Глава пятая после России 6 страница

Когда я думаю о той непбнятости, которой окружали Цветаеву современники, я испытываю двойственное чувст­во: горечи и удовлетворения. Горечи — за человека, достой­ного жить в окружении признания и славы. Удовлетворе­ния — за Поэта, преодолевшего Время, ставшего современ­ником своим внукам. Непонятость и недостаточная при-

знанность Цветаевой кажутся мне естественными. Гиппиус не зря отметила стремительность Цветаевой. За нею, и правда, трудно было угнаться. Она жила в постоянном творческом движении, менялась, одну за другой сбрасыва­ла поэтические «шкуры», оправдывая провидение Волоши­на о десятке поэтов в ней. Тем, кто успел привыкнуть и примириться с сегодняшней Цветаевой, она представала назавтра новым ликом, опять становясь неуловимой и не­понятной. Это выбивало из колеи, читатели и критики не поспевали за ней, останавливались на полдороге. М. Осор-гин в статье «Поэт Марина Цветаева»¹⁴⁸, объясняясь в люб­ви к ней, называя ее «лучшим сейчас русским поэтом», пи­сал, что «простодушные читатели... ее побаиваются», и при­знавался: «Ее стародавнюю книжку стихов в бархатном пе­реплете (речь идет о «Волшебном фонаре», 1912. — В. Ш.) я все же всегда предпочту весьма музыкальной нелепости "Крысолова"...» Если писатель, профессиональный критик видит в «Крысолове» лишь «музыкальную нелепость» и, не пытаясь вникнуть ни в ее философский смысл, ни в удиви­тельное мастерство построения, ни в поэтические откры­тия, возвращается к детским стихам Цветаевой — чего же требовать от «непосвященных»? Должно было пройти вре­мя, чтобы мы научились читать и понимать Цветаеву. Она была поэтом не только вне политики, вне литературы, но и вне времени — любого:

Ибо мимо родилась Времени!..

Поэт вне времени — на все времена — Цветаева оказа­лась не по росту многим своим современникам.

Не буду вдаваться в подробности критических отзывов о работе Цветаевой, остановлюсь лишь на оценке ее Г. Адамо­вичем — именно он годы, даже десятилетия был законодате­лем и выразителем господствующего мнения о поэзии, к его голосу прислушивались читающая публика и писательская молодежь. Адамовича принято считать «капризным» и непо­следовательным критиком, но в отношении Цветаевой он оказался удивительно последовательно-неприемлющим. Можно понять, что ему чуждо то, что делала Цветаева, мож­но принять его право говорить и писать об этом, но тон, ко­торым он постоянно о ней отзывался, недопустим. Адамо­вич говорит о Цветаевой иронически и пренебрежительно, аттестуя ее то «московской барышней», то «поэтической Вербицкой», то по поводу ее «болтовни» вспоминая о «веч­но бабьем». Громкость, страстность, напор ее стихов вос-

принимаются им как искусственная экзальтация и истерия, ее прозу он прямо называет «кликушеской». Его раздражает цветаевская лексика, цветаевский синтаксис — все, выходя­щее за пределы правил, не укладывающееся в рамки слова­рей и учебников: избыточность тире, вопросительных и вос­клицательных знаков, enjambement. «Надо очень любить стихи Цветаевой, чтобы простить ей ее прозу. Не могу не сознаться: я очень люблю стихи ее. Добрая половина цвета­евских стихов никуда не годится, это совсем плохие вещи. У Цветаевой нет никакой выдержки: она пишет очень много, ничего не вынашивает, ничего не обдумывает, ничем не брезгает. Но все-таки ей (Адамович удивляется! — В. Ш.) — одной из немногих! — дан "песен дивный дар" и редкий, со­ловьиный голос. Некоторые ее строчки, а иногда и целые стихотворения, совершенно неотразимы и полны глубокой прелести». «Цветаева никогда не была разборчива или взы­скательна, она писала с налета...» «Марина Цветаева, если бы она пожелала выработать у себя подлинный стиль, если бы она не довольствовалась первой попавшейся, кое-какой фразой...»'⁴⁹ Каким-то странным образом Адамович, считав­шийся тонким знатоком и ценителем поэзии, оказался аб­солютно глух и слеп в отношении Цветаевой, не мог или не хотел понять, что она — другая и судить о ней надо по дру­гим законам. Но откуда он взял и почему позволял себе пуб­лично утверждать, что она не работает над своими вещами? Она, у которой варианты строк часто насчитываются десят­ками... По стопам мэтра и литературная молодежь позволя­ла себе писать о Цветаевой в неуважительном, подчас изде­вательском тоне — пример тому первый номер литературно­го журнала «Новый дом» под редакцией Нины Берберовой, Довида Кнута, Юрия Терапиано и Всеволода Фохта — писа­телей нового поколения, с легкой руки В. С. Варшавского называемого «незамеченным»¹⁵⁰. В двух статьях журнала упоминается Цветаева — в статье Вл. Злобина о первом вы­пуске «Верст» и Всеволода Фохта об очередном номере «Во­ли России». Разделавшись с проблемой связи «Верст» с большевиками, Злобин перешел к проблеме «нового темпе­рамента». Цветаева без обиняков помещена им в публичный дом: «...следовало бы вместо поднятого над журналом крас­ного флага повесить красный фонарь. Тогда сразу бы мно­гое объяснилось... О Марине Цветаевой нечего говорить. Она-то, во всяком случае, на своем месте...» Злобин имеет в виду «Поэму Горы» и цитаты из поэмы перемежает цитата­ми из советской прессы по поводу сексуальной «свободы» молодежи. Фохт сообщает, что от стихов Цветаевой «у чита-

теля остается только тягостное ощущение не то мистифика­ции, не то просто бессилия» и, подобно Злобину, обвиняет ее «в распущенности и в болезненной эротике»¹⁵¹. Справед­ливости ради отмечу, что не все молодые стояли в оппози­ции к Цветаевой. «Новый дом» вызвал скандал на очеред­ном заседании Общества молодых писателей и поэтов, где Вадим Андреев и Владимир Сосинский пытались организо­вать протест против недопустимого тона журнала. Офици­ально сделать это им не удалось, председатель не дал слова ни тому ни другому. Газета «Дни» поместила заметку об этом инциденте: «В конце концов г. Сосинский все-таки произнес короткую нервную речь от себя и от имени едино­мышленников. Он заявил, что в "Новом доме" под видом критики допущены лютые выпады и оскорбления:

— Мы клеймим редакцию этого журнала, считаем позо­ром ее поведение... Пусть эти слова редакция "Нового до­ма" примет, как публичную ей пощечину...

Со стороны публики неслись возгласы:

— Женщина в лице Марины Цветаевой оскорблена...»¹⁵² Но защитники и поклонники Цветаевой среди париж­ских молодых — и немолодых — писателей были в абсолют­ном меньшинстве. Ю. П. Иваск в письме ко мне вспоминал о своем посещении Парижа в декабре 1938 года и о встре­чах с поэтами на Монпарнасе:

«— Вы знаетесь с Цветаевой! Ха-ха!

— Она не подымает на плечи эпоху!

— Как она не устанет греметь... Нищая, как мы, но с цар­скими замашками. Ха-ха!»

В этом было дело. Жизненная сила Цветаевой, безмер­ность ее чувств и голоса были молодому поколению не по плечу. После пережитых катаклизмов, выброшенным из од­ной жизни и не нашедшим места в другой, им, может быть, больше всего хотелось обрести покой, тишину, уют. Вероят­но, они находили это у «тишайшего» поэта (определение за­имствую у автора заметки «Цех поэтов» в «Звене». — В. Ш.) Георгия Адамовича, провозгласившего в поэзии аскетизм, непритязательность, негромкость. Он заявлял о «тщете все­го стихотворного делания со времен Пушкина. Он отверга­ет всякий словесный "маньеризм", игру внешними приема­ми, звуковыми и образными»¹⁵³. Вокруг Адамовича сгруппи­ровались парижские молодые поэты, которым были близки его устремления. Это направление получило название «па­рижской ноты», выражавшей как бы изначальную усталость и жалость к себе и к миру поэтов, многим из которых дей­ствительно приходилось вести тяжелую трудовую жизнь. В

стихах и в общении друг с другом находили они выход из ду­шевного тупика. Героика, романтика, приподнятость тона Цветаевой, необычность ее ритмов, сложная метафорич­ность разрушали любое представление о покое и уюте, каза­лись чересчур громкими, мешали. «Можно не любить ее слишком громкого голоса, но его нельзя не слышать», — пи­сал К. Мочульский¹⁵⁴. Никто не хотел замечать, что и у Цве­таевой есть «тишайшие» стихи. Над ней смеялись. Кто-то обозвал ее «Царь-Дурой», и это прозвище прижилось и по­вторялось.

Собственно говоря, это была нелюбовь взаимная. Если «парижан» отталкивала высокая романтика Цветаевой, устремленность прочь от земного, ввысь, то ведь и ей была чужда их приземленность, ограниченность их поэтического мира, полушепот голосов. Вклинивался сюда и индивидуа­лизм Цветаевой, неприемлемость для нее никаких «школ», «нот», никакой «цеховой солидарности» и «соборного тру­да». С той только разницей, что в суждениях о литературе она не опускалась до грубости и «личностей». Я бы сказала, что удовлетворение победило во мне чувство горечи, ибо ху­лители Цветаевой забыты или полузабыты и останутся раз­ве что в истории литературы, а она воскресла и живет в творчестве, — если бы тогда, при ее жизни, в их руках не оказалась возможность печататься и зарабатывать литера­турным трудом. Будь у Цветаевой еженедельный «фелье­тон», как у Г. Адамовича, Г. Иванова, В. Ходасевича, она, вероятно, сетовала бы на судьбу, отнимающую у нее еще время, но жила бы спокойнее и легче. Странно думать, что за 14 парижских лет Цветаевой удалось издать всего одну книгу...

Почему Цветаева не ввязалась в полемику вокруг «Бла­гонамеренного» и «Верст», которые в какой-то степени бы­ли для нее «своими»? Неужели ее не волновало мнение чи­тающей публики и критика была совершенно безразлична? Конечно, нет. Ей важны были и понимание читателя, и оценка собратьев по перу. Непонимание и несправедли­вость огорчали ее, выводили из состояния равновесия. Но в трудных ситуациях ей помогал избранный ею жизненный девиз: Ne daigne. He снисхожу. Он ставил все на свои мес­та: не снисхожу до вашего непонимания, до ваших претен­зий, до вашей брани. Высказав то, что она считала нужным, Цветаева не снизошла до полемики. К тому же в противо­стоянии критике у нее теперь был союзник, друг, брат, по­нимавший и принимавший каждый звук в ее стихах, —- Бо­рис Пастернак.