Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

От автора 29 страница



Главный хребет оказался почище, выдутый ветрами снег лежал под скалами, между камнями, а по всему плато виднелась щебенистая залысина, похожая на суетливую тропинку. Мамонт перевалил на восточную сторону хребта и отыскал взглядом заповедный камень-останец со знаком жизни. Несколько правее и чуть выше его начинался развал крупных глыб, среди которых и был вход в пещеру. Солнце стояло уже на уровне с вершиной хребта, через час в сибирском склоне начнутся сумерки... Он направился прямо к развалу, утопая в снегу, - прыгать по камням было опасно. И тут вспомнил, что где-то позади за ним идет это человекообразное существо, по всей видимости, ориентируясь по следам Мамонта. А он сейчас пробуравливал в снегу глубокую тропу, тем самым выдавая вход.

Все повторялось!

Мамонт затаился в камнях и долго прислушивался, осматривая гребень хребта, ярко освещенного солнцем. Даже крошечный предмет сейчас бросал длинную тень, и любое движение немедленно бы отрисовалось на склоне, как на гигантском экране. Прошло минут пятнадцать, снежный человек не появлялся, лишь ветер гнал поземку, сдувая с плато остатки снега.

Внезапно безмолвие нарушилось криком, словно кто-то пробовал голос:

- Ва!..

Эхо взметнулось над головой и унеслось к границе леса. Забыв обо всем, Мамонт выскочил из засады и сдернул шапку.

- Ва! Ва! Ва! - всколыхнулась тишина плачущим голосом.

- Карна, - прошептал он и вдруг увидел, что у заповедного камня поднимается в небо мятущийся столб дыма.

От предчувствия, что она рядом, затрепетала душа и ознобило спину. Не разбирая дороги, Мамонт побежал по склону, засмеялся, закричал на ходу:

- Валькирия! Карна!

- Ва-ва-ва!.. - откликнулась она радостным криком. В этот миг свет переломился, солнце пало за кромку хребта, и восточный склон погрузился в голубые сумерки. Но Мамонт заметил, как от заповедного камня навстречу ему, едва касаясь снежных застругов, летит стремительная, легкая фигурка. И будто волосы трепещутся на ветру!

Делая огромные скачки, он мчался вниз, и ноги всякий раз, доставая земли, находили твердую, надежную опору. Сблизившись, они не столкнулись, а как бы одновременно взлетели и медленно опустились на землю, обняв друг друга. Остановилось дыхание, замерло сердце, и прежде чем ожили снова, минуло время...

- Карна, Карна, - зашептал и закричал он. - Я искал тебя, шел к тебе... Валькирия!

Спортивная вязаная шапочка слетела с ее головы, и упали, раскручиваясь, длинные волосы...

- Данила, - вдруг вымолвила она. - Данила-мастер... Мамонт отпрянул, заглядывая в лицо.

- Я не Данила... Я Мамонт!

Она же с неистовой силой вновь обхватила руками его шею, зашептала безумно:

- Прости меня, прости меня! Я не поверила в сказку! Но ты все равно пришел! Ты спас меня!

Мамонт едва оторвал ее руки: чужое, незнакомое лицо, бордовые коросты на обмороженных щеках, носу, коростные, в простуде, губы, мазки сажи...

- Кто ты? - чего-то страшась, спросил он.

- Не узнал меня? - счастливо засмеялась она, порываясь обнять. - Не узнал? Я опоздала, но пришла!..

- Инга?!

- Это я! - Смех ее тоже показался безумным, на губах выступила кровь. - Ты приходил сюда? Ты ждал меня, Данила?!

- Я не Данила! - закричал Мамонт, встряхивая ее за плечи. - Посмотри же, посмотри! Ну?

Эхо вторило крикам, и над горами клокотал бесконечный звенящий голос:

- Ва! Ва! Ва!..

Инга вдруг шагнула назад, осела в снег, лихорадка била руки.

- Кто же ты?.. Кто?!

Он взял ее за обмороженные, в волдырях, руки, опустился на колени.

- Я прилетел к тебе на вертолете, - стараясь успокоить ее, проговорил Мамонт. - Помнишь? А потом ты полетела со мной и показала мне этот камень...

Она медленно приходила в себя, словно просыпаясь от болезненного, тяжкого сна.

- Где же... Данила? Данила-мастер?

- У Хозяйки Медной горы, - объяснил Мамонт.

Она заточила его в свои чертоги на сто лет. А через сто лет он вернется и придет к камню.

Так просил передать когда-то Страга Севера, зажимая рану на груди...

- Через сто лет. - Ее взгляд остекленел. - Как долго ждать...

- Ты не пришла в назначенный день, и Хозяйка взяла его к себе.

- Мне было трудно поверить, - с болью призналась она. - А поверила... стало поздно.

Мамонту вдруг показалось, что Инга умирает: жизнь тускнела в ее глазах, закрывались веки с опаленными ресницами. Он поднял ее на ноги, встряхнул безвольно мотнулась голова...

- Инга! Инга!!

- Га-га-га!.. - словно крик стаи гусей, пронеслось над головами.

- Мы пойдем с тобой искать, слышишь? Мы найдем Данилу-мастера!

- Найдем? - чуть оживилась она. - Ты знаешь дорогу к Хозяйке Медной горы? Знаешь?

- Знаю! - Мамонт поднял ее на руки и понес к костру. - Сейчас темнеет... А завтра мы найдем дорогу!

Огонь был разложен возле заповедного камня, и его пламя высвечивало обветшавший знак жизни. Судя по кругу кострища и пеплу, он горел здесь давно, может быть, месяц. Рядом лежала куча заготовленных дров, а на плоском камне стоял закопченный котелок и несколько пустых консервных банок. Видимо, Инга спала у костра, укрываясь прожженным во многих местах верблюжьим одеялом.

Оставив ее у огня, Мамонт нарубил пихтового лапника - благо, что не рядом, сдвинул костер и сделал постель на раскаленных камнях. Когда лапник оттаял и прогрелся, уложил Ингу, накрыл одеялом и до полуночи отпаивал медовым кипятком, грел ноги в волчьей шапке и горло горячим песком, набитым в носок. Она оживала, и когда растаяла льдистость в ее глазах, а взгляд стал осмысленным, медленно погрузилась в сон. Мамонт укрыл ее с головой и сам лег с подветренного бока, ощущая живительное, целебное тепло от горячей хвои...

Обостренный слух улавливал каждый звук, но всю эту ночь в горах кричал только ветер...

На рассвете Мамонт распалил большой костер, разбудил Ингу и просушил ее пропотевшую насквозь одежду. Забота о другом человеке вдохновляла его, стушевывала и притупляла остроту собственных переживаний. Тепло и сон усмирили воспаленное сознание неожиданной спутницы. Она вспомнила о себе и, пока Мамонт сушил одежду, разодрала, расчесала скатанные, давно забытые волосы.

Солнце в это утро вставало без зари, заключенное в радужный ореол, сквозь который прорывались и уходили в космос три тончайших стремительных луча.

- Я Странник! Ура! - воскликнул Мамонт, ощущая прилив энергии.

Инга вдруг встрепенулась, в глазах ее мелькнула едва уловимая печальная радость.

- Данила говорил, - вспомнила она, озарилась этим воспоминанием, - "Я Страга, ура!"... Что это значит? А почему ты говоришь - Странник!

- Потому что Данила был Страгой, - объяснил Мамонт, забрасывая на плечи котомку с притороченным к ней одеялом. - А мы с тобой - Странники.

Он вновь сориентировался, выбрал направление к развалам глыб и пошел вперед, пробивая путь в глубоком снегу. Расстояние, которое они вчера пролетели друг к другу, почти не касаясь земли, сегодня одолевали несколько часов. Мамонт обследовал развал, обошел каждую глыбу, отвернул с помощью Инги несколько камней - входа не было...

Он лег на снег, закрыв глаза, попытался в воображении восстановить всю ситуацию и передвижения в тот трагический день двадцать девятого августа. Память сохранила все до мельчайших деталей: кажется, вот тот камень, из-за которого Мамонт стрелял, а там, чуть повыше, в серых курумниках, лежал раненый Страга... В памяти было все, но зимний пейзаж делал приметы однообразными и обманчивыми. Мамонт поднялся вверх по склону и внезапно обнаружил, что ищет не здесь, что нужный развал камней находится много левее и выше, чем этот.

И снова они распахивали сугробы, утопая в жестком, крупитчатом, как соль, снегу. Инга шла за ним покорно и терпеливо, и было невыносимо стыдно обмануть ее надежды. Мамонт в точности повторил весь путь, пройденный им вместе с раненым Страгой, и пришел к камню, под которым был лаз в пещеру.

- Здесь! Сейчас, сейчас... - Он ухватился за край глыбы, налег всем телом, напрягся и потянул на себя. Руки Инги, вцепившиеся в острый скол камня, оказались перед самым лицом, и Мамонт увидел, как из лопающихся волдырей на ее пальцах потекла розовая сукровица...

Они своротили глыбу - под ней оказался сухой и чистый от снега щебень. Не веря своим глазам, Мамонт разрыл, разворошил его руками и сел на снег. Было полное ощущение, что он снова ныряет в воду, бесполезно тычась руками в каменистое дно, а стремительный поток выбрасывает его на поверхность, несет и швыряет на отмель.

Инга сидела, съежившись, и тихонечко дышала на свои пальцы.

Мамонт наконец вскинул голову, огляделся и неожиданно понял, отчего не может отыскать вход: пейзаж в этом месте менялся в зависимости от освещения! Солнце, двигаясь по небосклону, всё время вырисовывало все новые и новые очертания скал, глыб, останцев, и следовало дождаться такого состояния света, когда бы картина на натуре полностью совпала с той, что оставалась в памяти. Вот почему этот вход в пещеру, казалось бы бесхитростно доступный, становился недосягаемым, даже если уже был здесь!

- Найдем! - воскликнул он, забираясь выше по склону. - За мной!

Солнце, перевалив полдень, теперь стремительно падало за хребет. По голубым снегам двигались тени, и перед взором вдруг открывались невидимые раньше скала, гряда каменистых отрогов и глубокие седловины. Горы шевелились, дышали, как живые, бесконечно меняя свою форму. В короткий миг Мамонт уловил нужный свет и наконец взял точный ориентир - на вздыбленный островерхий развал, возникший на склоне.

- Там! - Он засмеялся и махнул рукой на север. - Смотри! Это там! Возле скал!

Они еще не добрались до этих глыб, но Мамонт уже начал узнавать место. И для этого годилось любое освещение...

Перед ними был перевал, с некоторых пор называемый перевалом Дятлова: в феврале пятьдесят девятого года здесь при необъяснимых обстоятельствах погибла группа опытных горных туристов из девяти человек. Неизвестно, по какой причине они среди ночи разрезали палатку изнутри и в ужасе бежали вниз, к границе леса, босые, полураздетые. Их обнаружили в километре от стоянки уже весной. Шестеро попросту замерзли, но больше не вернулись в палатку, хотя бы для того, чтобы взять одежду. У троих были странные переломы ребер, однако и они умерли от переохлаждения...

Все это произошло на склоне горы Солат-Сяхла, что в переводе с языка манси означает "Гора Мертвецов".

Ничего не сказав Инге, но чтобы убедиться самому, Мамонт все-таки завершил этот путь и пробился к скале. Сомнений не оставалось: на выветренном камне висела памятная доска с барельефом старшего группы Дятлова и перечнем фамилий погибших.

А ниже стоял полустершийся знак смерти...

- Уходим! - приказал Мамонт. - Здесь нельзя оставаться!

Инга совсем уже выбилась из сил за целый день блуждания по снегу. Она ничего не знала о перевале и не видела этой зловещей доски: как только Мамонт останавливался, спутница садилась на снег и начинала дремать...

Он взял Ингу на руки и понес вниз, к спасительной границе леса, все глубже погружаясь во тьму, ползущую с востока. Он шел по склону наискось, чтобы как можно дальше уйти от знака смерти и приблизиться к камню со знаком жизни. И когда достиг леса, оказался посредине между ними.

Не медля ни секунды, пока еще брезжил на небе слабенький, отраженный свет, он завернул Ингу в одеяло, надел ей на ноги вместо горных ботинок волчью шапку и принялся рубить дрова.

Никогда еще жизнь не была такой сверхплотной, чтобы сосредоточиться в лезвии топора. И никогда он так крепко не держал в руках судьбу, воплощенную в топорище. Он крушил сухостойник, что не дорубал - ломал о камни, и по тому, как росла куча дров, возрастала с нею надежда.

Он натесал щепы, окрутил ее берестой, выложил дрова клеткой и, опустившись на колени, бережно достал спички.

Жизнь теперь сосредоточивалась в спичечной серной головке и напоминала сверхплотную звезду...

- Смотри! - вдруг крикнула Инга и скинула с себя одеяло. - Смотри!

Она засияла в полумраке, указывая рукой в горы.

От заветного камня со знаком жизни шел высокий человек со свечой в руке. Маленький огонек озарял огромное пространство и, не колеблясь от ветра, солнечным лучом тянулся вверх.

Над непокрытой пегой головой старца, на крепкой руке с плетью, распустив крыла, восседал филин, и огненный птичий взор был глубок и бесконечен, как вечность...

От автора

Автор предупреждает, что все научные положения в романе не доказаны, в отличие от житейских фактов, которые все выдуманы.

Из рецензии Мухиной

"... Кстати о предисловии. Автор, видимо, надеется таким наивным приемом избежать критики. И характерно, что, когда его спросили, понимает ли он, что его расчет наивен, автор ответил: "Понимаю". На вопрос, зачем же в таком случае он прибегает к дешевому приему, автор ответил: "Очень хочется..."

Сплетня

– Говорят, Сапожников петуха купил?

– Этого ему еще недоставало.

Галиматья

Галиматья – на древнеанглийском – кушанье, составленное из разных остатков обрезков, – ныне означает запутанную, несвязную речь. По другому объяснению, в Париже жил доктор Галли Матье, лечивший пациентов хохотом (Брокгауз и Ефрон, т. 14, стр. 900).

ПРОЛОГ

Выступает однажды научная дама по телевизору и показывает детские рисунки. Мухина ее фамилия. Эти, говорит, рисунки традиционные, с натуры, а вот эти нетрадиционные, поразительные рисунки с фантазией, на них кикимора нарисована. А Сапожников глядит – обыкновенная кикимора нарисована, никакой фантазии. Тоже с натуры, только с воображаемой. Вот и вся разница. Прочел ребенок сказку про кикимору, где она подробно описана, и нарисовал. Какая ж это фантазия? Это простое воображение. Да мы только тем и занимаемся, что воображаем понаслышке. Затрепали словечко "фантазия". А фантазия – это как любовь. У Пал Палыча большая любовь к выпиливанию лобзиком. У Ромео любовь к Джульетте, а у Пал Палыча к выпиливанию – и все любовь. Или слова надо менять, или то, что за ними стоит.

Фантазия – это прозрение. Фантазия – это когда вообразишь несусветное, и это оказывается правдой. Вот если б ребенок сумел увидеть в научной даме живую кикимору, и это бы оказалось правдой – вот тогда фантазия. Фантазия – это прозрение. Вот о чем забыли. А представить себе по описанию Цхалтубу, Занзибар или Пал Палыча – какое же это прозрение? Приезжаешь в Цхалтубу, а она оказывается вовсе другая. Какое же это прозрение? На этом пока остановимся. Потому что этого объяснить нельзя. Это надо сначала прожить.

"... Я, Приск, сын Приска, на склоне лет хочу поведать о событиях сокрушительных и важных, свидетелем которых я был, чтобы не угасли они в людской памяти, столь легко затемняемой страстями.

Сегодня пришел ко мне владелец соседнего поместья и сказал:

– Приск, напиши все, что ты мне рассказывал. Оно не идет у меня из ума и сердца. Ходят слухи о новом нашествии савроматов, я буду прятать в тайники самое ценное имущество. Но кто знает, что сегодня ценно, а что нет, когда люди сошли с ума и царства колеблются. Запиши, Приск, все, что ты мне рассказывал, и мы спрячем свиток в амфору, неподвластную времени, и зальем ее воском, выдержанным на солнце. И зароем в землю в неприметном месте, чтобы, когда схлынет нашествие или утвердится новое царство, можно было продать твое повествование новому властителю. Потому что опыт жизни показывает, что..."

... Бульдозерист Чоботов собрал осколки глиняного старинного горшка и немного подумал – стоит ли связываться? И так уже план дорожных работ трещал по швам, а до конца квартала оставалось десять дней. Но потом все же заглушил мотор и сказал Мишке Греку, непутевому мужчине, чтобы позвали Аркадия Максимовича.

Аркадий Максимович пришел. Чоботов стал есть ставриду, потому что он любил есть ставриду, а Аркадий Максимович начал по-собачьи рыться в развороченной земле и махать своими кисточками, и стало ясно, что дорогу они проложат примерно лет через двадцать, аккурат ко второму кварталу двухтысячного года.

А потом Чоботов доел ставриду и увидел, что Аркадий Максимович сидит на земле, держит в руках коричневый рулон и плачет.

Море было спокойное в этот вечер, а над горой Митридат стояло неподвижное розовое облако.

Сапожникова всегда поражало, что научные люди" относятся к некоторым проблемам со злорадством и негодованием. И даже просто интерес к этим проблемам грозит человеку потерей респектабельности.

– Ну почему же вы так мучаетесь и страдаете, Аркадий Максимович? – спросил Сапожников у Фетисова. – Ведь если вам пришла в голову мысль, то ведь она же пришла вам в голову почему-нибудь?

– Так-то оно так... – ответил Аркадий Максимович.

– Ведь ничего из ничего не рождается, закон сохранения энергии не велит. Все из чего-нибудь во что-нибудь перетекает, – сказал Сапожников. – Значит, были у вас причины, чтобы появилась эта мысль. Вот и исследуйте все это дело, если оно вас волнует. Почему вы должны отгонять ее от себя, как будто она гулящая девка, а вы неустойчивый монашек?

– Так-то оно так, – сказал Аркадии Максимович. – Но вокруг проблемы Атлантиды образовался такой моральный климат, что ученого, который за нее возьмется, будут раздраженно и свысока оплевывать, как будто он еще один псих, который вечный двигатель изобрел.

– Ну и что особенного? – сказал Сапожников. – Я вечный двигатель изобрел.

– То есть как? – спросил Аркадий Максимович Фетисов. – Вы же сами говорите, что энергию нельзя получить из ничего?!

– А зачем ее брать из ничего? – спросил Сапожников. – Надо ее брать из чего-нибудь.

– Но тогда это не будет вечный двигатель.

– Материя движется вечно. Если на пути движения поставить вертушку, то она будет давать электричество.

Аркадии Максимович догадался, что Сапожников говорит серьезно, и посмотрел на него с испугом.

Так они познакомились – Аркадии Максимович, который занимался историческими науками, и Сапожников, который историческими пауками не занимался, однако был битком набит бесчисленными историями и разными байками. У него этих баек было сколько хочешь.

А работал он тогда инженером в Проммонтажавтоматике, в просторечье называемой шарашмонтажконторы широкого профиля, и выезжал по ее указанию в различные места нашей необъятной родины, если там не ладилась какая-нибудь автоматика. Он туда приезжал, беседовал с этой автоматикой по душам, что-нибудь в ней ломал иногда и даже не велел чинить, после чего эта автоматика почему-то начинала работать и перепуганное начальство пыталось устроить банкет. Но Сапожников от банкетов уклонялся, потому что пил редко и помногу, но это он проделывал один, и к работе это не имело никакого отношения, и к автоматике.

Так они и познакомились и задружились с Аркадием Максимовичем, тайным атлантологом, который пил часто и по капельке. И потому он и Сапожников, не совпадали по фазе и не могли друг другу причинить вред, а были друг для друга как бы помехопоглощающими устройствами. Их души взаимно укреплялись и распрямлялись но время нечастых их встреч, и им приходили в голову всякие забавные мысли, которые могли бы принести пользу человечеству, утомленному высшим образованием.

Если говорить правду, то надо сказать, что у Сапожникова была одна странная черта, которая влияла во многом на его резвую судьбу, – он любил доигрывать чужие проигранные партии. Он чинил двери, ремитировал матрацы, покрывал лаком чужие осыпающиеся картины, доделывал чужие рацпредложения, разрабатывал пустую породу; влезал в чужие запутанные судьбы, и ему казалось, что семь раз отмерить для того, чтобы отрубить, чудовищно мало и все, что может быть починено, должно быть починено и сможет работать. Короче, он занимался тем; чем занимался крыловский петух, – искал в навозе жемчуг. Две трети его попыток, ясное дело, кончались крахом и прахом, и тогда он упорно и назидательно читал себе переделанную крыловскую басню, которая у него кончалась тем, что жемчужина, найденная петухом, оказывалась застывшим фекалием и мораль была переделана соответственно: знать, петуху урок был нужен, чтобы не искал в дерьме жемчужин. Но басня не помогала, и снова Сапожников разрабатывал брошенные штреки, танцевал с девушками, которых никто не приглашает, признавал терапию и неважно относился к хирургии. Но зато когда он находил то, что искал, тогда его идеями пользовались без указания источника – и в науке и, как ни странно, и в искусстве – и, добавив к блюду другой гарнир, выносили обедающим Сапожников являл собою как бы олицетворенный научный и прочий фольклор. А фольклор, как известно, не только безымянное, но и бесхозное имущество. Сапожников был бесхозным имуществом. Хоть бы спасибо говорили, что ли! Но и спасибо не говорили. Это было бы непоследовательно. А, как мы с вами понимаем, главное качество бездарности – это последовательность, которая не принимает корректирующих сигналов извне.

Из этого вышло остальное. Но не все, конечно. А то бы у каждой причины был единственный ряд последствий. К счастью, в жизни не так. И это обнадеживает.

Талант – это тайна связи с основным потоком жизни, талантливые люди хоть иногда способны жить в гармонии с основным потоком, который часто противоречит конкретной ситуации, то есть, противоречит причинно-следственной программе. По крайней мере, очевидной.

Поэтому быть самим собой – это вовсе не строптивость, а способность соответствовать моментам, совпадающим с основным потоком. И тогда человек испытывает радость и даже предчувствует ее. Неочевидная программа. Вот в чем вся загвоздка.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СКАЗАНИЕ О ВЕЛОСИПЕДНОМ НАСОСЕ

Глава 1. ТИХИЙ ВЗРЫВ

Сапожниковы жили как раз посреди короткой улицы. Напротив были избы, а за ними, если глядеть влево, открывался огромный луг, по которому взгляд скользил все дальше, и там глаз упирался в город Калязин, который громоздился на высоком берегу. А великая река была не видна, потому что хотя и низок был левый берег, на котором жили Сапожниковы, а все же сода заливала его только весной, а так текла и текла себе в своем русло, тащила за собой большее и малые водовороты и где-то там, в учебнике географии, впадала в Каспийское море.

А если отойти от окна, то окажешься в комнате, где у одной стены диван, который теперь называется антикварный, а у другой стены диван, который даже теперь антикварным не называется, хотя уже появилась такая надежда. Потому что он был не диван, а сундук, накрытый холщовым паласом с изображением черкеса и двух тигров, от которых он отбивался голыми руками, поскольку его шашку и частично пистолет съела моль. На сундуке хотя и не спали, но он был как бы тахтой, в сундуке хранились валенки всего сапожниковского рода, и потому от сундука тревожно пахло зимой и нафталином. Над сундуком висели два неродных портрета, тщательно и прекрасно написанных масляной краской. На одном был купец, бородатый, с глазами как незабудки, скатерть кружевная, на которой лежала купцова рука с перстнем, а на другом – его жена в зеленом платье. Позади купца было растение рододендрон, а позади жены – бордовая штора. Оба портрета так и остались на стенке, когда дом отдали учителям Сапожниковым, мужу и жене, и их дочке с зятем, и сыну холостому – все учителя калязинские, – когда их дом сгорел по тридцатому году от злодейской руки внука купца с рододендроном, бывшего ученика старших Сапожниковых.

Главное, чем отличался Калязин от любого города пашей круглой планеты, было то, что как в нем, так и в ближайших окрестностях всегда стояла хорошая погода и имелось все, что нужно человеку для хорошей жизни. Была черника там в сосновом бору позади огородов, и был хлеб на кухне в деревянном ларе. Был снег зимой и трава летом, и птицы в небе, и рыба в великой реке и в старице у стен монастыря святого Макария, в котором музей и профсоюзный дом отдыха, и трудящиеся для отдыха кидают кольца на доску с гвоздями.

И вот в этом ландриновом краю блаженства и хорошей погоды родился Сапожников. История умалчивает о том, была ли эта погода непременно хорошей для родителей Сапожникова, а тем более для бабушки его и дедушки, либо она была таковой всего лишь для него одного. В сущности, история даже вовсе об этом не умалчивает. Но почему же, почему, когда Сапожников обращается пронзительным своим оком к тем пожелтевшим временам, его память рисует ему картины буколические и неправдоподобные?

Посудите сами. Разве правдоподобно такое, чтобы на протяжении десяти лет жизни человек ни разу не голодал, а только чувствовал постоянно приятный аппетит, не замерзал, а испытывал лишь бодрый физкультурный морозец, не тонул в реке, а нырял с берега или с понтонного моста, соединявшего левую и правую части этого прекрасного города, не был ни разу бит, а всего лишь любовно упрекаем? Остается предположить, что либо врет сапожниковская память-сладкоежка, произвольно, как сказал поэт, выковыривая изюм из жизненной сайки, либо Сапожников жил во времена неисторические. Что, однако, вполне противоречит фактам.

И можно догадаться, что либо врет Сапожников, рассказывая нам про эти калязинские чудеса кулинарии и метеосводок, либо история для него одного сделала исключение, протекая мимо его персональных берегов.

Если выйти из комнаты, то справа по коридору будет остальной дом, а слева сени, в которых неинтересно. А дальше будет крыльцо во двор, заметьте, не на улицу. А во дворе булыжник для купцовых телег, квартира собачки Мушки и сараи, никому лично не принадлежащие. В нормальных городах такие сараи наполнены легендами, скелетами и кладами. В Калязине же ничего этого не водилось. И потому сараи были заколочены и наполнены воздухом, и в трухлявую щель четвертого венца была видна простодушная человечья какашка неизвестной эпохи, освещенная пыльным лучом дырявой крыши. Это деталь чрезвычайно важная, поскольку символизирует отсутствие любопытства калязинцев к тайнам чужого существования. Люди этого мудрого города к чужим какашкам интереса не проявляли, что вовсе не исключало любознательности. Тому пример хотя бы сапожниковская клубника, которую Сапожников, будучи ребенком четырех лет, сам развел на огороде. Клубнику калязинцы не разводили. В бору земляники было сколько хочешь. А когда шла черника, то ее тащили ведрами, высунув темно-фиолетовые языки.

А Сапожников развел в конце огорода одну штуку клубники, и она у него росла, эта клубничина, втайне от всех – сюрприз для бабушкиного дня рождения. Ну, естественно, весь дом об этом знал, но притворялся. В день рождения, когда дядя хрустел соленым льдом в старой мороженице, а бабушку поздравляли пожилые ученики, Сапожников сорвал клубничину и принес дарить. Все, конечно, сюрпризно ахали, плескали ладошами и поражались, и бабушка держала клубничину за стебель. А Сапожников посмотрел на клубничину, глубоко вздохнул и сказал: "Больша-ая..." И ему тут же отдали фрукт.

Потом, когда Сапожников вырос, с ним почему-то такого уже больше не случалось, хотя нельзя сказать, чтоб он скупился. Скорее наоборот. То он, бывало, годами ходил с корзиной подарков и кричал: "А ну налетай!" – но никто не налетал, а когда он говорил: "Не троньте, братцы, это мое..." – то шустрые граждане беспардонно расклевывали его клубничину, а последний уходил, тупо дожевывая стебелек и забывая сказать мерси.

На калитке была огромная кованая щеколда, которая пригодилась всего раз, потому что бык Мирон механике был не обучен. На улице закричали: "Мирон! Мирон бежит!" Мама схватилась одной рукой за сердце, другой за крыльцовую балясину, а Сапожников помчался к калитке и успел накинуть щеколду. А потом, когда все утихло, мама, шатаясь, подошла к калитке и долго смотрела на раздвоенные следы на песке и представляла тяжкие бычьи копыта и рогатую глыбу, которая промчалась мимо ворот вдоль по улице, туда, где Калязин кончался и стоял дом, в котором жил Аграрий.

Аграрием его называли потому, что он был лысый, читал книжки по аграрному вопросу и карандашами разного цвета подчеркивал нужные ему моменты и соображения, на полях писал чернилами, расставлял восклицательные и вопросительные знаки, а также "Nоtа bene!" и "siс!", равно загадочные, пока книжка не распухала как бы в две книжки и годилась только на то, чтобы читать по ней лекции, что Аграрий и делал каждую зиму. Однако летом приезжал с новой книжкой и новыми силами, чтобы черкать на полях "моменты" и "соображения". А так во всем прочем он был тихий человек. У него была подслеповатая улыбка, заграничная кофейная мельница на две персоны, ручная, и жена, тоже заграничная, не то англичанка, не то немка, которую Сапожников видел только в двух позициях: либо она лежала на кровати, ровно расположив поверх суконного одеяла без простыни голые руки, и глядела в потолок, либо она купалась в Волге совершенно голая, без бюстгальтера и трусов, и хотя лицо имела старое и волосы рыжие с сединой, тело у нее было розовое, как у девочки.

А Сапожников и Аграрий сидели на камешках и смотрели, как она идет в воду, и дальше смотрели на ту сторону реки, где по откосу ползли телеги, а на плоской вершине стоял бывший храм с желтой парашютной стрелой, высунутой с колокольни, и с этой стрелы по выходным дням сигали допризывники и опускались в сквер с легким криком, а в сквере этому ужасались калязинцы, бродя по дорожкам вокруг чугунного памятника Карлу Марксу. А дальше – улицы Калязина, и на одной из них по правую руку – городская библиотека. А дальше небо, небо и миражи, миражи.





Дата публикования: 2014-11-04; Прочитано: 285 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.015 с)...