У колыбели Козьмы Пруткова 8 страница

В 1857 году в редакции «Современника» к Чернышев­скому присоединился Добролюбов. Постепенно журнал из литературного превращался в общественно-политический.

Некрасов не пожертвовал новыми сотрудниками ради старых друзей. Чернышевский и Добролюбов знали одно направление, сформулированное Некрасовым как «обли­чение и протест», что было знамением времени. После Крымской войны произведения Козьмы Прут­кова опять стали появляться на страницах «Современ­ника», тесные связи с демократической редакцией кото­рого поддерживал Владимир Жемчужников. Судя по материалам жандармских наблюдений, он нередко бывал у Чернышевского. Тот вместе с Добролюбовым снова и снова выступал против «чистого искусства». Они требо­вали от художника злобы дня, «живого отношения к со­временности», а «художественность» оставляли на долю «чувствительных провинциальных барышень».

Алексей Толстой стал отдавать свои стихотворе­ния «Библиотеке для чтения» и другим журналам. В ян­варе 1857 года Дружинин, еще надеявшийся на прими­рение с «Современником», писал Тургеневу: «У меня подписка идет отлично, у Современника тоже. Сближе­ние между двумя журналами принесет нам много выгод... Круг наш сходится чаще, чем когда-либо, т. е. почти всякий день. Центральные персоны — Боткин, Толстой, Анненков, сверх того... Гончаров, Жемчужников, Алек­сей Толстой. Он действительно флигель-адъютант, но красен и прекрасен, как прежде, очень стыдлив и, сочи­нивши стихотворение в восемь строк, непременно сам держит корректуру».

Когда слишком много говорят о мире, жди войны.

Письмо, в котором Алексей Толстой выразил нежела­ние, чтобы Софья Андреевна знакомилась с редактором «Современника», было отправлено 18 июня 1857 года. Она уже несколько месяцев находилась в заграничной поездке и, видимо, сообщала, что в Париже пребывают Тургенев, Иван Аксаков и Некрасов.

Кстати, только что процитированное письмо Дружи­нина было ответом на послание Тургенева из Парижа, в котором, кроме прочего, говорилось: «Алексей Толстой прекраснейший и благороднейший малый, денег у него нет лишних, но он может быть полезен своими связя­ми. Правда ли, что он произведен во флигель-адъютан­ты?..»

С Тургеневым по-прежнему сохранялись сердечные от­ношения, и Толстой даже предложил приобрести право на издание его произведений за целых пять тысяч рублей, но тот считал себя и так кругом в долгу перед Алексе­ем Константиновичем и не воспользовался этим предло­жением. В квартире Софьи Андреевны поселилась семья ее брата Петра Андреевича. Едва ли не каждый день Тол­стой посещал их, дети его очень полюбили и при появ­лении с криком бросались ему на шею. Каждый старал­ся завладеть вниманием Толстого, но более других это удавалось его любимцу, маленькому Андрейке, который рассказывал фантастические истории про зверей и свои сны, да так, что Толстой не ленился пересказывать все в пространных письмах, отправляемых почти каждый день в Париж к Софье Андреевне. Летом он снял для детей дачу на Крестовском острове.

Сам Толстой к этому времени жил с матерью уже в соб­ственном доме на Большой Морской. К сожалению, по­дробности горестного события, обрушившегося вскоре на Алексея Константиновича, можно передать лишь со слов его камердинера Захара, в свое время запечатленных в сообщении Н. Федорова «Слуга знаменитости».

Высокий и красивый Захар начал служить у Толстого перед уходом того в армию, был с ним в Одессе, Крыму, находился при нем почти неотлучно двадцать лет, до са­мой смерти Алексея Константиновича.

По его словам, Анна Алексеевна Толстая властная была дама — что хотела, то и делала.

«Зато крепостным графским было такое житье, что и теперь нигде не встретишь. Никто не смел и пальцем тро­нуть. Не только свои крестьяне никогда не убегали, а да­же многие перебегали от других господ».

Рассказывал он, что, когда Алексею Константиновичу докладывали о просьбах беглых крестьян приютить в име­нии, тот говорил:

— Ну что же. Пускай их кормят и не притесняют, пока сами не поймаются, а задерживать их я не имею права.

Упоминал Захар и покинутого Анной Алексеевной су­пруга графа Константина Петровича Толстого, который к старости стал тихим, задумчивым, посещал ежедневно церковные службы и молился у себя дома, в крохотной квартирке на Гороховой. Два небольших своих именьица он отдал сестрам, а деньги, которые посылали ему они и тайком от матери сын, раздавал нуждающимся родствен­никам и нищим.

«Воспоминаниям» Захара далеко не во всем можно до­верять, но они, пожалуй, ближе к истине, чем рассказ Е. Ф. Юнге, дочери художника Федора Толстого, у кото­рого по средам за длинными столами, покрытыми зеленым сукном, собирались писатели, музыканты, художни­ки, рисовали, пели, играли. Вяземский, Одоевский, Тур­генев, Писемский, Лев Толстой, Майков, Щербина читали свои новые произведения. «Одного только симпатичного поэта, моего двоюродного брата, Алексея Константинови­ча Толстого, не видала я в нашем доме во время моего детства и познакомилась с ним позднее. Он был в ссоре со своим отцом, Константином Петровичем, и не хотел встречаться с ним, а наш милый «дядя Котя» бывал у нас ежедневно. Они помирились уже перед самой смертью последнего».

Нет, тут играла роль лишь сильная воля Анны Алек­сеевны и нежелание Алексея Константиновича расстраи­вать свою мать. Он, по-видимому, скрывал свои, пусть нечастые, встречи с отцом, как не распространялся о сво­их отношениях с Софьей Андреевной, которых из-за ма­тери не мог узаконить.

Анна Алексеевна болела. Толстой сносил любые ее капризы, никогда не перечил.

В ночь на 2 июня 1857 года Анна Алексеевна скон­чалась. Накануне вместе с сыном они были в гостях. По возвращении она ушла в свою комнату спать в де­вять вечера. Утром Анна Алексеевна не вышла к завт­раку. Встревоженный Алексей Константинович прождал ее до одиннадцати, а потом постучался в дверь спаль­ни. Но дверь оказалась запертой. Когда дверь взлома­ли, Толстой увидел мать, лежавшую навзничь, с протяну­той рукой. Вызванный из Зимнего дворца врач пустил ей кровь, но оживить Анну Алексеевну не удалось...

Дали знать Константину Петровичу Толстому.

Всю следующую ночь они провели у гроба. Мерца­ли оплывшие свечи, углы комнаты тонули во мраке, была тишина, прерывавшаяся шорохом, когда отец и сын отирали слезы. Утром они разговаривали, расстались теп­ло, условившись встретиться на похоронах.

Похоронили Анну Алексеевну в Троице-Сергиевой пустыни, в восемнадцати верстах от Петербурга, на юж­ном берегу Финского залива. Вернувшись с похорон, Толстой написал Софье Андреевне: «Все кончилось, моя мать в могиле, все разъехались, я остаюсь один с ней». Потом приехал Алексей Бобринский, и они, еще с Алек­сеем Жемчужниковым, отправились на Крестовый — от­везти детям апельсины, отвлечься. Но когда подошел час, в который Толстой обычно виделся с матерью, ему сделалось больно, и он уехал. Дни и ночи проходят как в тумане.По вечерам он по может оставаться в пустом доме и просит приюта у Бобринского. А Софье Андреев­не пишет: «Ты теперь мой единственный друг в этом мире, где я чужой...»

На девятый день Толстой опять в Сергиевской. У него все время ощущение, что это сон, что он сейчас проснется и снова увидит мать, будет говорить с ней, делиться ра­достями и горестями... На время Толстой оставил свою громадную квартиру и нанял другую, за сто рублей, в доме Фоминой в Ковенском переулке.

В августе вернулась из-за границы Софья Андреев­на, и душевное равновесие Толстого было восстановлено. Они уехали в Пустыньку. Туда же перевезли семью Пет­ра Андреевича Бахметева. При детях его были пять гу­вернанток и учителей. В имении строился большой дом, в парке сажали аллеи из высоких лип. Начались матери­альные заботы. Софья Андреевна очень мало тратила на туалеты, но деньги нужны были на воспитание ее пле­мянников и племянниц. Она редко выезжала. У себя Толстые принимали самых избранных, которых, как и хозяев, волновала тема освобождения крестьян.

Алексей Толстой терпеть не мог помещичьих разгово­ров, подобных тем, о которых IIIОтделение доносило — крестьяне-де на полной свободе лютее зверя; волнения и грабежи неизбежны, того и жди пугачевщины. Бывало, Толстой даже выгонял из своего дома заядлых крепост­ников.

В ноябре Софья Андреевна писала своей матери: «Все время говорят об освобождении, этот вопрос волнует все умы и является благом. Помогает жить надежда на но­вый порядок вещей, который будет хорошим, если гос­подь его допустит».

В письме явно чувствуется влияние Толстого, который верит, что его сверстник сдержит свое слово и проведет реформу. О самом Алексее Константиновиче его возлюб­ленная сообщает в том же письме:

«Он вернется, вероятно, на праздники. Он уехал во­семь дней назад. Невозможно, мама, рассказать Вам, ка­кой это друг для меня, и за шесть лет, которые я его знаю, мне кажется, что его привязанность делается все сильней».

Толстой в это время был в пути. Из Алупки пришло известие о смертельной болезни дяди Василия Алексее­вича Перовского, и Толстой взял отпуск на шесть недель. По раскисшей дороге, почти все время под проливным дождем он спешит на юг, но то и дело ломаются колеса. В пути он сочиняет стихотворения, а на станциях записывает их. По-прежнему в нем «не потухает священ­ный огонь» вдохновения. Он убежден, что именно Софья Андреевна, только она поддерживает этот огонь. Из Курс­ка он пишет ей: «Я все отношу к тебе: славу, счастье, существование; без тебя ничего мне не останется, и я себе сделаюсь отвратительным».

Неподалеку от Перекопа Алексей Константинович встретил крымского губернатора графа Строганова, кото­рый сообщил, что Перовскому совсем плохо. Как ни торо­пился Толстой, в живых дядю он уже не застал. Васи­лий Алексеевич очень ждал его, завещал ему и своему брату Борису Перовскому, уже делавшему большую карьеру, быть его душеприказчиками.

Похоронили Перовского в монастыре святого Георгия. Был декабрь, но в Крыму зеленели лавровые кусты, плющ... У обочины дороги, по которой Толстой вместе с другими нес гроб, выстроились кипарисы, словно солда­ты в почетном карауле, отдающие последний долг гене­ралу, оставившему заметный след в истории своего оте­чества...

Обратный путь тоже был тяжек — ветры, метели — и плодотворен. «Ты не знаешь, какой гром рифм грохо­чет во мне, какие волны поэзии бушуют во мне и просят­ся на волю...» — сообщал Толстой с дороги Софье Андре­евне.

Глава седьмая