африки, – отличный врач. «Все под контролем, – докладываю я, страсть как довольный самим собой. – Дигиталис ввел». Он чуть потолок не прошиб. Оказалось, она передозировалась дигиталисом, и мой укол чуть ее не укокошил.

Хотя эту историю Джона слушал в пятый (как минимум) раз, он невольно усмехнулся.

– Чего только не бывает в больнице, – сказал он.

Отец ухнул, как бы подтверждая: уж ты‑то понимаешь.

Еще три ступеньки – и они в кабинете, в шестиугольной пристройке к дому. В будние дни кабинет содержится в образцовом порядке, но сейчас оброс газетами, бутылочками с клеем, крошечными, с наперсток, горшочками красок. На столе раскиданы страницы инструкции. Посреди хаоса – сверкающий голубизной кукольный дом высотой в метр и еще не просохший от краски.

– Хотел вручить Гретхен перед обедом, – сказал отец, – но придется отложить до Рождества. Окна пока не вставлены и… – он предъявил черепицу из пробки, – эти штуки не держатся на клею, уж не знаю почему. Как думаешь?

Джона понятия не имел.

– Дом потрясающий, папа.

– Вернулись в прошлое. Сто пятьдесят лет назад все приходилось делать собственноручно или покупать у ремесленника. Потом началась индустриализация, все товары производились на конвейере. И вот мы вновь вернулись к поделкам. Твоя сестра шьет лоскутные одеяла, слыхал?

– Да быть не может.

– Сшила одеяла для будущего ребенка. Потому я строю Гретхен кукольный домик, чтобы ей не было обидно, когда маленький родится, и ей уже не достанется столько всеобщего внимания. Родители должны быть предусмотрительны на этот счет. Мы с твоей мамой об этом много думали.

– Значит, будет мальчик? – переспросил Джона.

Отец замер с открытым ртом. Потом попросил:

– Ты потом притворись, будто не знал.

В тот день Джона помогал матери делать картофельное пюре, отцу – экспериментировать с клеем, сестре и зятю – возиться с малышкой. Они отпустили на весь день няню, однако Гретхен продолжала ежеминутно требовать ее к себе.

– Хочешь, я тебе почитаю? – предложил Джона.

– Да‑лин.

– Дядя Джона прочтет тебе «Большое‑пребольшое состязание Сэди».

– Да‑лин.

Джона усадил племянницу к себе на колени и раскрыл книгу. Внутри, как и в машине Кейт, красовались яркие пятна со сладковатым запахом, как изо рта диабетика.

– Целая серия, – пояснила Кейт. – Всевозможные приключения Сэди и ее друзей.

– Ли‑кю‑те‑ни, – выговорила Гретхен.

Сэди оказалась сиренью. Вместе со своими друзьями – лилией Лилей, геранью Гертрудой и хризантемой Христиной – она пускалась в странные и головокружительные приключения. «Большое‑пребольшое состязание», третий выпуск из сорока с лишним, описывал борьбу героинь за первое место в конкурсе красоты. Большое‑пребольшое состязание обернулось большим‑пребольшим бедламом, награду за первое место не получил никто, а мораль: главное не победа, а дружба.

Джона с удовольствием бы почитал, но Гретхен опережала его на каждом слове.

– Неужели она уже научилась читать? – изумился он.

– Нет, конечно. Затвердила наизусть. Дарлин читает ей это по сто раз в день.

– Да‑лин, – подтвердила Гретхен.

– Она сама читает, – откликнулась из кухни бабушка. – Девочка – вундеркинд.

– Ву‑де‑кина.

– Мы с Эрихом называем это «большим‑пребольшим занудством Сэди».

– Да‑лин!

– Ее сегодня нет, моя хорошая. У нее выходной.

– Вы‑хо‑дой.

– Правильно. И у тебя тоже праздник. И у мамы с папой, и у бабушки с дедушкой, и у дяди Джоны. Вот мы все и собрались! Вот! Где мы собрались?

– Баушка.

– Правильно, в доме бабушки. А мы где живем?

– Контику.

– Правильно! Умничка. А это кто?

Гретхен вывернула шею и покосилась на Джону.

Тот широко‑широко раскрыл глаза:

– Привет, Гретхен. Знаешь, как меня зовут?

– Да‑лин.

– Дарлин?

– Да‑лин.

– Дарлин? Нет, я не Дааарлиииин…

Он подхватил девочку, защекотал ее, так что малышка побагровела и забила от удовольствия ногами. Потом вывернулась, убежала к маме, спряталась за ее ногой.

– Ты ей понравился, точно. Она щекотать не дается, царапается. Уж поверь. – Кейт продемонстрировала белые метки возле пробора. – Нет, маленькая, мама тебя на ручки взять не может. Мама себе позвоночник сломает.

– Да‑лин!

– Это дядя Джона. Скажи: дядя Джона.

– Бальсое‑пибальсое сизане Сэди!

– Дядя Джона тебе почитает, если назовешь его по имени. Скажи: дядя Джона.

Гретхен извивалась.

– Скажи: дядя Джона.

– Эй, Гретхен, – заговорил Джона, – меня зовут дядя Джона.

Он пустился гоняться за ней по гостиной. Гретхен носилась кругами, вопя «дя Жона, дя Жона», топая ногами, размахивая короткими ручками, словно возбужденный пингвин.

– Молодец, – похвалила ее Кейт. – Дя Джона.

– Дя Джона! АААА! АААА!

– Вряд ли она поняла, что меня так зовут, – усомнился Джона. – Может, она решила, это значит «Отвали, сука».

– Овайи, тука.

Кейт застонала:

– Не ругайся при ней!

– Не ханжи, – посоветовал Джона. – Гретхен, скажи: «Мама, не ханжи!»

– Хаси, мама, не хаси!

– Братец!

– Байес! Хаси! ААААА!

Книжку до обеда перечитали трижды. Потом Гретхен задремала на диване, а вместе с ней и Кейт. Без четверти шесть мать спустилась со второго этажа, умытая, в шелковой блузе, при жемчугах. Она зажгла свечи на буфете и велела Джоне звать всех к столу.

Он прикоснулся ко лбу сестры. Та зашевелилась, зевнула, поцеловала его запястье.

– Не стоит ее тут оставлять, – заметила она, подразумевая обмякшую среди груды подушек Гретхен.

– Хочешь, уложу ее в кровать?

– Сама уложу. Пошли вместе.

По пути Кейт обвила Джону рукой за талию.

– Все как полагается, – шепнула она. – Семья в сборе.

ЕДА ЕДА ЕДА ЕДА ЕДА ЕДА ЕДА

– Кому пирога?

– Я протяну ноги.

– Ты должна есть за двоих.

– А ем за девятерых.

– Все так вкусно.

– Приятно слышать, Эрих. Тыквенный или вишневый?

– И того, и того, пожалуйста.

– Джоне, конечно, тоже и того, и того по кусочку.

– Тыквенный будет в самый раз.

– Эрих, какой?

– Вишневый.

– Держи. Джоне передай.

– Мама, я же просил только тыквенный.

– Я не расслышала. Теряю слух на старости лет.

– Вот, Эрих, возьми у меня.

– Нет‑нет‑нет, ему я уже отрезала.

– Он и два съест.

– Ты что, на диете? Стив, наш Джона сел на диету.

– Я не сижу на диете.

– Ты на диете?

– Нет, я не…

– Может, у него кто‑то есть?

– Кейт!

– Есть?

– Нет.

– Отчего так?

– Очень вкусный пирог.

– Спасибо, Эрих! Так почему у тебя нет подружки, сынок?

– Времени мало.

– Стив!

– Ммм!

– Когда мы познакомились, у тебя хватало времени на девчонок?

– Я выделял время.

– Может, он с медсестрой подружился? Тебе нравятся сестры?

– Кееейт!

– Что? Ах, придурок!

– Не брызгай взбитыми сливками, Джона, так себя за столом не ведут.

– Маааам?

– Не смей!

– Джона‑бой, расскажи про свою медсестричку… Да маши ложкой сколько влезет, мне уже не страшно, штаны ты мне и так изгваздал.

– Она не медсестра.

– О! Стив, ты слышал? Наш сын женится на медсестре.

– Она не медсестра.

– Так где же она работает?

– Нигде.

– Ну где‑то же должна? Или ты влюбился в безработную?

– Она не работает, потому что нет никакой… Ладно, хорошо. Она – слесарь.

– Великолепно, врач и слесарь. Две самые загадочные профессии.

– Эрих, пирога?

– Нет, спасибо. Все было очень вкусно.

– Приятно слышать. Так что, Джона?

– Нет никого. Честно.

– Вы слышали?

– Что?

Мать поднялась из‑за стола:

– Кто‑то позвонил в дверь.

– Джона‑бой, – подключилась Кейт, – у моих однокурсниц есть сестры, живут в Сити. Все сплошь редактора, весят по сорок два кило. Интересуешься? Ты куда?

Он не ответил; он пошел следом за матерью, но застыл посреди кухни.

Поверить не могу: он ничего вам не сказал?

Прошу прощения, миссис Стэм. Мне так неловко. Я думала, он хотя бы упомянул… Десерт. Я вам привезла. Если это некстати…

Вовсе нет, вовсе нет. Жаль, конечно, что он ничего не сказал. О, как мило! Приятно познакомиться. Мы как раз дошли до десерта. Проходите.

В груди Джоны что‑то отвалилось, как дно от переполненного ящика.