Искусство или служба? 4 страница

Нам остается только гадать, что это было за предло­жение и откого оно исходило. Поскольку оно сделано че­рез фрейлину Тютчеву, можно предположить, что она действовала по просьбе императрицы, а той могли внушить эту мысль Александр Адлерберг, Борис Перовский или Алексей Бобринский, старавшиеся подтолкнуть Тол­стого на «путь истинный», вовлечь его в дела бюрократи­ческие в надежде, что он там увязнет. Но Алексей Кон­стантинович оказался несговорчивым. Его не соблазнили уверения, что и может делать на высоком посту добро. Диким кажется поведение Толстого царедворцам, доби­вающимся изощренными интригами того, что дается Тол­стому безо всяких усилий с его стороны. Другое дело, что он старается выразить свой отказ как можно деликат­нее. За этим стоит его воспитание и сознание того, что ему желают добра. А как винить людей за доброту? Че­рез год он сделает приписку к одному из писем: «...Лишь бы только эта доброта не была для меня причиной раб­ства. Цепи — всегда цепи, даже когда они из цветов!»

В июне Толстой, оставив Софью Андреевну в Пари­же, поехал в Англию, а в августе в английском курорт­ном городке Вентноре на острове Уайте собралось доволь­но много русских писателей и либеральных общественных деятелей. Среди них были Тургенев, Герцен, Огарев, Ан­ненков, Боткин... Алексей Константинович присоединил­ся к ним и принял живейшее участие в их разговорах и спорах, продолжавшихся несколько недель.

Любопытен этот шаг человека, которому только что предложили занять крупный государственный пост. Впрочем, такова уж была эпоха, когда даже у высокопо­ставленных чиновников в служебных кабинетах едва ли не на виду лежали экземпляры «Колокола», а лучшие умы предпочитали находиться в оппозиции.

Собравшиеся в Вентноре много говорили о неграмот­ности крестьянских масс, что казалось препятствием для должного осуществления предстоящей реформы. Возник­ла мысль основать «Общество для распространения гра­мотности и первоначального обучения». Тургенев написал проект программы общества. После долгих обсуждений и прений решено было разослать проект влиятельным ли­цам и виднейшим представителям русской обществен­ности. Судьба проекта была предопределена враждеб­ностью к нему со стороны правительства, которое стало закрывать даже существовавшие воскресные школы.

Герцен уехал из Вентнора еще до выработки проекта. Он все время спорил с Тургеневым, который неодобри­тельно относился к «славянофильской окраске воззрений Герцена на русский народ».

А через несколько месяцев (24 октября) Тургенев бла­годарил Герцена за статью «Лишние люди и желчевики». Тургенев отошел от «Современника». В беседах о причинах разногласий с редакцией журнала, к которым то и дело возвращались собравшиесяв Вентноре, у Тургенева зародился план романа «Отцы и дети», которому пред­стояло вызвать настоящую бурю...

В «Материалах для биографии» Толстого, составлен­ных А. А. Кондратьевым, а следом за ним у многих ком­ментаторов творчества поэта говорится, что тот прожил в Англии до осени 1860 года. И тотчас сообщается, что в сентябре Толстой вместе с Софьей Андреевной и ее род­ственниками «обосновался» в Пустыньке, откуда ездил ко двору для исправления флигель-адъютантских обязан­ностей. Сообщаются даже подробности — всякий раз, ког­да являлся курьер с извещением о назначении поэта на дежурство, Толстой громко выражал неудовольствие и на­чинал капризничать. Он привозил из дворца детям вся­кие лакомства. Докладывая царю о рождении его сына Павла, Толстой якобы получил от обрадованного Алек­сандра II в подарок перстень с сапфиром.

Великий князь Павел Александрович действительно родился 21 сентября 1860 года. Однако вызывают сомне­ние такие факты. Август Толстой провел в Англии, а 11 октября из Лондона он направляет поэту Федору Ива­новичу Тютчеву, председателю Комитета цензуры ино­странной, письмо с просьбой просмотреть побыстрей по­сылку с книгами, которая адресована прямо в комитет. Толстому также очень хочется прочесть Тютчеву своего «Дон-Жуана». Месяц с небольшим — слишком малое время, чтобы он мог «обосноваться» в Пустыньке, если в этот срок входит и дорога из Англии в Россию и обратно. И уж никак не вяжется с письмом Тютчеву распро­страненное утверждение, что Толстой выехал во Фран­цию в ноябре.

Кочуя по Европе, поэт задержался в Дрездене, где жила в то время Каролина Карловна Павлова, внима­тельно следившая за успехами Толстого на литературном поприще и начавшая переводить «Дон-Жуана» на немец­кий язык. Это был родной язык русской поэтессы, доче­ри профессора физики и химии Карла Яниша, прочно осевшего в России. В девятнадцать лет волей случая она была тепло принята в блестящем салоне Зинаиды Вол­конской, где познакомилась с Баратынским, Веневитино­вым, Шевыревым, Погодиным, а позже с Пушкиным я Мицкевичем, который давал ей уроки польского языка, увлекся ученицей и сделал ей предложение. Однако добродетельныенемцы пришли в ужас от возможного бра­ка их дочерис бедняком, да еще стоящим па дурном счету у правительства.Она утешалась умными разгово­рами с Гумбольдтом, переводами русских стихов на не­мецкий, дружбой с многими известными поэтами, а в тридцатые годы исама начала писать по-русски. Баратынский говорил про поэтессу:

Что рифмы, вздор! Над рифмами смеются. Уносят их летийские струи, На пальчиках чернила остаются.

Вышла замуж она, будучи уже старой девой, за лите­ратора Николая Филипповича Павлова. Каролина Пав­лова поспешила открыть собственный салон. В ее особ­няке на Рождественском бульваре в Москве происходили словесные битвы западников со славянофилами. Здесь чи­тал свои первые стихи студент Фет. Хомяков и Сама­рин спорили с Герценом и Огаревым, Шевырев с Гра­новским. Бывали старики М. Н. Загоскин и А. И. Турге­нев. Потом появились братья Киреевские и Аксаковы. Высокая худощавая Каролина Павлова величественно чи­тала стихи на всех европейских языках. Гости похвали­вали ее собственные сочинения, но за глаза посмеива­лись над ее манерностью. Салон развалился с разоре­нием хозяйки, и причиной тому была страсть к карточной игре ее мужа. Еще Пушкин писал к Нащокину: «С Пав­ловым не играй». От Яняшей к московскому генерал-гу­бернатору Закревскому поступила жалоба, и тот прика­зал произвести у Павлова обыск, но вместо крапленых карт там нашли сочинения Герцена и Долгорукого, «По­лярную звезду» и другие «предосудительные» сочинения. За долги Павлов угодил в долговое отделение тюрьмы, «в яму», а в марте 1852 года его выслали в Пермь.

После этого все московское общество отвернулось от Каролины Павловой. По рукам ходили злые эпиграммы Соболевского. Вот начало одной из них:

Ах, куда ни взглянешь, Все любви могила! Мужа мамзель Яниш В яму посадила...

С отцом, матерью и сыном она уехала в Петербург, но холера, унесшая старика Яниша, погнала ее дальше, в Дерпт. По словам Валерия Брюсова, собравшего мате­риалы для биографии Павловой, которые были включены в дореволюционный двухтомник ее сочинении, именно в Дерпте не то летом, не то осенью 1853 года с ней позна­комился Алексей Константинович Толстой. «Она сравни­вала себя с пилигримом в пустыне, уже упавшим на пе­сок и умиравшим от жажды, которому встречный путник подал глоток воды», — писал Брюсов. Этим путником был Толстой, который с рыцарским великодушием поста­рался поднять дух талантливой поэтессы. В Дерпте она написала поэму «Разговор в Кремле», в котором воспе­вала Россию. Однако в «Современнике» появилась на­смешливая рецензия. Павлова уехала из России. Она дружила со знаменитым художником А. Ивановым. В Берлине встретилась со старым остряком Гумбольдтом, сказавшим: «Согласитесь, сударыня, я любезен: я ждал вас тридцать лет. Другой на моем месте давно бы умер».

Каролина Павлова поселилась в Дрездене. Сохрани­лось письмо Толстого, написанное в этом городе где-то на рубеже 1860 и 1861 годов, поскольку там есть упоминание, что поэт «вчера» забыл что-то у Павловой на сто­ле. Толстой восторгается творческим подходом Каролины Карловны к переводу «Дон-Жуана» на немецкий и даже выучил некоторые переводы своих стихов наизусть. Пав­лова готовила издание «Дон-Жуана» в Дрездене и про­сила Толстого написать биографическую справку. Тол­стой сказал о себе несколько слов, не забыв упомянуть, что в детстве сидел на коленях у Гёте. Написал о том, что уже с 1834 года служит с отвращением.. Но об от­вращении он советует ей умолчать, «остальное впереди».

Тогда же Павлова написала восторженное стихотво­рение «Гр. А. К. Толстому»:

Спасибо вам! и это слово Будь вам всегдашний мой привет! Спасибо вам за то, что снова Я поняла, что я — поэт.

За то, что вновь мне есть светило, Что вновь восторг мне стал знаком, И что я вновь заговорила Моим заветным языком...

Толстой сумел поддержать и вдохновить Каролину Павлову еще раз, и очень скоро с пера ее сольются пре­красные и грустные стихи:

Бегут вдоль дороги все ели густые Туда, к рубежу,

Откуда я еду, туда, где Россия; Я вслед им гляжу...

Так началось тесное сотрудничество Толстого и Пав­ловой, его непременной переводчицы. Он устраивал ее стихи в русские журналы, выхлопотал пенсию.

19 февраля 1861 года был подписан манифест об от­мене крепостного права. Толстой поспешил выехать из Дрездена и уже 5 марта, когда манифест подлежал обна­родованию, был в Красном Роге. Он знал, что в Петер­бурге ожидали беспорядков. Во все губернии были посла­ны уполномоченные. Генералы неустанно наставляли офицеров, как им действовать в случае, если разразятся бунты. Еще по дороге Толстой видел эти приготовления — суету полицейских, передвигающиеся воинские части, и настроение его портилось с каждым днем. Он ожидал праздника, а дело вроде бы шло к кровопролитию.

Ретивость генералов вызывала раздражение. Заряжен­ные ружья и в самом деле могли выстрелить. 12 марта Толстой написал письмо бывшему цензору Крузе, напо­мнив ему их споры о спиритизме, Юме, возможности сверхъестественного. Но это лишь повод высказать в фантастической форме свое недовольство происходящим, генеральской, как он считал, глупостью. Письмо его при желании вполне можно было бы подверстать к сочине­ниям Козьмы Пруткова.

«Как не верить в так называемое сверхъестественное, когда не далее как на прошлой неделе был такой необык­новенный случай в наших краях, что, рассказывая Вам его, я боюсь, что Вы и меня почтете лжецом? А именно: Орловской губернии, Трубчевского уезда в деревне Вши­вой Горке пойман был управляющим помещика Новососкина, из мещан Артемием Никифоровым — дикий ге­нерал, в полной форме, в ботфортах и с знаком XXV-летней беспорочной службы. Он совсем отвык говорить, а только очень внятно командовал, и перед поимкой его крестьяне, выезжавшие в лес за дровами, замечали уже несколько дней сряду, что он на заре выходил на неболь­шую поляну токовать по случаю весны, причем распускал фалды мундира в виде павлиньего хвоста и, повертываясь направо и налево, что-то такое пел, но крестьяне не могут сказать, что именно, а различили только слова: «Славься, славься!» Один бессрочно отпускной, выезжавший также за дровами, утверждает, что генерал пел не славься славься! а просто разные пехотные сигналы. Полагают что он зиму провел под корнем сосны, где найдены его испражнения, и думают, что он питался сосаньем бот­форт. Как бы то ни было, исправник Трубчевского уезда препроводил его при рапорте в город Орел. Какого он вероисповеданья — не могли дознаться. Один случай при его поимке возродил даже сомнение насчет его пола; а именно: когда его схватили, он снес яйцо величиною с обыкновенное гусиное, но с крапинами темно-кирпичного цвета. Яйцо в присутствии понятых положено под ин­дейку, но еще не известно, что из него выйдет».

А вышло вот что.

Толстой решил лично прочесть краснорогским кре­стьянам полученный манифест. Но даже предварительное ознакомление с этим документом, сочиненным митрополи­том Филаретом, показало, что он длинен и невразумите­лен в части, обращенной к крестьянам. И в самом деле, когда Толстой надел парадный мундир, вышел на крыль­цо своего дома и стал читать манифест собравшимся кре­стьянам, они слушали молча и недоуменно поглядывали друг на друга.

— Как новое устройство, по неизбежной многослож­ности требуемых оным перемен, не может быть произве­дено вдруг, а потребуется для сего время, примерно не менее двух лет, то в течение сего времени в отвращение замешательства и для соблюдения общественной и част­ной пользы существующий доныне в помещичьих имениях порядок должен быть сохранен дотоле, когда, по совер­шении надлежащих приготовлений...

Толстой оказался прав. В Красном Роге и еще в трех деревнях крестьяне, казалось бы, спокойно восприняли манифест, но про себя решили, что документ фальши­вый. В одной из деревень крестьяне вскоре сместили старосту и десятника. Хотя Толстому удалось уговорить крестьян не волноваться, он понимал их недовольство и, как показало будущее, решил, не нарушая закона, по воз­можности удовлетворять крестьянские нужды в покосах и лесе. Тогда же он написал Маркевичу: «Положе­ния, служащие, так сказать, дополнением к манифесту, столь пространны и столь сложны, что черт ногу сло­мит, и я не сомневаюсь, что во многих местах крестья­не сочтут их чем-то апокрифическим».

Толстой прожил в Красном Роге несколько месяцев. Теша себя надеждой стать хорошим сельским хозяином, он пытался что-топредпринимать, распоряжаться. Указа­ния его выслушивались почтительно, но не выполнялись. Крестьяне часто обращались к нему за помощью, и он никогда не отказывал в ней, защищал их от притеснений приказных крыс и полицейских властей, давал деньги... Наступили новые времена, вступили в силу капиталисти­ческие отношения. Изворотливость, прижимистость, уме­ние вкладывать в дело каждую копейку и получать с нее прибыль, каждодневное приращивание своего имущества за счет других правдами и неправдами — все это было чуждо Толстому, наполненному либерального благодушия и благожелательности. И как ни был он богат, состоянию его суждено отныне таять с катастрофической быстро­той... Вокруг уже вились дельцы — новые хозяева жизни.

Алексей Константинович ведет оживленную переписку со своими литературными знакомыми. Он весь в творче­ских планах, он гордится признанием своего таланта и те­перь уже хочет избавиться окончательно даже от тех не слишком обременительных служебных обязанностей, ко­торые ему приходилось выполнять время от времени.

Он едет в Петербург. Вот он уже в Петергофе, где то­гда находился двор. 26 июля Толстой получает приглаше­ние от императрицы посетить царскую семью на ферме, провести вечер в узком кругу. Однако царь был «холодно милостив» к нему, и Алексей Константинович не решил­ся заговорить с ним об отставке, тем более что многие приближенные императора уверяли поэта в безнадеж­ности его попытки.

«Я хочу предупредить удар и написать ему в Крым. Говорить теперь невозможно», — написал он на другой день Софье Андреевне из Петергофа.

В августе Александр II уехал в Крым отдыхать в Ливадии. Там-то он и получил письмо Толстого, которое, при всех принятых тогда «расшаркиваниях», нельзя не признать смелым и категоричным.

«Ваше величество, долго думал я о том, каким обра­зом мне изложить Вам дело, глубоко затрагивающее ме­ня, и пришел к убеждению, что прямой путь, как и во всем, самый лучший. Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей природе. Я сознаю, что всякий в меру своих сил должен приносить пользу своему отечеству, но есть разные способы быть полезным. Способ, указанный мне Провидением, — мое литератур­ное дарование, и всякий иной путь для меня невозмо­жен. Я всегда буду плохим военным, плохим чиновником, но, как мне кажется, я, не самообольщаясь, могу сказать, что я хороший писатель. Это призвание для ме­ня не ново; я бы давно отдался ему полностью, если бы в продолжение длительного времени (до сорока лет) не насиловал себя из чувства долга и уважения к моим род­ным, которые не разделяли моих взглядов на этот счет. Таким образом, я сперва служил в гражданском ведом­стве, а когда разразилась война, я, как все, стал воен­ным. После окончания войны я собирался оставить служ­бу, чтобы всецело посвятить себя литературе, но Ваше­му величеству угодно было уведомить меня через дядю моего, графа Перовского, о желании Вашем, чтобы я со­стоял при Вашей Особе. Я изложил моему дяде мои сомнения и колебания в письме, с которым он Вас позна­комил, но так как он настаивал на исполнении Вашей воли, я подчинился и стал флигель-адъютантом. Я на­деялся тогда победить мою природу — художника, но опыт показал, что я боролся с ней напрасно. Служба и искусство несовместимы. Одно вредит другому, и нужно выбирать одно из двух. Конечно, большего одобрения за­служивало бы деятельное участие в государственных де­лах, но в способности к службе судьба мне отказала, меж­ду тем как другое призвание мне дано.

Ваше величество, меня смущает мое положение: я но­шу мундир, а связанные же с ним обязанности должным образом исполнять не могу.

Благородное сердце Вашего величества простит мне мольбу окончательно уволить меня в отставку. Я делаю это не для того, чтобы удалиться от Вас, а чтобы идти ясно определившимся путем и перестать быть птицей, наряженной в чужие перья.

Что же касается Вас, государь, которою я никогда не перестану любить и уважать, то у меня есть средство служить Вашей особе: это средство — говорить во что бы то ни стало правду; вот единственная должность, которая мне подходит и, к счастью, не требует мундира...

Гр. А. Толстой».

28 сентября 1861 года последовал указ об увольнении со службы по домашним обстоятельствам с сохранением чина статского советника, который Толстой имел до по­ступления в полк. Его произвели в егермейстеры, что бы­ло необременительно, давало возможность охотиться в царских угодьях и бывать во дворце когда угодно. Той же осенью он был исключен из списков лейб-гвардейского стрелкового батальона.

Глава восьмая