Раздел 12

На юг меня вело шоссе №1[297]. Я поел во многих придорожных ресторанах с обязательной «маминой домашней кухней», в тех заведениях, где «Голубая спецтарелка», включительно с фруктовым салатом для начала и тортом с мороженым на десерт, стоила восемьдесят центов[298]. Я не увидел ни одной вывески фаст-фуда, если не считать заведения Говарда Джонсона с их 28-ю вкусами и Простаком Саймоном[299]на логотипе. Я видел отряд бойскаутов, которые во главе со своим скаутмастером палили костер из опавших листьев; я видел женщин в комбинезонах и калошах, которые снимают белье посреди внезапно испортившегося дня, когда вот-вот начнется дождь; я видел длинные пассажирские поезда с названиями «Южный летун» и «Звезда Тампы», которые мчатся в те американские земли, куда не должна сунуться зима. Я видел стариков, которые сосут свои трубки, сидя на лавках, на площадях маленьких городов. Я видел миллион церквей и кладбищ, где, по крайней мере, сотня прихожан стояли вокруг еще разрытой могилы и пели «Старый грубый крест»[300]. Я видел людей, которые строят сараи. Я видел, как люди помогают людям. Двое таких в пикапе остановились помочь мне, когда сорвало крышку радиатора у моего «Санлайнера» и я рядом с ним, поломанным, стоял на обочине дороги. Это было в Вирджинии, около четырех дня, и один из них спросил у меня, есть ли у меня место, где мне переночевать. Я могу себе вообразить, что похожее могло случиться и в 2011 году, но с натяжкой.

И еще одно. В Северной Каролине я остановился заправиться в «Хамбл Ойл»[301], а сам пошел в туалет, который находился за углом. Там было две двери и три таблички. Аккуратными буквами выведено МУЖЧИНЫ на одной и ЛЕДИ на второй. Третья табличка была указателем на стене. Стрелка указывала на заросший кустарниками буерак позади автозаправки. На ней было написано ЦВЕТНЫЕ. Заинтригованный, я пошел вниз по тропе, двигаясь боком в тех местах, где безошибочно угадывалось зелено-бурая, с жирным блеском, листва ядовитого плюща. Я надеялся, что матушки и папеньки, которые должны водить сюда своих детей в туалет, который ждет их где-то там, внизу, способны распознать эти опасные кусты, так как в конце пятидесятых большинство детей носили короткие шорты.

Никакого туалета там не оказалось. В конце тропы я увидел лишь узкий ручей, через который была переброшена доска, которая лежала на паре потресканных бетонных столбиков. Мужчина, чтобы ему помочиться, мог встать прямо на берегу ручья, расстегнуть ширинку, и вперед. Женщина могла, держась за какой-нибудь куст (конечно, если тот не был ни ядовитым плющом, ни ядовитым дубом), сесть наприсядки. На доску надо было садиться тому, кто хотел покакать. Хоть бы и в ручей.

Если я где-то навеял вам впечатление, что в 1958-м все было, как в сериале о Энди и Опи[302], вспомните об этой тропе, о'кей? Той, что ведет через заросли ядовитого плюща. И о доске через ручей.

Поселился я в шестидесяти милях южнее Тампы[303], в городке Сансет Пойнт. За восемьдесят долларов в месяц я снял себе домик-раковину на самом красивом и (самом пустынном) пляже из всех, которые я только видел. На моей полоске песка стояло еще четыре подобных бунгало, все такие же скромные, как и мой домик. Тех ново-гоблинских дуро-имений, которые, словно бетонные поганки, разрослись в этой части штата позже, я не увидел там ни одного. Был там супермаркет в десяти милях на юг, в Нокомысе, и сонный торговый квартал в Винисе[304]. Шоссе №41, которое здесь называют Тамиами Трейл[305], тогда было похоже, скорее, на какую-то сельскую дорогу. По нему надо было ездить не спеша, по крайней мере, с наступлением сумерек, так как там любили прогуливаться аллигаторы с броненосцами. Между Сарасотой и Винисом еще попадались фруктовые палатки и придорожные мини-базарчики, стояла парочка баров, был и танцзал под названием «У Блэки». За Винисом, братишка, ты по большей части уже оставался наедине с самим собой, по крайней мере, пока не доезжал до Форт-Маерса[306].

Я лишил Джорджа Эмберсона образа агента по недвижимости. Весной 1959 года Америка вошла в застойный период. На флоридском побережье Мексиканского залива все всё продавали, и никто ничего не покупал, поэтому, Джордж Эмберсон стал тем, кем когда-то вообразил его Эл: жаждущим писательской карьеры парнем, чей умеренно зажиточный дядюшка оставил ему достаточно на жизнь, по крайней мере, на некоторое время.

Я действительно писал, и не один текст, а два. Утро, на свежую голову, у меня начиналось с работы над рукописью, которую вы сейчас читаете (если вообще там есть вы). Вечерами я работал над романом, которому дал временное название «Город убийства». Под городом имелся в виду, конечно же, Дерри, хотя в моей книжке он имел название Досен. Начал я его исключительно как декорацию, чтобы было чем прикрыться, если у меня появятся друзья и кто-то из них попросит показать ему, над чем я работаю («утренний манускрипт» я прятал в стальном сейфике у себя под кроватью). Постепенно «Город убийства» превратился в нечто большее, чем камуфляж. Мне начало казаться, что этот текст действительно чего-то достоин, и зародилась мечта увидеть его когда-то опубликованным.

Где-то час на воспоминания утром и приблизительно час на роман вечером, итак, у меня оставалось уйма времени, которое требовало заполнения. Я пробовал рыбачить, и рыбы, которая буквально требовала, чтобы ее выловили, там было до черта, но мне такое не понравилось, и я бросил это дело. Гулять пешком приятно было на рассвете, и когда уже садилось солнце, но вовсе не посреди раскаленного дня. Я стал регулярным посетителем единственного в Сарасоте книжного магазина, а также проводил длинные (и преимущественно счастливые) часы в крохотных библиотеках Нокомыса и городка Оспри.

Я также вновь и вновь перечитывал Элов материал об Освальде. Наконец-то мне показалось, что эта привычка есть не что иное, как навязчивая мания, и я спрятал эту тетрадь в сейфик, под мой «утренний манускрипт». Я называл заметки Эла исчерпывающими, и именно такими они мне тогда и казались, тем не менее с течением времени — этой конвейерной ленты, на которой все мы вынуждены ехать, — которая поднимала меня все ближе и ближе к пункту, где моя жизнь должна была пересечься с будущим молодым убийцей, они начали казаться уже не совсем такими. В них зияли прорехи.

Время от времени я проклинал Эла за то, что тот принудил меня броситься сломя голову в эту миссию, тем не менее, в более ясном состоянии ума я сознавал, что никакой разницы не было бы, если бы у меня было дополнительное время на подготовку. В таком случае все могло быть даже хуже и Эл это, вероятно, понимал. Даже если бы он не убил себя, у меня были бы разве что пара недель, а сколько книжек было написано о ходе событий, которые привели к тому дню в Далласе? Сто? Три сотни? Наверное, где-то под тысячу. Некоторые авторы соглашались с мнением Эла, что Освальд действовал самостоятельно, некоторые доказывали, что он был частью разветвленного заговора, некоторые упрямо уверяли, что он вообще не нажимал курок и был именно тем, кем он назвал себя после ареста — козлом отпущения. Совершив самоубийство, Эл забрал с собой наибольший недостаток грамотея: называть колебания исследованием.

Изредка я наезжал в Тампу, где осторожные расспросы привели меня к букмекеру по имени Эдуардо Гутьерэс. Только убедившись, что я не коп, он начал радушно принимать мои ставки. Сначала я поставил на то, что в чемпионате-59 «Миннеаполис Лейкерз» побьют «Селтикс», заработав таким образом себе честную репутацию придурка[307]; «Озерные из Миннеаполиса» не выиграли ни одного матча. Также я поставил четыре сотни на «Канадцев», на то, что они в Кубке Стэнли победят «Кленовые листья», и выиграл[308]… но почти столько же, сколько и проиграл. Сущие копейки, коллега, как сказал бы мой друг Чез Фрати.

Единственный большой улов у меня случился весной 1960 года, когда я сыграл на то, что Венецианский Путь победит Страждущего Гуляку, главного фаворита Кентуккийского дерби[309]. Гутьерэс сказал, что примет одну тысячу с коэффициентом четыре против одного, а каждые две тысячи — пять против одного. Выполнив все уместные моей репутации вздохи, я остановился на втором предложении и, соответственно, стал богаче на десять тысяч долларов. Выигрыш он выплачивал мне в хорошем настроении, не хуже Фрати, хотя стальной блеск играл в его глазах, что мне было как-то по хрен.

Гутьерэс был кубинцем, который, вероятно, не весил и ста сорока фунтов[310], да и то в намоченном состоянии, но он когда-то принадлежал к нью-орлеанской мафии, которой в те дни правил лихой парень Карлос Марчелло. Эту сплетню я услышал в бильярдном салоне, который находился по соседству с парикмахерской, в которой Гутьерэс вел свой букмекерский бизнес (а в задней комнате также бесконечную игру в покер под фотопортретом слегка одетой Дианы Дорс[311]на стене). Мужчина, с которым я гонял в «девятку», наклонился ко мне и, оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что никто не крутится возле нашего углового стола, прошептал: «А вы же знаете, как говорят о мафии, Джордж... если вошел, то уже не выйдешь».

Я бы охотно побеседовал с Гутьерэсом о его жизни в Новом Орлеане, но считал неразумным выказывать лишнее любопытство, особенно после того большого выигрыша на лошадиных бегах. Если бы даже отважился — если бы сумел придумать какой-нибудь деликатный способ затронуть эту тему, — я бы спросил Гутьерэса, знал ли он другого знаменитого члена организации Марчелло, бывшего боксера Чарльза «Датца» Мерета. Почему-то мне казалось, что Гутьерэс ответил бы утвердительно, так как прошлое стремится к гармонии с собой. Жена Датца Мерета была сестрой Маргариты Освальд. А, сам он, соответственно, приходился дядей Ли Харви Освальду.

Как-то весной 1959 года (во Флориде бывает весна; местные мне говорили, что иногда она продолжается целую неделю) я открыл почтовый ящик и увидел карточку-сообщение из публичной библиотеки Нокомыса. Я перед тем записался в очередь на новый роман Бада Шульберга «Разочарованный»[312], и тот как раз появился. Прыгнув в свой «Санлайнера» — самый лучший автомобиль для местности, которая позже станет известной, как Солнечное Побережье, — я поехал за книгой.

Выходя из библиотеки, я заметил на доске объявлений в фойе новый плакатик. Его тяжело было не заметить; на ярко-голубом фоне был нарисован человечек, который смотрит на огромный термометр, который показывает десять градусов ниже нуля[313]. ПРОБЛЕМЫ С УРОВНЕМ ОБРАЗОВАНИЯ? — спрашивал плакат. УНИТАРНЫЙ КОЛЛЕДЖ В ОКЛАХОМЕ ПРЕДОСТАВЛЯЕТ ВАМ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОЛУЧИТЬ ДИПЛОМ ПО ПОЧТЕ! ДЕТАЛИ ПРИ ПЕРЕПИСКЕ!

Унитарный колледж в Оклахоме…в этом чувствовалось что-то более скользкое, чем макрель, но объявление подсказало мне идею. Прежде всего, благодаря моей скуке. Освальд все еще служит в морской пехоте, откуда его демобилизуют лишь в сентябре, да и тогда он отправится в Россию. Первым его жестом будет попытка отказаться от американского гражданства. Ему это не удастся, но после демонстративной — и, вероятно, фальшивой — попытки самоубийства в одном из московских отелей, россияне разрешат ему остаться в их стране. «На испытательный срок», так бы сказать. Там он пробудет тридцать месяцев или около того, будет работать на радиозаводе в Минске. И на одной вечеринке встретит девушку по имени Марина Прусакова. «Красное платье, белые балетки, — написал Эл в своей тетради. — Хорошенькая. Одетая для танцев».

Удачи ему, но мне-то что делать тем временем? Унитарный колледж предлагал хоть какое-то занятие. Я написал туда, спрашивая о деталях, и получил немедленный ответ. Их каталог предлагал невероятно богатый набор разнообразных сертификатов. Интересно было узнать, что за триста долларов (денежной наличностью или переводом) я могу получить диплом бакалавра по английскому языку и литературе. Все, что мне надо было сделать, это сдать тест, который состоял из пятидесяти вопросов с вариантами ответов.

Я послал заявку и перевел деньги, мысленно поцеловав на вечное прощание мои три сотни. Через две недели я получил из Унитарного колледжа тоненький конверт из манильской бумаги. Внутри содержалось два расплывчато напечатанных на мимеографе листа бумаги. Вопросы были прекрасные. Вот два моих любимых.

22. Каким было второе имя Моби?

A. Том.

B. Дик.

C. Гарри.

D. Джон.

37. Кто написал «Дом на 7 фронтонов»?

A. Чарлз Диккенс.

B. Генри Джеймс.

C. Энн Бредстрит.

D. Натаниэль Готорн.

E. Никто из указанных[314]

Насладившись вволю этим прекрасным тестом, я заполнил соответствующие квадратики (раз за разом выкрикивая: «Да вы меня точно дурите!») и отослал его в Энид, штат Оклахома[315]. Соответствующей карточкой меня поздравили со сдачей экзамена. После уплаты дополнительных пятидесяти долларов «административного взноса» я получил сообщение, что мне вышлют диплом. Как меня проинформировали, и чудо — так оно и вышло. Сам диплом имел намного лучший вид, чем те тесты, особенно поражала золотая печать на нем. Когда я подал этот диплом представителю школьного совета округа Сарасота, этот умник принял его без вопросов и внес мое имя в список кандидатов на подмену.

Так я вновь стал учителем и каждую неделю в течение 1959–1960 академического года имел один-два рабочих дня. Хорошо было вернуться к делу. Мне нравились ученики — ребята с плоскими стрижками, девушки с волосами, завязанными в хвостики и в юбках до середины икр, — хотя больно было осознавать, что в разных классных комнатах я вижу лица сплошь и только ванильных оттенков[316]. Та работа на подмене фактически вновь раскрыла базовую подоплеку моей личности: хоть мне и нравится писать, и я для себя открыл, что у меня это выходит хорошо, но больше всего я люблю все-таки учить. Это дело наполняло меня чем-то таким, чего я не могу объяснить. Если бы даже захотел. Объяснение — это такая дешевая поэзия.

Самый лучший день в моей работе на подмене случился в средней школе Западной Сарасоты после того, как я пересказал классу основной сюжет «Над пропастью во ржи» [317](книжки, которую, конечно, не разрешено было держать в школьный библиотеке и которую конфисковали бы, если бы кто-то из учеников принес ее в те священные залы), и тогда попросил их обсудить главные претензии Голдена Колфилда: что школа, взрослые и вообще американская жизнь является сплошным лицемерием. Дети начали понемногу, тем не менее, к тому времени, когда прозвенел звонок, все уже старались говорить одновременно, а с полдесятка самых буйных, рискуя опоздать на следующий урок, излагали свои окончательные мысли о том, что они считают неправильным в том обществе, где сейчас живут, и о том будущем, которое планируют для них их родители. Горящие глаза, раскрасневшиеся от возбуждения щеки. Я не сомневался, что в окрестных книжных магазинах вспыхнет спрос на определенную небольшую книжечку в мягкой красной обложке. Последним остался мускулистый парень в футбольном свитере. На вид он мне напомнил Муса Мэйсона из комиксов Арчи[318].

— Я так хо’ел бы, если бы вы были у нас у'се время, мистер Эмберсон, — произнес он с мягким южным акцентом. — Вы мне по душе бо’ше всего.

Я оказался ему не просто по душе, а больше всего. Ничто не сравнится с тем, как услышать такое от семнадцатилетнего мальчика, у которого вид был, словно он впервые проснулся за всю свою ученическую карьеру.

Позже, в тот же месяц меня вызвал в свой кабинет директор, где, предложив мне ко’а-колу, он начал с каких-то любезностей, а потом спросил: «Сынок, ты бунтарь?» Я заверил его, что нет, сказал, что я голосовал за Айка[319]. Его это, казалось, удовлетворило, но он посоветовал мне в будущем придерживаться «принятого списка литературы для чтения». Изменяются и прически, и длина юбок, и сленг, но школьные администраторы? Никогда.

Раз на лекции в колледже (это было в Мэнском университете, настоящем учебном заведении, где я когда-то получил настоящий диплом бакалавра) профессор психологии высказал предположение, что у людей действительно есть шестое чувство. Он называл его чувством спинного мозга и доказывал, что лучше всего оно развито у мистиков и преступников. Я никакой не мистик, тем не менее, был беглецом из собственного времени и убийцей (сам я мог считать расстрел Фрэнка Даннинга заслуженным, но полиция, несомненно, не согласилась бы с моей точкой зрения). Если это не делало меня преступником, то, что еще надо другое?

— Мой совет в ситуациях, когда вас охватывает чувство, будто вам угрожает какая-то опасность, — говорил в тот день 1995 года профессор, — прислушайтесь к своему спинному мозгу.

Именно это я и сделал в июле 1960. Меня все больше беспокоил Эдуардо Гутьерэс. Сам по себе мелкий тип, но следует учитывать его вероятные связи с мафией…и тот блеск в его глазах, когда он платил мне выигрыш на лошадиных бегах, который мне теперь казался по-идиотски чрезмерным. Зачем я его подстроил, когда мне еще так далеко до банкротства? Не из жадности; думаю, это было больше похоже на реакцию хорошего отбивающего, когда ему летит безумно крученый мяч. В некоторых случаях просто невозможно удержаться от того, чтобы не выбить его за забор. Я «свинганул», как любил высказываться в своих цветистых радиокоментарях Лео «Губа» Дьюрошер[320], а теперь об этом жалел.

Я сознательно проиграл две последних ставки у Гутьерэса, из всех моих сил стараясь выглядеть придурком, обычным игроком, которому один раз посчастливилось, а теперь фортуна вновь повернулась к нему задом, тем не менее спинное чувство подсказывало мне, что мое актерство малоубедительно. Спинному чувству не понравилось, когда Гутьерэс начал поздравлять меня: «О, глядите-ка! Вот и мой янки из Янкиленда». Не просто янки, а мой янки.

Предположим, он приставит какого-то из своих друзей, любителей покера, чтобы тот проследил за мной от Тампы до Сансет Пойнта? А возможно ли, чтобы он отправил кого-то из других своих друзей по покеру — или парочку мускулистых парней, которые стремятся вылезти из-под какого-нибудь долгового пресса, которым может их давить этот аллигатор-ростовщик Гутьерэс — на деликатную спасательную операцию по доставанию того, что еще осталось от тех десяти тысяч? Мой головной мозг уверял, что это никчемный сюжетный ход из тех, что показывают в идиотских шоу на подобие «77 Сансет Стрип»[321], но позвоночник утверждал кое-что другое. Позвоночник мне говорил, что человечек с редеющими волосами вполне способен дать зеленый свет вламыванию в дом и приказать своим друзьям избить меня в говно, если я буду оказывать сопротивление. Мне не импонировало оказаться побитым и не импонировало быть ограбленным. Больше всего я не желал рисковать тем, что в руки связанного с мафией букмекера могут попасть мои бумаги. Мысль о бегстве с зажатым между ногами хвостом мне тоже не нравилась, но, черт побери, рано или поздно я все равно должен был прокладывать себе путь в Техас, и почему не сделать это пораньше? Кроме того, осторожность — главная составляющая отваги. Я запомнил это, еще сидя на коленях у матери.

Итак, после одной почти полностью бессонной ночи в июле, когда сонарные попискивания спинного мозга звучали особенно громко, я упаковал свое имущество (сейф с моими мемуарами и денежной наличностью я спрятал под запасным колесом в багажнике «Санлайнера»), оставил записку и последний чек хозяину дома и взял курс по шоссе №19 на север. Первую ночь в дороге я провел в маленьком автокемпинге в Де-Фьюниак Спрингс[322]. В сетках зияли дыры, и пока я не выключил единственную в моей комнате лампочку (она, голая, свисала с потолка на длинном проводе), меня обседали москиты величиной с самолеты-истребители.

Но, тем не менее, спал я, как грудной ребенок. Никаких кошмаров, попискивание моего внутреннего радара сошло на нет. И этого мне было уже достаточно.

Первого августа я прибыл в Галфпорт в Луизиане, правда, первый заезд «Ред Топ» на окраине города, возле которого я остановился, отказался меня принять. Клерк этого заведения объяснил мне, что у них комнаты только для негров, и посоветовал отель «Южная гостеприимность», который он назвал «самым лу'шим в Ха'фпо'те». Может, и так, но, в общем, думаю, мне было бы приятнее в «Красном Топе». Слайд-гитарист, чья игра доносилась из соседнего гриль-бара, там звучал суперово.

Новый Орлеан не лежал передо мною на прямом пути к Большому Д, но с утихшим позвоночным сонаром в душе моей открылось туристическое расположение духа…хотя не Французский квартал, не пароходный причал на Бьенвиль-стрит и не Vieux Carré[323]мне хотелось посетить.

У уличного торговца я купил карту и по ней нашел дорогу к единственному объекту, который интересовал меня. Я оставил машину на стоянке и после пятиминутной прогулки оказался перед фасадом дома №4905 на Магазин-стрит, где будут жить Ли и Марина Освальд со своей дочкой Джун в последнюю весну и лето жизни Джона Кеннеди. Это был облезлый дом — хотя еще не совсем руины — с заросшим двором за железным заборчиком высотой по пояс. Краска его нижнего этажа, когда-то белая, теперь облупилась до желтизны цвета мочи. Верхний этаж оставался некрашеным серым дощатым сараем. Разбитое окно там было заслонено картоном с надписью: ПО ВОПРОСАМ АРЕНДЫ ЗВОНИТЕ MU3-4192. На этом крыльце с ржавыми перилами в сентябрьских сумерках 1963 года будет сидеть в одних лишь трусах Ли Освальд и, потихоньку шепча: «Пух! Пух! Пух!», будет целиться в прохожих, щелкая курком той незаряженной винтовки, которой случится стать самой знаменитой в американской истории.

Как раз об этом я думал, когда кто-то похлопал меня по плечу, от чего я едва не вскрикнул. Думаю, я все-таки вздрогнул, так как черный молодчик, который меня побеспокоил, учтиво сделал шаг назад, подняв пустые руки.

— Извиняюсь, сар. Извиняюсь, йа не имеел намерения ваас нап'гать.

— Раз так, все нормально, — ответил я. — Я сам виноват.

Это мое заявление его явно взволновало, но он был поглощен заботами о деле и сразу же начал его излагать... хотя для этого ему пришлось вновь ко мне приблизиться, так как его дело требовало тона, более тихого, чем разговорный. Он желал знать, не заинтересует ли меня покупка нескольких веселящих палочек. Я, кажется, понял, о чем он говорит, тем не менее, не был вполне уверен, пока он не прибавил: «Висоокок'аасная бо'отная траваа, сар».

Я сказал ему, что пас, но если он подскажет мне в этом Южном Париже красивый отель, от меня ему перепадет полбака. Когда он заговорил вновь, его голос звучал намного живее.

— Мнения различаются, но я бы выбрал отель «Монтелеон», — и он показал мне нужное направление.

— Благодарю, — вручил я ему монету. Та исчезла в одном из его многочисленных карманов.

— А скажите, кстати, что вы здесь рассматривали, — кивнул он на тот обветшалый дом. — Думаете, не купить ли его?

Тут во мне вынырнул последыш бывшего Джорджа Эмберсона.

— Вы, наверное, живете где-то рядом, поблизости. Думаете, светит какая-то выгода, если приобрести этот дом?

— Возможно, какой-то другой на этой улице, но не этот дом. Как для меня, этот чересчур похож на дом с призраками.

— Это будет позже, — сказал я и отправился к своей машине, оставив его стоять взволнованного.

Достав из багажника «Санлайнера» сейфик, я поставил его на пассажирское сидение с намерением своими силами отнести в мой номер, и так потом и сделал. Но в тот момент, когда остаток моего имущества забирал швейцар, на полу между сидениями я заметил кое-что, что заставило меня стыдливо вспыхнуть, абсолютно непропорционально увиденной вещи. А впрочем, то, что было заучено в детстве, остается самой сильной из наук, а вторым правилом, которое я запомнил еще сидя на коленях у матери, было — надо всегда своевременно возвращать библиотечные книжки.

— Мистер швейцар, если вас это не очень затруднит, подайте мне вон ту книжку, пожалуйста, — попросил я.

— Да, сар! С удовольствием!

Это была книга «Отчет Чепмена» [324], роман, который я взял в Нокомысской публичной библиотеке где-то за неделю до того, как решил, что уже настало время обувать сапоги-скороходы. Наклейка на углу прозрачной суперобложки гласила: ТОЛЬКО 7 ДНЕЙ, ПОМНИТЕ О СЛЕДУЮЩЕМ ЧИТАТЕЛЕ.

Уже в номере я взглянул на часы и увидел, что сейчас всего лишь шесть вечера. Летом библиотека открывается не раньше полудня, зато работает до восьми. Далекие расстояния принадлежат к тем немногим вещам, которые в 1960 году стоят дороже, чем в 2011, но детское чувство вины не оставляло меня. Я позвонил гостиничной телефонистке и дал ей телефонный номер библиотеки в Нокомысе, прочитав его из карточки, вставленной в кармашек на внутренней стороне задней части переплета. От написанной под тем номером фразы — «Если задерживаете книгу на 3 дня позже срока возвращения, позвоните по телефону, пожалуйста» — я почувствовал себя мерзкой собакой.

Моя телефонистка заговорила с другой телефонисткой. За ними слышалось слабое бормотание чьих-то голосов. В моей голове промелькнуло, что в то время, из которого я сюда заявился, большинство тех отдаленных говорунов уже будут мертвыми. И тогда на другом конце начал звонить телефон.

— Алло, Нокомысская публичная библиотека, — отозвался голос Хэти Уилкинсон, но эта деликатная пожилая леди звучала так, словно сидела в огромной железной бочке.

— Алло, миссис Уилкинсон…

— Алло? Аалло? Вы меня слышите? Этот проклятый междугородний!

— Хэти? — я уже кричал. — Это Джордж Эмберсон звонит по телефону!

— Джордж Эмберсон? Ой, Боже мой! Откуда вы звоните по телефону, Джордж?

Я едва не сказал ей правду, но хребтовый радар выдал единственный, но очень громкий писк и я прокричал:

— Батон Руж![325]

— В Луизиане?

— Да. У меня ваша книжка! Я только сейчас это увидел! Я хочу ее вам высла...

— Нет нужды так кричать, Джордж, связь уже намного лучше. Наверное, телефонистка сначала не вставила, как следует наш штекер. Я так рада вас слышать. Это промысел Божий, что вас там не было. Мы так переживали, хотя брандмейстер и говорил, что дом был пустым.

— О чем это вы говорите, Хэти? О моем домике на пляже?

А и в правду, о чем же еще.

— Да! Кто-то бросил зажженную бутылку с бензином туда в окно. Через пару минут загорелось все здание. Брандмейстер Дуранд думает, что какие-то ребята, которые приезжали туда пьянствовать, так побесились. Немало гнилых яблок сейчас. Это из-за того, что все боятся той Бомбы, так муж мой говорит.

Конечно.

— Джордж? Вы еще там?

— Да, — подтвердил я.

— Какая у вас книжка?

— Что?

— Какая именно у вас книжка? Не заставляйте меня проверять карточный каталог.

— О, «Отчет Чепмена».

— Ну, тогда отошлите ее как можно скорее, хорошо? У нас здесь очередь на нее. Ирвинг Уоллес чрезвычайно популярен.

— Да, я обязательно вышлю.

— И мне очень жаль, что так случилось с вашим домом. Вы потеряли какие-то вещи?

— Все важное со мной.

— Поблагодарим за это Бога. А назад вы скоро ве...

Прозвучало «клац» такое громкое, что меня будто в ухо ужалило, а потом загудела открытая линия. Я положил трубку на место. Скоро ли я вернусь назад? Я не видел необходимости в том, чтобы перезванивать и отвечать на этот вопрос. Но теперь я буду более осторожным с прошлым, так как оно не только чувствует агентов-преобразователей, но и имеет зубы.

Утром я первым делом отослал в Нокомысскую библиотеку «Отчет Чепмена».

А потом поехал в Даллас.

Через три дня я уже сидел на скамейке на Дили-плазе и смотрел на кирпичный куб Техасского хранилища школьных учебников. В конце дня стояла невыносимая жара. Я приспустил галстук (если у вас в 1960-м не было на шее галстука, даже в знойные дни, это вызывало к вам ненужное внимание) и расстегнул верхнюю пуговицу простой белой рубашки, но это не очень помогало. Как и скупая тень вяза, который рос за моей скамейкой.

Когда я заселялся в отель «Адольфус» на Комерс-стрит, мне был предложен выбор: с кондиционером или без кондиционера. Я заплатил дополнительные пять баксов за комнату, где наоконный аппарат гарантированно понижал температуру до семидесяти восьми[326], и если бы в моей голове был мозг, я бы сейчас пошел туда, а не ждал, когда шлепнусь здесь от солнечного удара. Возможно, посвежеет с наступлением ночи. Пусть хоть немного.

Но этот кирпичный куб не отпускал моих глаз, а его окна — особенно одно, угловое, правое, на шестом этаже, — казалось, изучают меня. От этого здания явно исходила какая-то угроза. Вы — если там, в самом деле, есть какой-то вы — можете с этого смеяться, называя это не чем иным, как эффектом, рожденным моим уникальным знанием будущего, тем не менее, это не объясняет того, что на самом деле удерживало меня на той скамейке, не смотря на убийственную жару. А удерживало меня чувство, что я уже видел это здание раньше.

Оно напомнило мне литейку Киченера в Дерри.

Книгохранилище не было руиной, но оно дышало тем же самым чувством осознанной угрозы. Я вспомнил, как подошел к той увязшей в землю, черной от сажи дымовой трубе, что лежала среди сорняка, словно гигантская доисторическая змея, которая задремала на солнце. Припомнил, как заглянул в ее темное жерло, такое большое, что я мог бы прямо туда войти. И еще я припомнил ощущение того, что там есть что-то внутри. Что-то живое. Что-то, что желает, что бы я туда вошел. Зашел в гости. Возможно, на долгий, долгий срок.

Заходи, — шептало окно на шестом этаже. — Рассмотри все здесь. Здесь сейчас пусто, те несколько человек, которые работали летом, уже ушли домой, но если ты обойдешь дом вокруг к грузовой платформе при железнодорожном пути, там ты найдешь открытую дверь, я знаю. Наконец, что здесь такого, чтобы его охранять? Ничего, кроме школьных учебников, да даже те ученики, для которых они предназначены, не очень их желают. Как тебе самому об этом хорошо известно, Джейк. Заходи. Поднимайся на шестой этаж. В твое время здесь музей, люди приезжают со всего мира, и кое-кто из них все еще плачет за тем мужчиной, который был застрелен, и за всем тем, что он мог бы сделать, но сейчас 1960 год, Кеннеди все еще простой сенатор, а Джейка Эппинга не существует. Только Джордж Эмберсон существует, мужчина с короткой стрижкой, в пропотевшей рубашке и распущенном галстуке. Человек своего времени, так бы сказать. Заходи, поднимайся. Или ты боишься призраков? Как ты их можешь бояться, когда того преступления еще не случилось?

Но они были, призраки были. Вероятно, не в Новом Орлеане на Магазин-стрит, а здесь? О, да. Только я так и не увидел их, так как заходить в Книгохранилище мне хотелось не больше, чем углубляться в поваленную дымовую трубу в Дерри. Освальд получит работу по сортировке школьных учебников всего лишь за какой-то месяц до убийства президента, и все это длительное время ожидания мне надо избегать любых острых углов. Нет, я был намерен придерживаться того плана, который набросал Эл в заключительном разделе своих заметок, в том, который озаглавлен ВЫВОДЫ ОТНОСИТЕЛЬНО ДЕЙСТВИЙ.

Хотя он и был уверен в теории одинокого стрелка, Эл, однако, не отбрасывал небольшой, но статистически весомой вероятности того, что он может ошибаться. В своих заметках он называл это «окном неопределенности».

Как то, что на шестом этаже.

Он был намерен прикрыть это окно навсегда 10 апреля 1963, более чем за полгода до приезда Кеннеди в Даллас, и я считал, что эта его идея имеет смысл. Возможно, именно тогда, в апреле, и, скорее всего, именно в ту ночь — а чего ждать? — я убью мужа Марины и отца Джун так же, как уже убил Фрэнка Даннинга. И уколов совести будет не больше, чем тогда. Если ты видишь паука, который торопится по полу к колыбели, где лежит твой ребенок, ты еще можешь колебаться. Возможно, даже будешь взвешивать, а не поймать ли его в бутылку, чтобы выпустить во дворе, пусть себе доживает там свою маленькую жизнь. Но если ты уверен, что паук ядовитый? Какая-нибудь черная вдова[327]? В таком случае ты не будешь колебаться. Совсем не будешь колебаться, если у тебя есть здравый смысл.

Ты наступишь на паука и раздавишь его.

У меня был собственный план на время между августом 1960 и апрелем 1963. Как только Освальд вернется из России, я буду держать его на виду, но не буду вмешиваться. Я не могу этого себе позволить из-за эффекта бабочки. Если в английском языке и существует более неумелая метафора, чем «цепь событий», мне такова неизвестна. Цепи (кроме тех, которые, как я думаю, все мы когда-то учились делать в детсаду из бумажных лент разного цвета) — крепкая вещь. Мы пользуемся ими, поднимая моторные блоки из наших грузовиков, ими мы сковываем руки и ноги опасным преступникам. Не существует больше той реальности, которую я когда-то знал. События неустойчивы, это я вам говорю, как домики, собранные из игральных карт, а приближаясь к Освальду — не говоря уже, чтобы предостерегать его против совершения преступления, которое он еще даже не задумал, — я потеряю единственное мое преимущество. Бабочка расправит крылышки, и курс Освальда будет изменен.

Сначала, вероятно, произойдут мелкие изменения, но, как говорится в песне Брюса Спрингстина, из пустячков, бэйби, складываются большие вещи[328]. Это могут быть и изменения в лучшую сторону, такие, что уберегут человека, который сейчас работает сенатором от Массачусетсе. Но мне в это не верилось. Так как прошлое сопротивляется. В 1962, как говорилось в одной из записей, которые Эл делал на полях своих заметок, Кеннеди собирался посетить Хьюстон[329], выступить в университете Райса с лекцией о полете на Луну. «Открытая аудитория, подиум без пуленепробиваемого экрана», написал Эл. От Хьюстона до Далласа меньше трехсот миль. Что если Освальд надумает застрелить президента там?

Или предположим, что Освальд действительно поставлен козлом отпущения. А я напугаю его, и он убежит из Далласа назад в Новый Орлеан, а Кеннеди все равно погибнет, став жертвой мафии или каких-то заговорщиков из ЦРУ? Хватит ли мне отваги вернуться через кроличью нору и вновь начать все с нуля? Вновь спасать семью Даннингов? Спасать Каролин Пулен вновь? Я на эту миссию израсходовал уже почти два года. Захочется ли мне инвестировать в нее еще пять, с таким же неуверенным, как всегда, результатом?

Хорошо, чтобы не дошло до того, чтобы в этом убедиться.

Лучше обезопаситься.

Дорогой из Нью-Орлеана в Техас я решил, что самый лучший способ наблюдать за Освальдом без того, чтобы попасться на его пути — это жить в Далласе, пока он будет жить в спутнике Форт-Уорте, а потом самому перебраться в Форт-Уорт, когда Освальд переедет с семьей в Даллас[330]. Эта идея была искушающей, благодаря ее простоте, но она не была действенной. Я понял это через несколько недель после того, как впервые присматривался к Техасскому книгохранилищу и остро почувствовал, что оно — словно та бездна Ницше — присматривается ко мне.

Август и сентябрь того года, когда проходили выборы президента, я провел, путешествуя на «Санлайнере» по Далласу, в поисках квартиры (даже теперь, после всего, чувствуя тоску по моему верному Джи-Пи-Эсу, когда изредка останавливался, чтобы спросить у кого-то о дороге). Ничто не казалось подходящим. Сначала я думал, что дело в самих квартирах. Потом, когда начал уже лучше чувствовать этот город, я понял, что дело во мне.

Единственная правда заключалась в том, что мне не нравился Даллас, и восемь недель придирчивого изучения города хватило, чтобы я пришел к выводу, что в нем многовато того, чего я никогда не полюблю. Газета «Таймс Геральд» (которую немало даллассцев обыденно называли «Грязь Геральд») была жестяным рупором утомленной самоуверенности. Другая, «Морнинг Ньюс», могла наводить лоск лирикой, разглагольствуя о том, как Даллас с Хьюстоном «наперегонки направляются в рай», но небоскребы, о которых шла речь в редакторской колонке, оставались островком архитектурного выпендрежа в окружении кварталов, которые я сам для себя начал называть Большим американским культом плоскости. Газеты игнорировали те обширные трущобы, где начинали понемногу разрастаться полосы расового отчуждения. Немного подальше располагались усадьбы среднего класса, в которых жили по-большей части ветераны Второй мировой и Корейской войн. У ветеранов были жены, которые целыми днями только и делали, что «пледжевали» мебель и «мейтеговали»[331]белье. У большинства было по 2,5 ребенка. Подростки стригли траву, развозили на велосипедах «Грязь Геральд», глянцевали семейные автомобили «Черепаховым воском»[332]и слушали (втайне) Чака Берри по транзисторным радиоприемникам. Наверное, уверяя своих родителей, что он белый[333].

За пригородными районами, с их вертушками на лужайках, лежали бескрайние пространства плоской пустоты. Кое-где мобильные оросительные установки еще обслуживали поля хлопка, но Королева Хлопка по большей части уже была мертва, ей на смену пришли бесконечные акры кукурузы и сои. На самом деле самыми прибыльными культурами округа Даллас были электроника, текстиль, сплетни и черные нефтедоллары. Буровых скважин рядом было немного, но когда ветер дул с запада, из запасов Пермского бассейна[334], в городе вдвойне воняло нефтью и природным газом.

Деловой район в центре города кишел пронырами, которые красовались в прикидах, которые я привык мысленно называть «полный даллас»: клетчатый спортивный пиджак, узкий галстук с зажимом из дутого золота (эти зажимы, шестидесятницкие версии более поздних погремушек хип-хоперов, шли обычно с бриллиантами или с их правдоподобными заменителями, главное, чтобы блестели), белые брюки «Сансабелт»[335]и украшенные хитроумным шитьем сапоги. Они работали в банках и инвестиционных компаниях. Они торговали соевыми фьючерсами, лизингами нефтяных месторождений и землей на запад от города, где не могло расти ничего, кроме вонючего дурмана и перекати-поля. Они хлопали один другого по плечам ладонями с изнизанными перстнями пальцами и звали один другого «сынок». На поясах, там где бизнесмены в 2011 году носят свои мобильные телефоны, многие из них носили пистолеты в кобурах ручной работы.

Одни бигборды призвали к импичменту Главы Верховного суда Эрла Уоррена; с бигбордов скалился Никита Хрущев (NYET, COMRADE KHRUSHCHEV. — гласила надпись. — ЭТО МЫ ВАС ПОХОРОНИМ!)[336]; а на одном бигборде, на Западной Комерс-стрит, было написано: АМЕРИКАНСКАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ ЗА РАСОВУЮ ИНТЕГРАЦИЮ. ПОДУМАТЬ ТОЛЬКО! Этот бигборд было оплачен кем-то, кто называл себя «Союзом чаевников»[337]. Дважды на бизнесах-офисах, имена владельцев которых могли намекать на их еврейское происхождение, я видел нарисованную свастику.

Мне не нравился Даллас. Нет, сэр, нет, мэм, совсем не нравился. Я невзлюбил его уже с того момента, как зарегистрировался в отеле «Адольфус» и увидел, как в тамошнем ресторане метрдотель, схватив за руку тщедушного официанта, кричал ему что-то прямо в лицо. Но, не смотря ни на что, у меня здесь дело, и я должен здесь оставаться. Так я тогда думал.

Двадцать второго сентября я нашел место, которое, в конце концов, показалось мне пригодным для жизни. На Блэквел-стрит в Северном Далласе отдельно расположенный гараж, переделанный в довольно приятную двухэтажную квартиру. Самая большая замануха — кондиционер воздуха. Самый большой недостаток — владелец земли и здания Рей Мак Джонсон, расист, который поведал мне, что, если я здесь поселюсь, самое мудрое будет держаться подальше от соседней Гринвил-авеню, где полно забегаловок расово смешанного пошиба и черномазых с «ножами-выкидухами», как он их назвал.

— Я не имею ничего против ниггеров, — поведал он мне. — Нет-сэр. Это Бог проклял их на это положение, а не я. Вы же знали это или нет?

— Думаю, этот раздел в Библии я пропустил.

Он подозрительно покосился.

— Вы кто, методист?

— Да, сэр, — согласился я. Это казалось более безопасными, чем сказать, что в конфессиональном смысле я никто.

— Вам надо пройти баптистское воцерковление, сынок. У нас радушно принимают обращенных в новую веру. Снимайте квартиру, и тогда, вероятно, как-нибудь в воскресенье сможете пойти вместе со мной и моей женой.

— Возможно, и так, — согласился я, напоминая себе не забыть впасть в кому в то воскресенье. Возможно, в смертельную.

Тем временем, мистер Джонсон вернулся к своему оригинальному сценарию.

— Смотрите, Ной напился пьяным тот единственный раз на ковчеге и лежал он в своей кровати совсем голый. Двое его сыновей не смотрели на него, они отвернулись в другую сторону и накрыли его одеялом. Ну, не знаю, может, это было покрывало. Но Хам — он был черным в их семье, — тот посмотрел на своего отца в его наготе, и Бог проклял его и всю его расу на то, чтобы были дровосеками и водоносами. Так оно и пошло. Вот что стоит за всем этим. Библия, книга «Бытие», раздел девятый. Возьмите сами и посмотрите, мистер Эмберсон.

— Угу, — хмыкнул я, напоминая себе, что куда-то переезжать я все-таки должен, невозможно мне оставаться в «Адольфусе» бесконечно. Напоминая себе, что смог бы смириться с незначительным расизмом, которого не в состоянии преодолеть. Напоминая себе, что такой сейчас дух времени, и так тут, вероятно, повсюду. Вот только не совсем мне в это верилось. — Я все обдумаю и дам вам знать через день-два, мистер Джонсон.

— Не следует долго ждать, сынок. Эта квартира уйдет быстро. Сегодня у вас благословенный день.

Благословенный день вновь был адом, а поиски жилья работой, которая распалила жажду. Покинув просвещенное общество мистера Рея Мака Джонсона, я испытал желание выпить пива. И сделать это решил на Гринвил-авеню. Поскольку мистер Джонсон отговаривал меня от нее, я просто должен выяснить, что там и как.

Он был прав по двум пунктам: улица была интегрированная (более или менее) и дерзкая. А также она изобиловала жизнью. Поставив машину, я пошел прогуляться, впитывая тамошнюю карнавальную атмосферу. Я миновал почти два десятка баров, несколько послепремьерных кинотеатров (ЗАХОДИ, ВНУТРИ «ХОЛОДОК», читалось на баннерах, которые, подвешенные к навесам, качались на горячем, пропахшем нефтью техасском ветре) и заведение, напротив которого уличный зазывала вопил: «Девочки, девочки, девочки, лучшее с’риип’из-шооу в це’оом, к черту, мире! Лучшее с’риип’из-шооу из всех вами когда- нибудь виданных! Наши леди выбриты, если вы понимаете, о чем идет речь!» А еще я миновал четверо дверей с вывесками типа «перевод чеков в денежную наличность, быстрые займы». Перед одной из них — «Финансовое обеспечение. Доверие наш лозунг» — нагло торчал щит с надписью вверху ЕЖЕДНЕВНАЯ ЛИНИЯ, а ниже: ТОЛЬКО РАДИ РАЗВЛЕЧЕНИЯ. Вокруг щита мужчины в соломенных шляпах и подтяжках (вид, который себе могли позволить только игроки) обсуждали свежевывешенные коэффициенты. Одни держали в руках программы лошадиных скачек, другие спортивную секцию «Морнинг Ньюс».

«Только ради развлечения, — подумал я. — Да, именно так». На мгновение я вспомнил мой домик, подожженный среди ночи, пламя, ласкаемое ветром из Мексиканского залива, высоко взлетает в черное звездное небо. В моем развлечении есть свои недостатки, особенно когда речь идет об игре на деньги.

Из приоткрытой двери полилась музыка и запахи пива. Я слышал, как из одного джукбокса Джерри Ли Льюис поет «Все вокруг хотят танцевать», а из другого, из соседней двери, Ферлин Хэски эмоционально стонет «Крылья голубки»[338]. Я успел получить предложения от четырех потаскух и одного уличного торговца, который продавал диски колес, блестящие длинные бритвы и флаги Штата Одинокая Звезда с чеканной надписью «НЕ ИГРАЙ С ТЕХАСОМ». Попройбуте-ка перевести это на латынь.

Очень сильным было дежавю, тревожное чувство того, что здесь обитает то же самое зло, которое здесь обитало и раньше. Поскольку я никогда в жизни не бывал раньше на Гринвил-авеню, чувство это было бессмысленным, но, тем не менее, неотразимым, так как было тем, что идет скорее из сердца, чем из головы. Вдруг мне совсем расхотелось пива. И переделанную из гаража квартиру у мистера Джонсона расхотелось снимать тоже, какие бы там не были в ней высокие кондиции воздуха.

Я только что миновал пивнушку «Роза пустыни», где из джукбокса гремел Мадди Уотерс[339]. Как только я повернул, чтобы идти назад, туда, где оставил машину, как из двери вылетел какой-то человек. Перецепившись, он растянулся на тротуаре. Из темного нутра бара прозвучал взрыв смеха. Какая-то женщина крикнула: «И не возвращайся, ты, чучело без члена!» Это вызвало новый (и еще более веселый) хохот.

У выброшенного клиента из носа текла кровь — жестко искривленного набок, — а также из царапины, которая тянулась через всю левую половину его лица, от виска до края челюсти. Глаза его выпятились от шока. Вылезшие из брюк полы рубашки мотылялись едва ли не до колен, когда он, схватившись за фонарный столб, поднимал себя на ноги. Как только он встал, то начал оглядываться вокруг, напрочь ничего не видя.

Я сделал шаг или два в его сторону, но не успел приблизиться, как, пошатываясь на каблуках «стилетто», подошла одна из тех женщин, которые спрашивали меня, не желаю ли я любовных приключений. Вот только была она не женщиной, то есть не совсем. На вид, не более шестнадцати лет, с большими темными глазами и гладкой кожей цвета кофе. Девушка улыбалась, но не насмешливо, и, когда мужчина с окровавленным лицом качнулся, подхватила его под руку.

— Осторожно, красавчик, — произнесла она. — Тебе надо успокоиться, прежде чем…

Тот задрал вверх отвисшие полы своей рубашки. Украшенная перламутром рукоять пистолета — намного меньшего, чем тот, который я купил в магазине спорттоваров Мехена, чуть ли не игрушечного — впивалась в бледную толщу живота, который свисал поверх талии его габардиновых слаксов без пояса. Зиппер у него был наполовину расстегнутый, и я заметил боксерского типа трусы с изображениями гоночных машинок. Мне это запомнилось. Он выдернул пистолет, упер его дуло уличной проститутке в живот и нажал на курок. Прозвучало негромкое идиотское «пук», словно звук одинокой петарды «дамский пальчик»[340]внутри пустой жестянки, не больше. Женщина закричала и, прижимая руки к животу, осела на тротуар.

— Ты выстрелил в меня! — голос ее прозвучал скорее негодующе, чем болезненно, но кровь уже начала проступать сквозь ее пальцы. — Ты выстрелил в меня, ты, чмо зассатое, зачем ты в меня выстрелил?

Он не обратил на это внимания, лишь рванул настежь дверь «Розы пустыни». Я так и стоял, где меня застал момент, когда он выстрелил в эту красивую юную проститутку, отчасти потому, что меня парализовал шок, но главное, так как все это случилось в течение каких-то пары секунд. Возможно, это заняло больше времени, чем у Освальда на убийство президента, но не намного больше.

— Ты этого хочешь, Линда? — завопил он. — Если этого ты хочешь, я подарю тебе то, чего ты хочешь.

Он вонзил дуло пистолета себе в ухо и нажал курок.

Я достал сложенный носовой платочек и деликатно приложил его к отверстию на красном платье юной девушки. Я не знал, тяжело ли она ранена, но она оставалась довольно бодрой, чтобы продуцировать беспрерывный поток красноречивых фраз, которым, вероятно, научилась от собственной матери (а впрочем, неизвестно). А когда один мужчина из разрастающейся толпы подступил немного поближе, чтобы лучше видеть, она крикнула: «Перестань зырить мне под юбку, ты, наглый подонок. За это тебе нужно платить».

— Этот сууки’ сын, бе’олага, уже меер’вей мер’вого, — заметил какой-то парень, стоя рядом с мужчиной, которого выбросили из «Розы пустыни». Начала визжать какая-то из женщин.

Приближались сирены полицейских машин: тоже визгливые. Я заметил другую леди из числа тех, которые обращались ко мне перед тем, во время моей прогулки вдоль Гринвил-авеню, рыжеволосую, в брюках-капри. Подозвал ее, мотнув головой. Она дотронулась до груди жестом «кто, я?», и я кивнул: да, вы.

— Держите платочек на ране, — сказал я ей. — Старайтесь сдерживать кровотечение. Мне нужно идти.

Она отреагировала на это легкой, понимающей улыбкой.

— Не желаете оставаться из-за копов?

— Да нет, на самом деле. Я здесь никого не знаю. Просто проходил мимо...

Рыжеволосая упала на колени рядом с истекающей кровью девушкой, которая лежала на тротуаре, проклиная все и всех, и прижимала уже промокший платочек.

— Золотце, да мы здесь все такие, проходящие.

В ту ночь я не мог заснуть. Начинал отплывать, а потом видел жирное от пота, самодовольное лицо Рея Мак Джонсона, как он возлагает ответственность за двести лет рабства, истязаний и эксплуатации на то, что когда-то какой-то подросток подсмотрел причинное место своего отца. Я резко просыпался, успокаивался, отплывал…и видел маленького человечка с раскрытой ширинкой, как он втыкает дуло скрываемого до этого пистолета себе в ухо. «Ты этого хочешь, Линда?» Один финальный взрыв раздражения перед вечным сном. И я вновь проснулся. Следующим там был мужчина в черном седане, который бросает зажигательную бомбу в переднее окно моего домика в Сансет Пойнте: Эдуардо Гутьерэс старается избавиться от своего янки из Янкиленда. Почему? Так как он не любит проигрывать тысячи долларов, вот и все. Для него достаточно такой причины.

Наконец я сдался и сел возле окна, где на диво бойко тарахтел гостиничный кондиционер. В Мэне эти ночи уже должны были быть такими свежими, что деревья начинали приобретать яркие цвета, но здесь, в Далласе, и в половине третьего ночи те же самые семьдесят пять градусов. А еще влажность.

«Даллас, Дерри», — произнес я, вглядываясь вниз, в молчаливую траншею Комерс-стрит. Кирпичный куб Книгохранилища отсюда не видно, но он рядом. Пешком дойти.

«Дерри, Даллас».

Оба названия имели по два слога, которые разламывались двойными буквами, словно об колено хворост для разжигания огня. Я не мог здесь оставаться. Еще тридцать месяцев в Большом Д. сведут меня с ума. Сколько пройдет времени, пока я начну видеть граффити на подобие СКОРО Я УБЬЮ СВОЮ МАТЬ? Или замечу Иисуса, который плывет по течению реки Тринити[341]? В Форт-Уорте, возможно, было бы лучше, но Форт-Уорт все равно слишком близко.

«А почему мне нужно жить тут или там?»

Эта мысль пришла ко мне после 3:00 утра, и с ясностью откровения. У меня есть хорошая машина — машина, в которую я натурально влюбился, если сказать правду, — а в Центральном Техасе вдосталь хороших скоростных дорог, немало из них построены совсем недавно. В начале двадцать первого столетия они, наверное, будут забиты автомобилями, но в 1960 году они пугающе пустынные. Ограничения скорости существуют, но на них не настаивают. В Техасе даже копы из полиции штата верят в заповедь «утопи педаль в металл, и пусть ревет».

Я мог бы выехать из-под душной тени, которую я чувствовал над этим городом. Я мог бы найти городок поменьше, и менее тревожный; место, в котором не ощущается переполненность ненавистью и насилием. При ясном свете дня я мог бы убедить себя, что мне все это мне пригрезилось, но не в свете предутренней звезды. Жили, безусловно, и хорошие люди в Далласе, тысячи и тысячи их, подавляющее большинство, но присутствовало тут и то подспудное звучание, которое раз за разом прорывалось наружу. Как это случилось напротив «Розы пустыни».

«Я не думаю, чтобы в Дерри плохие времена когда-нибудь совсем пройдут». Так говорила Беви-из-плотины, и я думал, что это ее выражение равнозначно звучит и для Далласа, даже вопреки тому, что его самый паскудный день все еще лежит в трех годах впереди.

— Я регулярно буду приезжать, — произнес я. — Джорджу нужно тихое место для работы над его книгой, а поскольку книга о городе — о городе с призраками — он и в самом деле должен в такой приезжать, разве не так? Чтобы собирать материал.

На следующий день я отправился из Далласа в южном направлении по шоссе №77. Полтора часа езды привели меня в округ Денхолм. На штатную дорогу №109, которая вела на запад, я повернул прежде всего потому, что мне понравился бигборд перед развилкой. На нем было изображен героический молодой футболист в золотом шлеме, черной майке и золотых леггенсах. ДЕНХОЛМСКИЕ ЛЬВЫ — гласил бигборд. 3-РАЗОВЫЕ ЧЕМПИОНЫ РЕГИОНА! ГОТОВЫ К ЧЕМПИОНАТУ ШТАТА 1960! «У НАС ЕСТЬ ДЖИМ-ЭНЕРГИЯ!»

«Неважно, что это такое», — подумал я. Да, конечно же, в каждой средней школе есть собственные секретные знаки и сигналы, это помогает детям чувствовать себя таинственными.

Еще пять миль по 109-й дороге, и я приехал в городок Джоди. Под этим названием на щите было написано: НАС 1280. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ПРИШЕЛЕЦ! На полдороги к Мэйн-стрит, я увидел ресторанчик с плакатом в витрине, который гласил: ЛУЧШИЕ НА ВЕСЬ ТЕХАС ШЕЙКИ, ЖАРЕНЫЙ КАРТОФЕЛЬ И БУРГЕРЫ! Заведение называлось «Харчевня Эла».

Конечно.

Я припарковался на свободной площадке перед фасадом и зашел вовнутрь, где заказал себе «Вилорог особый»[342], который оказался двойным чизбургером с соусом барбекю. К нему подавали жареный картофель «Мескит»[343]и шейк на солодовом молоке «Родео» (на выбор: ванильный, шоколадный или клубничный). Чизбургер оказался не таким добротным, как знаемый мною ранее фетбургер, но неплохим, а картофель был именно такой, как я люблю: хрустящий, соленый и немного пережаренный.

Хозяина звали Эл Стивенс, он был худощавым парнем среднего возраста, совсем не похожим на Эла Темплтона. Имел прическу «рокабилли», усы «бандито» с седоватыми прядями, сильный техасский акцент, а на голове бумажную кепку, залихватски надвинутую на одну бровь. Когда я спросил у него, есть ли в городе Джоди жилье в аренду, он рассмеялся и ответил:

— На ваш выбор. Но если говорить о работе, у нас здесь вовсе не центр де'овой активности. В основном ранчо вокруг, а вы, пардон за мою прямоту, ничуть не похожи на каубоя.

— Я им и не являюсь, — подтвердил я. — Фактически я принадлежу ближе к пишущему племени.

— Да ну вас! А что из вашего я мог читать?

— Ничего пока что. Я пока еще пробую себя. Написал где-то с полромана, и пара издателей проявило уже некоторый интерес. Ищу тихое место, где мог бы закончить работу.

— Ну, в Джоди тихо, конечно, — подкатил глаза Эл. — Когда дело идет о тишине, уверяю вас, мы на это могли бы получить патент. Только в пятничные вечера здесь шумно.

— Футбол?

— Да-сэр, всем город ходим. Как только перерыв между таймами, все рычат, как львы, а потом отрываются в Джим-речевках. На две мили вокру' слышно. Довольно смешно бывает.

— Кто такой Джим?

— Ла-Дью, куотербек[344]. У нас было несколько хороших команд, но никогда до сих пор не было куотербека, как Ла-Дью, ни в одной команде из Денхолма. А он всего лишь юниор. Люди уже го'орят о чемпионате штата. Что касается меня, это весьма оптимистично пока, со всеми теми крупными школами на севера, в Далласе, тем не менее, малость надежды никогда не помешает, так я считаю.

— А кроме футбола, как сама школа?

— Она действительно красивая. Многие люди сначала сомневались, когда дошло до консолидации — я тоже был в их числе, — но дело оказалось хорошим[345]. В этом году нагромаа’или больше семи соот’н детей. Кое-кого везут на автобусе около часа или дольше, но они, кажется, не против. Моо’ет, так им меньше приходится делать работы по дому. Ваша книга о старшеклассниках? Типа «Джунглей черной доски» [346]? Так как у нас здесь нет ника'их банд, ни всякого такого разного. Тут у нас дети еще помнят, что это такое, хорошее обращение.

— И рядом ничего такого. У меня есть кое-какие сбережения, но был бы не против приработка на подмене. Не могу писать и преподавать на полный график.

— Конечно, нет, — почтительно кивнул он.

— Диплом у меня оклахомский, тем не менее…— я пожал плечами, словно говоря, что Оклахома, конечно, не дотягивает до Техаса, но каждый человек имеет право на надежду.

— Ну, так вы должны поболтать с Диком Симонсом. Он директор. Вечером приходит поочти каж'день. Жена у него умерла пару лет тому назад.

— Печально об этом слышать, — сказал я.

— Мы здесь все скорбим. Он хороший человек. Да как и большинство людей в этих краях, мистер...

— Эмберсон. Джордж Эмберсон.

— Так вот, Джордж, у нас здесь дремотно по большей части, кроме пятниц, но, мо’, вам до этого все’вно. Может, вы даже приспособитесь рычать по-львиному в перерывах между таймами.

— Возможно, и так, — согласился я.

— Возвращайтесь сюда около шести. В это время по обыкновению приходит Дик. — Он положил ладони на барную стойку и наклонился ближе. — Хотите подсказку?

— Конечно.

— Он, наверное, будет со своей мадам-подругой. Миссис Коркоран, библиотекаршей из школы. Он типа женихается с ней с прошлого Рождества или где-то с того времени. Я слышал такое, будто на самом деле именно Мими Коркоран руководит Денхолмской консолидированной школой, так как она руководит им. Если вы произведете на нее впечатление, я уверен — благодарите судьбу и вы в школе.

— Я буду иметь это ввиду, — сказал я.

После недель поиска жилья в Далласе в мой невод попалось одно-единственное подходящее, которым, как оказалось, владеет человек, квартирантом которого мне становиться не хотелось. В Джоди мне хватило трех часов, чтобы найти хорошее место. Не квартиру, а хорошо ухоженный коттедж из пяти небольших проходных комнат, с двумя дверями на его противоположных концах. Дом был выставлен на продажу, как сказал мне агент по недвижимости, но пара, которая им владеет, радушно отдаст дом в аренду хорошему наемщику. Раскидистый вяз затенял задний двор, там был гараж для «Санлайнера»... и функционировало центральное кондиционирование воздуха. Для таких удобств арендная плата была вполне приемлемой.

Фрэдди Квинлен, так звали агента. Он проявил ко мне любопытство — думаю, мэнский номер на моей машине поразил его, как что-то экзотическое, — но без лишних эмоций. А что было лучше всего, это то, что я почувствовал, что вышел из-под той тени, которая висела надо мной в Далласе, в Дерри и в Сансет Пойнте, где моя арендованная недвижимость теперь превратилась в пепелище.

— Ну и? — спросил Квинлен. — Что вы думаете?

— Мне нравится, но я не могу сказать вам ни «да», ни «нет» сегодня. Сначала мне нужно увидеться с одним коллегой. Допускаю, что завтра ваш офис не будет работать, не так ли?

— Нет-сэр, я буду работать. В субботу у меня открыто до полудня. Потом я иду домой и смотрю по телевизору матч недели. Похоже на то, что в этом году будет адская серия.

— Да, — согласился я. — Безусловно.

Квинлен протянул мне руку.

— Приятно было с вами познакомиться, мистер Эмберсон. Я уверен, вам понравится в Джоди. Мы, здешние, люди хорошие. Надеюсь, все будет как можно лучше.

Я пожал его руку:

— Я тоже.

Как кто-то говорил, немного надежды не помешает никому.

В тот вечер я вернулся в харчевню Эла и отрекомендовался директору Денхолмской консолидированной школы и его мадам-подруге, библиотекарше. Они пригласили меня присоединиться к ним.

Дик Симонс был высоким, лысым, немного за шестьдесят. Мими Коркоран в очках и загоревшая. Синие глаза за ее бифокальными стеклышками бодро осматривали меня в поисках подсказок. Ходила она с бадиком, орудуя им с беззаботной (едва ли не фривольной) ловкостью давнего пользователя. На них обоих были, что мне показалось забавным, вымпелы Денхолма и золотые значки-пуговицы с надписью У НАС ЕСТЬ ДЖИМ-ЭНЕРГИЯ! В Техасе начинался вечер пятницы.

Симонс расспрашивал меня, понравился ли мне город Джоди (очень), сколько времени я провел в Далласе (с августа) и люблю ли я школьный футбол (да, конечно). Ближе всего, где он подобрался к чему-то существенному, был вопросы, уверен ли я в собственной способности склонять детей к «достойному поведению». Так как, как он сказал, немало подменных учителей имеют с этим проблемы.

— Такие молодые учителя отсылают их к нам в кабинет, как будто у нас нет другой работы, — сказал он и взялся жевать свой гамбургер «Вилорог».

— Соус, Дик, — заметила Мими, и он послушно вытер уголок рта салфеткой из диспенсера.

Она, тем временем, продолжала изучать меня: спортивный пиджак, галстук, стрижка. Туфли она хорошо рассмотрела, еще когда я приближался к их столику.

— У Вас есть рекомендации, мистер Эмберсон?

— Да, мэм, я немного работал на подмене в округе Сарасота.

— А в Мэне?

— Там немного, однако я три года преподавал в Висконсине на регулярной основе, перед тем как оставить постоянную работу, чтобы посвятить все время написанию книги. Или почти все время, насколько это позволит мое финансовое состояние.

У меня была рекомендация из школы Св. Винсента в Мэдисоне[347]. Хорошая рекомендация; я сам ее написал. Конечно, если бы кому-то вздумалось ее проверить, мне каюк. Дик Симонс этого не будет делать, а вот остроглазая Мими с обветренной кожей ковбоя вполне на такое способна.

— А о чем ваш роман?

Тут мне тоже мог настать каюк, тем не менее, я решил быть честным. Честным, насколько это возможно, то есть, учитывая мои исключительные обстоятельства.

— Серия убийств и то влияние, которое они оказывают на общину, в которой происходят.

— О, Боже правый, — проговорил Дик.

Она похлопала его по запястью: «Тише, продолжайте, мистер Эмберсон».

— Сначала действие у меня происходило в выдуманном городке в штате Мэн, я назвал его Досон, но потом я решил, что реалистичности добавит, если я перенесу действие в реальный город. И побольше. Я думал сначала о Тампе, но этот город не годится в некоторых аспектах.

Она отмела Тампу взмахом руки.

— Слишком акварельно. Очень много туристов. Вы искали что-то более забобонное, я подозреваю.

Чрезвычайно сообразительная мадам. Она знала о моей книге больше, чем я сам.

— Именно так. Поэтому я остановился на Далласе. Думаю, это подходящий город, хотя...

— Хотя жить там вам не захотелось?

— Именно так.

— Понимаю, — она начала ковыряться в своей жаренной во фритюре рыбе. Дик смотрел на нее кроткими глазами, со склоненной головой. К чему бы он ни стремился, направив свой галоп на заключительный ипподром жизни, похоже, все это было в этой женщине. Не так оно и удивительно; каждый кого-то когда-то полюбит, как мудро об этом поет Дин Мартин[348]. Правда, произойдет это всего лишь через несколько лет. — А когда вы не пишете, что вы сами любите читать, мистер Эмберсон?

— О, почти все.

— Вы читали «Над пропастью во ржи»?

«О-го-го», — подумал я.

— Да, мэм.

Она взглянула на меня раздраженно.

— Зовите меня Мими. Даже дети зовут меня Мими, хотя я настаиваю, чтобы ради пристойности они прибавляли перед этим «мисс». И что вы думаете относительно cri de coeur [349]мистера Сэлинджера?

Солгать или сказать правду? Но выбор казался несерьезным. Эта женщина умела распознавать вранье и очень легко, как я мог... ну... скажем, прочитать надпись ИМПИЧМЕНТ ЭРЛУ УОРРЕНУ на бигборде.

— Я думаю, там много рассказывается о том, какими паршивыми были пятидесятые и какими красивыми могут стать шестидесятые. Если американские Голдены Колфелды не оставят своего гнева, то есть. И своей отваги.

— Хм-хм, — Мими упорно ковыряла в своей рыбе, но я не заметил, чтобы она съела хоть кусочек. Не удивительно, что эта женщина выглядит так, что хоть нить цепляй ей сзади к платью и запускай ее в небо воздушным змеем. — А как вы считаете, место ли этой книге в школьной библиотеке?

Я вздохнул, думая о том, как мне хорошо было бы жить и работать подменным преподавателем в городке Джоди, штат Техас.

— Вероятно, мэм…Мими... да. Хотя также считаю, что выдавать ее следует только некоторым ученикам, и исключительно на усмотрение библиотекаря.

— Библиотекаря? Не родителей?

— Нет, мэм. Это скользкая дорожка.

Мими Коркоран вспыхнула широкой улыбкой и обратилась к своему кавалеру.

— Дик, этому парню не место в подменном списке. Он должен работать в штате, на полный график.

— Мими…