От автора 34 страница

– Так... все...

– Да.

Она поднялась по трапу, дверь закрылась. Сапожников прошел под крылом не оглядываясь, и его до входа в вокзал преследовал трап с мотором и на колесиках.

Сапожников пошел в вокзальный ресторан и сильно отметил конец отпуска под музыку радиолы, которая гремела, потому что в нее кидали пятаки. Радиола играла буйную мелодию «О, мадам», и из кинофильма «Путь к причалу», и многое другое интересное. Гуськом появлялись официантки с подносами, и каждая ставила перед Сапожниковым тарелки. Официантки двигались по кругу, и, когда последняя ставила тарелку, первая ее тут же убирала, а за ней вторая и остальные. Сапожников сидел неподвижно, и официантки ушли под музыку «Очи черные». Сапожников лег щекой на стол и увидел того пьяницу, который месяц назад обозвал его богом. «Куда ж ты прешься, японский бог!» – сказал ему пьяница, и Сапожников понял, что стал богом и его узнают в очередях. И тут опять загремела радиола, официантки начали танцевать танец пингвинов, а толстый пьяница стал яростно крутить твист. Потом строй официанток и гостей, красиво вскидывая ноги, прошел за спиной Сапожникова, и ресторан закрылся. А Сапожников почти протрезвел и спустился в ночной буфет, по дороге врезаясь в шествие прибывающих пассажиров.

Глава 11. КОЛДОВСТВО

В соседней школе девятиклассник застрелился. Дядя у него военный. Приехал в командировку, остановился ночевать, а утром выстрел – так рассказывали. Племянника в больницу. Дядьку до выяснения. Долго выясняли. Но племянник выжил и рассказал, как было дело. Дядю выпустили, а дело было так, что племянник стрелялся из-за любви.

Сапожников никак не мог постигнуть, что значит из-за любви. Но дело-то, оказывается, не в любви, а в вероломстве. Она сначала с этим племянником была, а потом не захотела с ним быть, с племянником.

Сапожникову показали ее. Волосы пушистые, белокурые, а нос тонкий. Волейболистка. Глинский сказал:

– Ее все лапают.

– А ты откуда знаешь?

– И я.

– Слушай, – перебил Сапожников Глинского, – от куда у тебя шары никелированные?

– От бильярда.

– Это же подшипники...

– Не знаю... В парке бильярд сломали, а шары разобрали, кто успел. Я успел. Я три штуки спер. А тебе подшипники зачем?

– Бумагу прожигают, – сказал Сапожников. – Если с двух сторон по бумаге кокнуть – прожигают.

– Покажи.

Сапожников показал. На тетрадном листе появилась дырка.

– Где ж прожигает? Пробил, и все. Как гвоздем, – сказал Глинский.

– А ты понюхай, – сказал Сапожников и еще раз кокнул.

Глинский понюхал.

– Паленым пахнет.

– Значит, он из-за тебя стрелялся? – спросил Сапожников.

– Нет... Ее все лапают.

– А Никонову? – спросил Сапожников.

– Нет.

– Почему?

– Она отличница, – сказал Глинский.

Ночь.

– Она от тебя без ума, – сказал Глинский.

– Без кого? – спросил Сапожников.

Переулок темный-темный, а впереди освещенная улица.

– Она так говорит, – сказал Глинский. – Она говорит, что ты ее околдовал.

– А кому говорит?

– Всем. А хочешь ее спасти? – спросил Глинский. – Я уже спасал.

– Никонову?

– Нет. Вообще. Двое сговариваются. Одни пристает, а другой спасает. Хочешь Никонову спасти от меня?

– А зачем?

– Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то она в школе на меня скажет.

– А почему они героев любят? – спросил Сапожников.

– А ты нет, что ли?

– Я их никогда не видел, – сказал Сапожников.

Никонова сказала глухим голосом:

– Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!

Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота. Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил его. Никонова побежала. Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский обернулся и ударил его в лицо. Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда Сапожников провел два аперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу. Глинский обмяк.

– Пошли, – сказал Сапожников.

И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.

Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.

– Ребята, вы откуда? – нереальным голосом спросил он.

– Там ко мне кто-то пристал, – сказала дрожащая Никонова, – а Сапожников меня спас.

– А кого же ты бил? – спросил дрожащий Глинский.

– Не знаю... – ответил дрожащий Сапожников.

– Будешь мне по физике объяснять? – спросила Никонова.

– Буду, – ответил Сапожников.

А они как раз тогда магниты проходили. Электромагнитную индукцию. Это когда одни магниты постоянные, а другие не постоянные.

Мама сказала:

– Она хорошая девочка, но не твоя.

– Почему?

– В ней колдовства нет, – сказала мама.

– А во мне есть, – сказал Сапожников.

– Кто тебе сказал? – спросила мама.

– Никонова.

– Это не твое колдовство, – сказала мама, – а ее самолюбие. Она перепутала.

– А в тебе колдовство есть?

– Было. Но пропало, – сказала мама.

– Почему?

– Потому что я его на твоего отца истратила.

На Сапожникова иногда вдруг накатывало.

Вдруг он застывал и отключался. Он ее переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое. И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, он, конечно, отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы сапожниковские потом странным образом подтверждались. А это раздражало.

Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь Сапожникову приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету – нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, – он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылетали поверх десяти, говорил – двенадцать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. А все остальное было отклонение. Но и отклонение можно было разбить на мелкие кубики, а если все равно получались отклонения, их можно было опять раздробить и так и далее. А до каких пор?

– Пока они не станут круглыми, – сказал Сапожников.

– То есть? – спросила завуч.

А как раз тогда проходили понятие «бесконечность», и если делить без конца, получаются частицы, из которых эти кубики состоят.

– Ну и что? – раздраженно спросила завуч. – Это физика. А к математике какое это имеет отношение?

– Математика ведь тоже для жизни?

– Начинается... Ну и что?

Завуч хотела загнать его в угол. Вид Сапожникова вызывал у нее тоску и отвращение.

– А в жизни частицы мечутся хаотически. Броуново движение.

– Ну и что?

– А когда они сталкиваются, они друг о друга стачиваются. Как галька морская.

– Во-первых, кто тебе это сказал? А во-вторых, как же ты из круглых частиц сложишь граненые? Кристалл, к примеру?

– Приблизительно.

– Кристалл? Приблизительно?.. Сапожников!

В общем, для Сапожникова противоречие между математикой и физикой было такое же, как в свое время между физикой и законом божьим. Можно, конечно, вычислить, сколько ангелов поместится на острие иглы, но для этого надо доказать, что ангелы существуют. А пока это предположение не доказано, то и вычислять нечего. Мозг у Сапожникова был грубо материалистический, и ничто научно-возвышенное в нем не помещалось, а вернее, не удерживалось. Сапожникову как объяснили, что весь мир состоит из материи, так он сразу и понял, что материя должна как-нибудь выглядеть. А всякие там кванты света, которые одновременно и частица и волна, его начисто не устраивали, и он полагал, что, значит, как теперь говорят, модель еще не придумана, и уж он-то, если понадобится, конечно, придумает наверняка.

До сих пор у него нужды не возникало.

– Твердое тело, жидкое тело, газообразное тело, – зудело у него в ушах услышанное в школе.

– А дальше что?

– А дальше пустота, – сказал учитель.

– А в пустоте что?

– Ничего.

– Значит, мир состоит не только из материи?

– А из чего же еще? – спросил учитель.

– И из пустоты, – сказал Сапожников.

– Пустота – это не вещество, это пространство, ничем не заполненное, – сказал учитель. – Потому в космосе так холодно, почти абсолютный нуль. Нет частиц, которые сталкивались бы.

– Значит, движению тел ничто там не мешает?

– Вот именно.

– Почему же тогда все планеты и звезды не собрались в одну кучу?

– А почему они должны собраться?

– Закон Ньютона...

– Должны были упасть друг на Друга.

– Ну ты же не веришь в притяжение, – сказала завуч.

– Но вы же верите?

– Останешься после уроков.

– Хорошо, – сказал Сапожников.

Сапожников считал, что всякая материя должна как-нибудь выглядеть. А что никак не выглядит, то и не материя. А раз не материя, то этого и нет вовсе.

– А совесть, а мораль, а чувства?

– Что чувства?

– Они же никак не выглядят. Значит, нематериальны.

– Почему? Раз я что-то чувствую, значит, что-то происходит, значит, что-то влияет на что-то, значит, какие-то частицы сталкиваются или колеблются, самая материя и есть, – сказал Сапожников. – А если не колеблются и не сталкиваются, никаких чувств нет, одно вранье. Все рано или поздно объяснится.

– Какое грубое воображение у этого мальчика, – сказала завуч. – Даже странно в таком возрасте. Ничего святого...

– А что такое святое? – спросил Сапожников.

– Святое, милый друг, это когда люди что-нибудь считают высоким... идеальным... Может быть, тебе и это объяснять надо? – спросил учитель.

– Не надо.

– Ты, случайно, не марсианин? – спросила завуч. – Ах да, ты из Калязина... Такие понятия надо всасывать с молоком матери.

– Значит, понятия – это вещества? – спросил Сапожников.

И так во всем. Кстати, это был первый раз, когда Сапожникова спросили, не марсианин ли он. Потом его спрашивали не раз. Но он не признавался. Говорил: я и сам не знаю.

– Фокусник ты, – сказал учитель после педсовета, где обсуждалась судьба Сапожникова, – фокусник ты. Зачем делаешь вид, что не понимаешь, о чем речь? Ты всерьез думаешь, что математика не нужна? Да без нее в физике ни шагу.

– Наверное, – сказал Сапожников.

– А зачем завуча дразнишь? Зачем сказал, что можешь решить теорему Ферма?

– Могу. Частично, – сказал Сапожников.

– Ну вот, опять за свое. Триста лет академики решить не могут.

– Они сложно решают. А Ферма написал, что нашел простое решение. Я же читал. Правда могу. Не для всех чисел. Для некоторых.

– Да ты сдачу в магазине толком не можешь подсчитать! Что я, не знаю?

– Я округляю.

– А для каких чисел можешь решить? – спросил учитель.

– Для Пифагоровых.

– То есть?

– Ну, который квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Для других не пробовал.

– Ну?

– Ну, например, три в квадрате плюс четыре в квадрате равно пять в квадрате. Так?

– Ну? – нетерпеливо спросил учитель.

– Ну вот, для таких чисел из которых получается это равенство, могу доказать.

– Что именно?

– Что от этих чисел все другие степени – кубы, четвертые и так далее – никогда не дадут равенства.

– Ну-ка, давай на доске.

Перешли к доске.

– Давай по порядку, – сказал учитель, – сначала саму теорему. Надо доказать, что а в степени n плюс b в степени n никогда не равняется с в степени n, при n больше двух. Пишу aⁿ + bⁿ ≠ cⁿ при n больше двух.

– Ага, – сказал Сапожников.

– Ну и как ты это доказываешь?

– Только для Пифагоровых, – сказал Сапожников. – Для других не пробовал.

– Да, да, не тяни.

– А вот так: 3³ + 4³ ≠ 5³ – могу доказать, что не равняется.

– Господи, не тяни.

Сапожников вдруг остановился и выпучил глаза:

– Ведь триста лет ждали... А если сейчас все решится вдруг...

– Да что ты за человек?! – крикнул учитель.

– Каждая степень – это умножение, так? – сказал Сапожников.

– Так.

– А каждое умножение – это сложение, так?

– То есть?.. Ну, можно сказать и так. И что из этого вытекает?

– А то вытекает, что 3³ + 4³ ≠ 5³ можно записать так: 3²+3²+3²+4²+4²+4²+4² ≠ 5²+5²+5²+5²+5², а теперь по обеим сторонам можно вычеркивать по Пифагорову равенству.

– Ну, вычеркивай.

Сапожников стал вычеркивать поштучно. Начал с левой стороны, потом перешел на правую, и когда все тройки квадратные с левой стороны кончились, то осталась одна четверка квадратная, а с правой остались две пятерки квадратные: 4²≠5²+5².

– Лихо, – сказал учитель.

– И всегда так, – сказал Сапожников. – Когда степень больше двух... Если начинать вычеркивать, то слева материал быстрей кончается, а справа еще остается. Это же очевидно.

– Мне надо подумать, – сказал учитель.

Он ушел думать. Думал, думал, думал, а потом на педсовете сказал:

– Этого мальчика нельзя трогать. Надо его оставить в покое. – И рассказал о теореме Ферма для Пифагоровых оснований. Но всем было очевидно, что Сапожников, который магазинную сдачу округлял и складывал пять и семь, воображая столбик, не мог решить теорему Ферма ни для каких чисел.

– Он, наверно, у кого-нибудь списал, – предположила преподавательница литературы.

– Не у кого, – сказал учитель. – Не у кого.

Не мог Сапожников решить теорему Ферма, потому что в психбольницах перебывала куча математиков не ему чета, которые пытались эту теорему решить. Их так и называют «ферматиками», и каждое их доказательство занимало пуды бумаги.

– А может быть, этот мальчик гений? – мечтательно спросила преподавательница литературы.

– Гений?! – вскричала завуч. – Гений? Этот недоразвитый?! На его счастье, педологию отменили! А помните, в шестом раздали таблички? И всего-то нужно было проткнуть иголкой кружочки с точками, а без точек не протыкать. Все справились, кроме него!

– Я тоже не справился, – сказал учитель.

– Значит, вы тоже гений?

– Упаси боже, – сказал учитель. – Но ведь потом педологию отменили...

– Да бросьте вы! – сказала завуч. – Знаем мы, почему ее отменили! Чтобы дефективных не обижать. Все нормальные дети с заданием справлялись нормально.

– А может быть, он безумец? – мечтательно спросила преподавательница литературы.

– Его давно надо на обследование послать, – сказала завуч, – сидит всю перемену и двумя подшипниками стучит по бумаге!

– Ну-ка, ну-ка, это интересно, – сказал учитель физики.

– Раньше на насос пялился... теперь у него новая мания – шары... Все у него теперь круглое.

– Раньше он в Ньютоне сомневался, – сказала литераторша.

– А теперь? – спросил учитель.

– Вам лучше знать, вы классный руководитель, – казала завуч.

Учитель подумал об Эйнштейне и похолодел. Слава богу, про Нильса Бора и Макса Планка он Сапожникову еще не рассказывал.

– Да, с этим надо кончать, – сказал он.

Глава 12. ПРИЗЕМЛЕНИЕ

– Я думаю, мы возьмем в Северный две сотни яиц и ящик помидоров, ну, конечно, и «Лайку» еще. Во-от... – сказал Фролов. – А кроме того, когда я оттуда уезжал последний раз, там был только один кагор. Остался от предыдущей навигации. Так что уж это как хотите. По паре бутылок нужно взять. Потому что даже когда там бывает водка, то это сучок, лесная сказка, жуткая гадость местного завода.

– Ладно, – скапал Сапожников. – Если так нужно – повезем. Все-таки витамины. А как быть с Витькой?

Сапожников никогда в Северном втором не был, и Вартанов не был, Виктор Амазаспович, а Фролов Генка ездит туда все время. Генка ведет у них эту машину, но есть такие вопросы, что ему не справиться. Все-таки конвейер в километр, с выходом на поверхность, довольно сложная автоматика. Фролов – народный умелец, ездит туда все время, знает, как туда собираться и что нужно везти.

Они сдали багаж на площади Революции у бывшего «Гранд-отеля» в транспортное агентство. Все эти люди тоже летят в Северный второй. Все очень четко считают вес вещей.

– Мы с вами каждый имеем по тридцать килограммов бесплатного груза. Свыше тридцати – рублик, – сказал Фролов.

Вартанов вез с собой семьдесят килограммов приборов. В два конца с билетами – это четыреста рублей. Денег, конечно, не дали, обещали оплатить по возвращении в Москву. Жуть. Он же там подохнет.

– Ничего, – сказал Фролов. – Скинемся.

Ночь.

Спускаются и поднимаются самолеты. Где-то есть погода, где-то нет погоды. Аэропорт Домодедово. Никакой экзотики. Деловая обстановка.

–...Рейс пятьдесят шестой Москва – Северный через Сыктывкар, Ухту и Воркуту откладывается на два часа...

Сапожников не любил летать на самолете, поэтому ему нравилось, что в Домодедове никакой экзотики, сугубо вокзальная обстановка, дети, кого-то кормят, кого-то на горшок посадили, развязывают узлы, бесконечные объявления по радио.

Два часа ночи. Ноябрь. Стеклянное здание модерн, зал регистрации. Народы сидят и спят на чем-то очень длинном, в линию. Вдруг служитель в фуражке начинает их будить и поднимать. Оказывается, все они сидят на конвейере, на котором транспортируют вещи. Интересно, какова производительность, сколько чемоданов в час, есть ли автоматика. Кресел мало. Сонные народы поднимаются, прихватывают детей. Включается конвейер – загружают очередной рейс, и Северный обращается в контору, чтобы прислали Сапожникова, Вартанова и Фролова: есть ряд вопросов, самим не справиться в условиях полярной ночи и отсутствия сигарет с фильтром. После чего конвейер останавливается, и люди опят раскладываются, опят укладывают детей. «Как в метро во время бомбежки», – подумал Сапожников, клюнул носом и протер глаза.

Яйца и помидоры они не сдали. Фролов не позволил – побьют. Вот и таскаются по аэропорту с двумя ящиками – один деревянный для яиц, один картонный для помидоров – из-под телевизора «Темп-3».

Виктор Амазаспович сказал Фролову:

– У тебя есть ножик? – И стал проковыривать дырки в телевизионной коробке для вентиляции.

– Пожалуй, одну бутылку можно распить, – сказал Генка. – Холодно, скучно.

– Давайте по мелкой банке, – сказал Сапожников. – Виктор, как ты смотришь на счет горлышка?

– Можно и из горлышка.

– Нет, нет, все-таки так нельзя, – сказал Генка. – Сейчас достану стакан.

– Украдешь? – спросил Виктор.

– Что ты! Сейчас все сделаю.

Через минуту он вернулся с тонким стаканом. Заплатил честно двадцать копеек.

Он попросил в буфете, и ему продала буфетчица. Такой изобретатель. Закусывали уткой в пакете.

– Может, телевизор тронем? – спросил Сапожников.

– Не-не, не! – замахал руками Фролов.

– Объявляется посадка Москва – Северный-2! – крикнуло радио. – Через Сыктывкар, Ухту, Воркуту. Пассажиров просят пройти на летное поле.

– Самое главное, сколько детей на этот раз будет, – сказал Генка.

Он знает все на свете. С ним не пропадешь.

– Где наша беременная лошадь? – спросил Генка, когда вышли на поле в прожекторах.

– Какая беременная лошадь? – спросил Виктор.

– «АНТ-10», – сказал Генка.

Сапожникову тогда было 43 года, Генке и Виктору по 34. Негатив и позитив. У них все еще было впереди.

Сапожников все смотрел на футляр от телевизора «Темп-3» с проковырянными дырками.

Он вспомнил песню «Колеми банана». Это когда еще они пытались укрепиться на твердом фундаменте и поселились наконец вместе, он работал как зверь, появились деньги, и купили телевизор. Они долго выбирали его в магазине, и продавец выбрал им самый лучший. А потом привезли телевизор домой, и не верилось, что в их комнате стоит такая красивая машина и это значит – кончилось бездомье и можно не бояться холода на пустых улицах и по вечерам смотреть дома кино. И вообще не верилось, что он заработает, этот ящик. Заработал. Зеленоватый экран, полоски – их сразу перестали замечать. Поставили на пол еду, погасили свет и не замечали вкус еды. И почему-то, не верилось, что это может быть. А потом кончилась передача, но хотелось еще и еще, и Сапожников старенький приемник, и какой-то иностранный голос запел экзотическую песню, там были отчетливые и непонятные слова «колеми банана» – не поймешь, на каком языке. И Сапожников дурачился и пел «колеми банана», и дурачился, а на душе было предчувствие, что все плохо кончится и все разлетится. Потому что они предпочли общению с людьми общение с машинами, забыли, что человек рожден для общения и дружбы. И в этом была их трусость. И она их погубила и их любовь. Вот какая песня «Колеми банана». Интересно бы узнать, о чем она.

Они, трое командированных, шли в толпе к самолету, который повезет их в зону вечной мерзлоты и, может быть, наконец все застынет, и здесь ледок еще тоненький и хрупкий под каблуком.

Сначала Сапожников услышал шаги в коридоре и не поверил. Она целый месяц не выходила из комнаты, лежала. Потом шаги остановились, и под дверь пролез конверт. Пока Сапожников поднимал, она ушла. «Неужели ты не понимаешь – то, что нас связывает, это поверх всего. Не могу больше. Мне нужно с тобой встретиться. Ответь. Никому не говори. Ответ положи в карман своего пальто в коридоре. Я возьму». Конечно, поверх всего. Где и когда, как это сделать, если супруг вопит в соседней комнате, следит, чтобы муха не сорвалась с паутины. Супруг всегда очень страдал, что его недооценивают. Он любил свое тело и занимался зарядовой гимнастикой.

Во втором конверте было: «Завтра в три часа у кинотеатра «Россия».

Боже мой, как она доберется, она же еле ходит. Сапожников понимал, что ей нужны деньги всего-навсего, но это уже не имело значения.

Они встретились у кинотеатра «Россия» и прошли в скверик на Страстном бульваре. Снег утром таял, а после полудня замерзал. Она сидела на скамейке в белом кожаном пальто, совсем холодном, и каблуки-шпильки проламывали тонкий лед. Она была чуть жива, в чем душа держалась, боже мой! Она сказала:

– Я не буду с этим человеком – это очень плохой человек. Я выздоровею, и мы опять будем вместе.

Сапожников не знал тогда, что видит ее в последний раз.

– Пойдем отсюда, ты замерзнешь, – сказал он.

– Мне надо позвонить по телефону.

Они пошли к автомату на углу Петровки, и она позвонила супругу, что скоро вернется, все в порядке. Но это уже не имело значения. Ничего уже не имело значения, кроме того, как она выглядела.

– Давай, я тебя покормлю, – сказал Сапожников.

– Я хочу мороженого, – сказала она.

Они спустились по улице Горького до кафе-мороженого, и Сапожников ловил взгляды, которыми ее провожали.

В кафе-мороженом она разделась, и гардеробщик испуганно взял у нее пальто. Она подошла к зеркалу и поправила волосы. Сапожников видел это в последний раз.

Они взяли разноцветное мороженое, и она жадно пила фруктовую воду. Она пила, как птица.

Сапожников тоже видел это в последний раз.

– Сколько тебе надо денег?

– Триста рублей, – сказала она наугад, – взаймы.

– Взаймы... – сказал Сапожников. – Не говори глупостей... Я попробую.

Это было очень много, это было гораздо больше, чем он тогда мог рассчитывать добыть. Потом у него были деньги. Но это было потом.

Они вышли, и Сапожников взял такси.

– Подожди немножко, – сказал он, когда машина остановилась.

Он забежал к сослуживцу и сказал, что ему нужно на короткий срок триста рублей. Сослуживец сказал, что у него нет, потом ушел в другую комнату и принес деньги. Сапожников кивнул и ушел. В машине он отдал ей деньги. Она заплакала.

– Прости меня, – сказала она.

– Не вешай носа, – сказал Сапожников. – Держись.

Потом он вылез, прикрыл дверцу, и машина укатила, а Сапожников пошел пешком туда же, куда укатила машина, где за стеной его комнаты высасывали и забивали человека, потому что человек сделал ошибку, был гордый и не позволял себя спасти и вырвать из грязной паутины.

Потом Сапожников пришел домой и, чтобы ничего не слышать за стеной, включил радио. И тогда здесь, в комнате, он услышал японскую песенку о двух супругах, разлученных, которые умерли, и каждый год в какой-то праздник их души подходят к двум берегам Млечного Пути, и смотрят друг на друга через белую реку, и не могут встретиться никогда, – такая в Японии есть сказка. И об этом песня.

Есть такой стих: ты домой не вернулась... Я плачу в углу...

Сапожников сидел и плакал.

Что делать? Что делать?..

Самолет разогнался и взлетел. Огни провалились вниз.

Теперь Сапожникову было... было... сколько же ему было? Было сорок три, а Фролову и Вартанову по тридцать четыре. У них все еще было впереди.

Глава 13. БЕЗЫМЯННЫЙ МЛАДЕНЕЦ

А это тоже еще до войны было.

Серый день был и бледные лица. Сапожников из парадного вышел, а двор пустой. Осень холодная. По переулку мокрые булыжники текут, деревья черные во дворах, облетевшие, а у черного забора – зеленая трава, пронзительная. Так и осталось – бледно-серое, черное и мокро-зеленое, пронзительное. Мимо две женщины прошли в беретиках, вязанных крючком, жакетики и юбки длинные. Друг с другом тихо переговариваются, а глаза напряженные и бегают.

– А где он?

– В дровах лежит... Возле дома девятнадцать.

И прошли мимо.

Выходной день. Уроки утром не готовить, в школу не идти. Где все? Сапожников пошел на уголок, а там никто не стоит, не курит. Прошел трамвай третий номер, потом четырнадцатый. Прохожих один-два и обчелся. Пустынно, как после демонстрации. И такую Сапожников тоскливую радость почувствовал, что горлу поперек. Стоит на углу двух улиц, и идти можно куда хочешь, как будто ты подкидыш и теперь обо всем должен думать сам.

Мама хорошо пела, когда одна оставалась и думала, что никто не слышит. Доставала из заветной театральной сумочки листки с песнями и раскладывала рядом с собой на диване. Сумочка желтой кожи, на никелированной цепочке, а внутри запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки с песнями, карандашными и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит на первую строчку и поет, глядя в окно, старые песни и романсы, еще девические. А тут вдруг согласилась учиться петь. Познакомилась на родительском собрании с учительницей Аносовой, и та ее уговорила учиться петь. У Аносовой Веры Петровны многие учились и с Благуши, и с Семеновской. Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят радиотехник в районе, и компанию всю ихнюю знал, Панфилова и Якушева. Сапожникову они правились, но уж больно тесно держались, никого к себе не пускали, дружили очень, да еще родились тут же, а Сапожниковы калязинские, да и школа соседняя, ну, Сапожников и не притыкался.

Аносова бесплатно учила, а все же учила. А после учения, сами знаете, кто плохо пел, поет лучше, а кто хорошо пел, поет хуже. И все уравниваются. Мастерства больше, таланта меньше. По системе. А искусство – какая же система? Искусство – нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем ты в искусстве, если тебе своего сказать нечего?

И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала петь Корчмарева и Раухвергера – современный репертуар. А его только можно петь под рояль – белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.

Вот и стоит теперь Сапожников на осеннем перекрестке, и смотрит Сапожников в серые тучи, и в душе у него тоскливая радость свободного подкидыша, безымянного младенца.

Зашел вчера Сапожников к Аносовым:

– Мама не у вас?

– Проходи, – сказал Леша.

– Что такое? – спросила мама, когда Сапожников в комнату вошел, где рояль, и кудрявая посторонняя женщина петь учится, и яркий свет из-под стеклянного абажура с голубой оборочкой.

– Письмо получили – сказал Сапожников. – Дунаев велел за тобой сходить.

– От кого письмо? – нахмурилась мама.

– От отца...

– Это не спешно, – сказала мама. – Погуляй... У меня еще урок не начинался.

А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:

– Не, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.

И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет двадцати.

Сапожников спросил у Лешки:

– Что читаешь?

– «Двадцать лет спустя».

– Не знаю.

– А «Три мушкетера»? Это продолжение.

– Начал, да отняли. Давали на один день.

– Так это моя книжка была. На, читай.

Сапожников приткнулся у рояля и стал мушкетерами захлебываться. Не д'Артаньяном, конечно, – Атосом: бледный и не пьянеет, терпеливый, одно слово – граф де ла Фер.