Раздел 15

В десять утра в то воскресенье я прыгнул в «Санлайнер» и промчал двадцать миль в город Раунд-Хилл. На главной улице там стояла аптека, и она была открыта, но на ее двери я заметил наклейку МЫ РЫЧИМ ЗА ДЕНХОЛМСКИХ «ЛЬВОВ» и вспомнил, что Раунд-Хилл принадлежит к четвертому району нашей консолидированной школы. Я поехал в Килин[439]. Там пожилой аптекарь, который удивительно, хотя все-таки, вероятно, случайно, был похож на мистера Кина из Дерри, мне подмигнул, подавая коричневый пакетик и сдачу:

— Не делай ничего противозаконного, сынок.

Как он и ожидал, я тем же макаром подмигнул ему в ответ и поехал назад в Джоди. Ночь у меня была короткая, но, когда лег, надеясь немного отдохнуть, сон не приблизился ко мне ни на шаг. И наконец-то я поехал в «Вайнгартен» и купил там большой кекс. Тот выглядел по-воскресному не очень свежим, но я за это не переживал, думая, что Сэйди тоже не обратит на это внимания. Пикник там или не пикник, ужин или не ужин, я был уверен, что пища не является первостепенной темой в этот день. Когда я постучал в ее дверь, в моем желудке вспорхнула целая туча бабочек.

На лице Сэйди совсем не было грима. Она даже губы себе не подкрасила помадой. Глаза были большие, потемневшие и робкие. Одно мгновение я был уверен, что дверь сейчас захлопнется у меня перед носом, и я услышу, как она убегает, да так быстро, как только смогут нести ее длинные ноги. Вот и все.

Но она не убежала.

— Заходи, — сказала она. — Я сделала салат с курицей. — У нее начали дрожать губы. — Надеюсь, тебе понравится…тебе пооонрав-в-в-ится моя...

У нее начали подгибаться колени. Я бросил коробку с кексом через порог на пол и подхватил Сэйди. Боялся, что она потеряет сознание, но нет. Она обхватила руками меня за шею и крепко держалась, словно утопленница за плавучее бревно. Я чувствовал, как стонет ее тело. Я наступил на этот чертов кекс. Потом на него наступила она. Чавк.

— Мне страшно, — произнесла она. — Что, если я в этом окажусь никчемной?

— А если я никчемный? — это была совсем не шутка. Прошло довольно много времени. По крайней мере, четыре года.

Она меня, казалось, не слышит.

— Он меня никогда не хотел. Не так, как я ожидала. А его способ, это единственный способ, который я знаю. Прикосновенье, а потом эта швабра.

— Успокойся, Сэйди. Сделай глубокий вдох.

— Ты заезжал в аптеку?

— Да, ездил в Килин. Но мы не обязательно должны...

— Обязательно. Мне нужно. Пока не потеряла ту крупицу храбрости, которая во мне еще осталась. Идем.

Ее спальня находилась в конце коридора. Там все было по-спартанскому: кровать, стол, пара эстампов на стенах, ситцевые занавески танцевали на свежем ветерке из оконного кондиционера, включенного на минимум. Колени вновь начали ее предавать, и вновь я ее подхватил. Это был странный способ танцевать свинг. На полу даже лежали печатные шаги-схемы Артура Мюри[440]. Кексовый. Я поцеловал Сэйди, и ее губы, сухие и безумные, впились в мои.

Я нежно отстранил ее и вновь обхватил, прижимая к дверце шкафа. Она смотрела на меня серьезно, волосы упали ей на глаза. Я их убрал, и тогда — ласково — начал кончиком языка облизывать ее сухие губы. Делал это медленно, не забывая об уголках.

— Лучше? — спросил у нее.

Она ответила не голосом, а собственным языком. Не прижимая ее телом, я начал очень медленно гладить рукой всю ее, такую высокую, от горла, по обеим сторонам которого бешено бился пульс, к груди, животу, плоскому склону лобка, круглую ягодицу, и еще ниже — бедро. Она была в джинсах. Хлопок шептал под моей ладонью. Она отклонилась назад и стукнулась головой о дверцу.

— Ох, — шепнул я. — Тебе не больно?

Она закрыла глаза.

— Мне хорошо. Не останавливайся. Целуй меня еще. — И тут же покачала головой. — Нет, не целуй. Губами сделай вновь тоже. Полижи. Мне так нравится.

Так я и сделал. Она вздохнула и скользнула пальцами мне под пояс сзади, на пояснице. А потом перевела их вперед туда, где пряжка.

Мне хотелось все ускорить, каждая моя клеточка взывала «быстрее», приказывая мне заныривать глубже, желая этого всеохватывающего ощущения, которое и являлось сутью этих действий, но я себя замедлял. По крайней мере, сначала. И тогда она сказала:

— Не заставляй меня ждать, я так долго этого ждала.

Поэтому я поцеловал ее во вспотевший висок и колыхнулся бедрами вперед. Так, словно мы танцуем горизонтальный вариант мэдисона. Она охнула, немного оттолкнулась, и тогда шевельнула собственными бедрами мне навстречу.

— Сэйди? Хорошо?

— Обожежтымой, — всхлипнула она, и я засмеялся. Она раскрыла глаза и посмотрела вверх на меня пытливо и с надеждой. — Это уже все или будет что-то еще?

— Немного будет, — сказал я. — Не знаю, долго ли, я давно уже не был с женщиной.

Оказалось, что не так уже и недолго. Всего лишь несколько минут в реальном времени, но время иногда не то... кто мог об этом знать лучше, чем я. В конце она начала, запыхавшись вскрикивать:

— Ох, милый, ох милый мой, ох милый мой Бог, ох, сладенький!

Именно эти звуки алчного открытия в ее голосе довели меня до кондиции, и все случилось не совсем одновременно, но через несколько секунд она подняла голову от подушки и утопила лицо в углубление на моем плече. Маленький кулак ударил мне по лопатке раз, второй... а потом раскрылся, словно цветок, распластался ладонью. Она откинулась на подушки. Смотрела на меня ошарашенными, широко раскрытыми глазами, в которых читалось немного робкое выражение.

— Я кончила, — произнесла она.

— Я заметил.

— Мать мне говорила, что у женщин этого не бывает, только у мужчин. Она говорила, что женский оргазм — это миф. — Ее сотрясло смехом. — Ой, мой Бог, чего она не познала.

Она поднялась на локте, потом взяла мою руку и положила себе на грудь. Там, под грудью, бухало и бухало ее сердце.

— Скажи-ка мне, мистер Эмерсон, когда мы сможем это повторить?

Когда в бессменный нефтегазовый смог на западе садилось красное солнце, мы с Сэйди сидели на ее крохотном заднем дворе под развесистым, старым орехом пекан[441], ели сэндвичи с салатом из курицы и пили чай со льдом. Без кекса, конечно. Кекс был списан на невосполнимые потери.

— А тебе не хорошо одевать это…ну, ты понимаешь, эти аптечные штучки?

— Нормально, — сказал я. По-правде нет, и никогда с ними не было хорошо. В большинстве американских товаров между 1961 и 2011 годами значительно улучшилось качество, но поверьте Джейку, эти резинки остались практически такими же самыми. Они имеют более интересные названия и даже вкусовые компоненты (для тех, кто имеет странный вкус), но по сути это тот же самый корсет, которая ты одеваешь себе на член.

— У меня когда-то стояла диафрагма, — сказала она. Столика для пикников не было, и она расстелила одеяло на траве. Теперь она взяла в руки коробку с остатками салата из огурцов и лука и начала щелкать крышкой, открывая ее и закрывая, нервные движения, которые кое-кто назвал бы фрэйдовскими. Включая меня. — Мать дала мне ее за неделю до нашего с Джонни бракосочетания. Она даже рассказала мне, как ее вставлять, хотя при этом не смотрела мне в глаза, а если бы ей на щеки водой капнуть, я уверен, так бы и зашипело. «Не зачинай ребенка в первые восемнадцать месяцев, — сказала она. — Через два года, если сумеешь заставить его подождать. Таким образом, ты сможешь жить на его зарплату, а собственную откладывать».

— Не самый плохой в мире совет. — Я был очень осторожным. Мы вступили на минное поле. Она понимала это не хуже меня.

— Джонни — преподаватель точных дисциплин. Он высокий, хотя и не такой высокий, как ты. Я устала выходить куда-то на люди с мужчинами, ниже, чем я, и, думаю, вот потому и ответила ему «да», когда он впервые меня пригласил. Постепенно, встречаться с ним вошло у меня в привычку. Я его считала приятным, и вдобавок до конца вечера он никогда не выращивал себе пару лишних рук. К тому времени я думала, такие отношения и есть любовь. Я была очень наивной, правда?

Я покачал рукой в жесте «так-сяк».

— Мы познакомились в Университете Южной Джорджии и работу потом себе нашли в одной средней школе в Саванне. Школа общего обучения детей обоих полов, тем не менее, частная. Я почти уверена, что это его папа потянул за кое-какие ниточки, чтобы именно так и случилось. У Клейтонов денег нет — теперь уже нет, хотя когда-то они у них были, — но они все еще имеют высокую репутацию в обществе Саванны. Бедные, но благородные, понимаешь?

Этого я не понимал — вопрос, кто принадлежит к сливкам общины, а кто нет, никогда не возникал во времена моей юности, — но я пробормотал что-то утвердительное. Она очень долго смаковала эту тему, и похожа сейчас была чуть ли не на загипнотизированную.

— Итак, у меня была диафрагма, а как же, была. Держала ее в специальной пластиковой дамской коробочке с розой на крышке. Вот только ни разу ею я не воспользовалась. Возможности не было. В конце концов, выбросила ее в мусорное ведро после очередного облегчения. Это он так это называл, облегчением. Так и говорил обычно: «Я нуждаюсь в облегчении». А потом швабра. Понимаешь?

Решительно ничего я не понимал.

Сэйди засмеялась, и это мне вновь напомнило Айву Темплтон.

— Подожди пару лет, говорила мать! Я могла ждать, хотя двадцать, и никакой диафрагмы не понадобилось бы!

— Что происходило? — я легонько сжал ей плечи. — Он тебя бил? Бил тебя рукояткой швабры? — Существовал также еще и другой вариант применения рукоятки, я читал «Последний поворот на Бруклин»[442], но он, очевидно, такого не делал. Она была девственницей, доказательства этого остались на простыне.

— Нет, — сказала она. — Швабра была не для битья. Джордж, я не думаю, что смогу дальше об этом говорить. Не теперь. Я чувствую так... ну, не знаю... словно бутылка содовой, которую растрясли. Знаешь, чего я хочу?

Я думал, что знаю, но ради вежливости переспросил.

— Я хочу, чтобы ты повел меня в дом, а там продолжил начатое. — Она подняла руки над головой и потянулась. Лифчик на себя одевать ей не захотелось, и я увидел, как поднимается грудь у нее под блузкой. Крохотными тенями, похожими на разделительные знаки, в затихающем свете вечера отсвечивали ее соски.

Она сказала:

— Я не хочу ворошить сегодня прошлое. Сегодня я хочу только искриться.

Где-то через час я увидел, что она засыпает. Сначала я поцеловал ее в лоб, а потом нос — чтобы разбудить.

— Должен уже идти. Хочу успеть убрать свою машину у тебя с подъездной аллеи, прежде чем твои соседи начнут звонить по телефону своим знакомым.

— Да, наверное, надо это сделать. Соседи у меня Сенфорды, а их школьница Лайла Сенфорд в этом месяце как раз работает в библиотеке.

А мне припомнилось, что отец Лайлы будто бы заседает в школьном совете, но я ничего не сказал. Сэйди вся сияла, и не было смысла портить ей настроение. Пусть Сенфорды думают, что мы сидели на диване, прижимаясь один к другому коленями, ждали, пока завершится «Денис-угроза» [443]и начнется действительно большое шоу Эда Салливена[444]. Если моя машина будет оставаться перед домом Сэйди еще и после одиннадцати, их мысли могут потечь в другом направлении.

Она смотрела, как я одеваюсь.

— Что теперь будет, Джордж? С нами?

— Я хочу быть с тобой, если ты захочешь быть со мной. Ты хочешь этого?

Сэйди села, простыня соскользнула и улеглась вокруг ее талии, она потянулась за сигаретами.

— Очень. Но я замужняя, и это так и будет оставаться до следующего лета в Рино. Если я подам на расторжение брака, Джонни выступит против. Черт, его родители будут против.

— Если мы будем осторожными, все будет хорошо. И нам надо быть осторожными. Ты же это понимаешь, да?

Она рассмеялась и подкурила.

— О, да. Это я понимаю.

— Сэйди, у тебя случались проблемы с дисциплиной в библиотеке?

— А? Изредка, конечно. Бывало. — Она пожала плечами; колыхнулись ее груди, мне стало жаль, что я так быстро оделся. А с другой стороны, кого я обманывал? Джеймс Бонд мог бы начать и в третий раз, но Джейк/Джордж был уже выжатый. — Я новенькая в школе. Они меня испытывают. Это, конечно, мне как булавки в ягодицу, но ничего такого, чего бы я ни ожидала. А что?

— Думаю, твои проблемы должны исчезнуть. Ученикам нравится, когда учителя влюбляются. Даже парням. Для них это — как телешоу.

— Они узнают, что мы…

Я немного подумал.

— Некоторые девочки догадаются. Те, у которых есть собственный опыт.

Она фыркнула дымом: «Это так чудесно». Но настоящего неудовольствия в ней не замечалось.

— Как ты относишься к обеду в «Седле», в Раунд-Хилле? Пусть люди привыкают видеть нас вместе.

— Хорошо. Завтра?

— Нет. Завтра у меня кое-какие дела в Далласе.

— Исследование для твоей книги?

— Ага, — вот оно, мы только сблизились, а я уже ей вру. Мне это не нравилось, но каким образом обойтись без этого, я не знал. А на будущее... Я отказался думать об этом сейчас. Должен был беречь собственное сияние.

— Во вторник?

— Хорошо. И еще одно, Джордж?

— Что?

— Нам надо найти какой-то способ, чтобы продолжить этим заниматься.

Я улыбнулся.

— Любовь способы найдет.

— Мне кажется, скорее это страсть.

— Наверное, и то и другое.

— Вы такой нежный, Джордж Эмберсон.

Боже, даже имя у меня вранье.

— Я расскажу тебе обо мне и Джонни. Когда смогу. И если ты захочешь выслушать.

— Захочу, — я думал, что должен это сделать. Если так произойдет, я кое-что пойму. О ней. О нем. О той швабре. — Когда ты сама будешь к этому готова.

— Как любит говорить наша достопочтенная директорша: «Ученики, дело будет трудное, но достойное».

Я рассмеялся.

Она погасила сигарету.

— Одно меня беспокоит. Одобрила ли бы нас мисс Мими?

— Я почти уверен, что да.

— Мне тоже так кажется. Веди домой осторожно, дорогой мой. И забери с собой это, — она показала на коричневый бумажный пакетик из аптеки в Килине. Тот лежал на комоде. — Если меня посетит кто-то из тех интересующихся, что любят, после того как сделали пи-пи, заглянуть в чужой шкафчик с медикаментами, я вынуждена буду что-то как-то объяснять.

— Хорошо, что напомнила.

— Но держи их наготове, милый.

И она подмигнула.

Дорогой домой я поймал себя на мысли о тех резинках. Называются «Троян»… и ребристые, для ее удовольствия, как написано на упаковке. У леди больше нет диафрагмы (хотя я думал, что она может приобрести себе новую, когда в следующий раз поедет в Даллас), а противозачаточные пилюли еще год, а то и два не появятся в широкой продаже. Да и тогда врачи еще будут выписывать их неохотно, если я правильно помню курс современной социологии. Итак, пока что остаются эти «Трояны». Я буду надевать их не ради удовольствия, а чтобы она не родила ребенка. Это так удивительно, если вспомнить о том, что до моего собственного рождения еще целых пятнадцать лет.

Следующим вечером я вновь нанес визит в заведение Тихого Мича. Табличка на двери предупреждала ЗАКРЫТО, и все выглядело так, словно внутри пусто, тем не менее, как только я постучал, мой электронный приятель тут же меня впустил.

— Вы как раз вовремя, мистер Доу, как раз вовремя, — приговаривал он. — Увидим, что вы скажете. Что касается меня, то мне кажется, тут я превзошел самого себя.

Он исчез в заднем помещении, а я остановился возле стеклянной витрины с транзисторными радиоприемниками и ждал. Возвратился он, держа в руках по лампе. Абажуры у них были запачканы, словно их поправляли множество грязных пальцев. У одной была отбита подставка, и на столе она стояла криво: Наклонная Пизанская Лампа. Прекрасные объекты, так я ему и сказал. Он оскалился и положил рядом с лампами два магнитофона в коробочках. А также сумку на петле с несколькими разной длины отрезками провода такого тонкого, что почти невидимого.

— Желаете дополнительных объяснений?

— Думаю, мне уже хватит, — ответил я и положил на витрину пять двадцаток. Меня немного растрогало, когда он попробовал отодвинуть одну из них.

— Мы договаривались о цене сто восемьдесят.

— Двадцать сверху, что бы вы забыли о том, что я хоть когда-то здесь бывал.

На какое-то мгновение он задумался, а потом, придавив большим пальцем беспризорную двадцатку, завернул банкноту к компании ее зеленых подружек.

— Уже забыл. Почему бы мне не считать это бонусом?

Пока он укладывал вещи в коричневый бумажный пакет, я, увлеченный простым любопытством, задал ему вопрос.

— Кеннеди? Я за него не голосовал, тем не менее, если он не будет получать прямые приказы от Папы Римского[445], думаю, с ним у нас будет все о'кей. Стране нужен кто-то молодой. Новая эра сейчас, понимаете?

— Если бы он приехал в Даллас, как думаете, с ним все было бы в порядке?

— Наверное. Хотя наверняка сказать не могу. Вообще, если бы я был на его месте, то держался бы подальше от линии Мэйсона-Диксона[446].

Я с улыбкой напел:

— Где «ясность бьет от зарниц»?

Тихий Мич (Святой Мич) осклабился:

— Вот только не начинайте.

В учительской на первом этаже стоял шкафчик с секциями для почты и школьных распоряжений. Утром в четверг, когда у меня было свободное от уроков окно, в своей секции я нашел маленький запечатанный конверт.

Дорогой Джордж.

Если ты еще не передумал пообедать со мной сегодня вечером, то лучше это сделать где-то около пяти, так как мне надо рано вставать всю эту и следующую неделю, готовить Осеннюю книжную ярмарку. Может, мы заедем потом ко мне на десерт.

У меня есть кекс, если ты не против попробовать.

Сэйди.

— Чему вы улыбаетесь, Эмберсон? — спросил Денни Лейверти. Он как раз вычитывал ученические сочинения, всматриваясь в них напрочь отсутствующими глазами, что намекало на его похмельное состояние. — Скажите мне, может, и я улыбнусь.

— Да нет, — ответил я. — Это частная шутка. Вам ее не понять.

Так между нами и повелось, слово «кекс» стало означать как раз то, и его у нас было той осенью вволю.

Мы вели себя осмотрительно, но, конечно же, были люди, которые понимали, что происходит. Вероятно, кружили какие-то слухи, но не одного скандального. Люди в маленьких городках редко бывают подлыми. Ситуацию Сэйди они знали, по крайней мере, в общих чертах, и понимали, почему мы не можем сделать достоянием гласности наши отношения, пока что, по крайней мере. Она не приходила ко мне домой; это вызвало бы сплетни. Я не оставался позже десяти у нее; это также вызвало бы сплетни. У меня не было способа загнать «Санлайнер» в ее гараж и остаться на ночь, так как ее «Фольксваген-Жук», пусть и миниатюрный, все равно занимал этот гараж почти от стены до стены. И даже в ином случае я не стал бы такого делать, так как кто-то все равно узнал бы. В маленьких городках всегда обо всем узнают.

Я заезжал к ней после школы. Заезжал пообедать, хотя она это называла ужином. Иногда мы ходили в харчевню Эла и ели там «Вилороги» или филе сома; иногда мы ездили в «Седло»; дважды я возил ее на субботние танцы в местный «Грейндж-холл». Мы смотрели фильмы, в нашем городке кинотеатр назывался «Гемма», в Раунд-Хилле «Месса» а драйв-ин в Килине — «Старлайт» (дети его прозвали траходромом). В таком красивом ресторане, как «Седло», она могла выпить бокал вина перед обедом, а я пива в процессе, тем не менее мы осмотрительно избегали местных заведений, и конечно же, нас не видели в «Красном петухе», единственном в Джоди цветном кабаке с выпивкой, музыкой и танцами, о котором наши ученики между собой говорили с мечтательным трепетом. На дворе был 1961 год, и сегрегация наконец-то должна была начаться и в глубинке — черные уже приобрели право сидеть за барной стойкой в закусочных Вулворта в Далласе, Форт-Уорте и Хьюстоне, — но школьные учителя не выпивали в «Красном петухе». Никогда, если они не желали потерять работу. Ни за что.

Когда мы занимались любовью в спальне Сэйди, по свою сторону кровати она всегда держала наготове слаксы, свитер и мокасины. Называла это своим авральным комплектом. Однажды, когда мы лежали голые (состояние, которое ей понравилось называть «деликатным il flagrante» [447]) и прозвенел дверной звонок, она натянула на себя всю ту амуницию за десять искрометных секунд. Назад вернулась, хохоча, размахивая номером «Сторожевой башни».

— Свидетели Иеговы. Я им сказала, что уже спасена, и они ушли.

Уже после того, когда мы ели у нее на кухне мясо с окрой[448], она заметила, что наши отношения напоминают ей тот фильм с Одри Хепберн и Джери Купером — «Любовь после полудня» [449].

— Иногда я задумываюсь, лучше ли это было бы ночью, — произнесла она задумчиво. — Когда нормальные люди это делают.

— Ты еще получишь шанс убедиться, — пообещал я. — Не вешай нос на блюзовую терцию, бэйби.

Она улыбнулась и поцеловала меня в уголок губ.

— Ты выдаешь иногда такие клевые фразы, Джордж.

— О, да, — кивнул я. — Я большой оригинал.

Она отодвинула свою тарелку: «Я готова к десерту. А ты?»

Вскоре после того, как в дверь Сэйди звонили Свидетели Иеговы — это, вероятно, было в конце ноября, так как я тогда уже закончил подбор актеров в «Двенадцать сердитых мужчин», — я сгребал листву у себя на лужайке, когда вдруг услышал:

— Привет, Джордж, как дела?

Обернувшись, я увидел Дика Симонса, теперь уже дважды вдовца. Он оставался в Мексике дольше, чем кто-то мог бы ожидать, а когда люди уже начали считать, что он решил остаться там навсегда, Дик вернулся. Я его сейчас видел впервые. Он был сильно загоревшим, почти коричневым, но слишком похудевшим. Одежда телепалась на нем, а его волосы — сталисто-серые в день свадьбы — теперь стали почти полностью белыми и поредели на темени.

Я бросил грабли и поспешил к нему. Думал, что пожму ему руку, но вместо этого, схватил его в объятия. Его это всполошило — в 1961 году Настоящие Мужчины Не Обнимались, — но он сразу же рассмеялся.

Я удерживал его на расстоянии вытянутых рук.

— Вы чудесно выглядите!

— Хороший комплимент, Джордж. Я и чувствую лучше, чем было. Мимс умирала... я знал, что этого не избежать, но все равно это меня прибило. Голова в таких случаях никогда не согласовывается с сердцем, я убежден.

— Идем в дом, выпьем по чашке кофе.

— Охотно.

Мы говорили о его пребывании в Мексике. Говорили о школе. Мы говорили о нашей непобедимой футбольной команде и будущем осеннем спектакле. А потом он поставил свою чашку и произнес:

— Эллен Докерти просила меня передать пару слов касательно вас с Сэйди Клейтон.

Ого. А я думал, что мы так хорошо маскируемся.

— Она теперь носит фамилию Данхилл. Это ее девичья фамилия.

— Мне все известно об ее состоянии. Узнал, когда мы нанимали ее на работу. Она хорошая девушка, а вы хороший мужчина, Джордж. Судя по тому, что рассказала мне Элли, вы оба с достаточным достоинством справляетесь с вашей непростой ситуацией.

Я немного расслабился.

— Элли говорит, что она почти уверена, что вы ничего не знаете об «Кендлвудских Бунгало», которые находятся сразу за Килином. Она не считает, что сама имеет право вам об этом рассказывать, и попросила сделать это меня.

— «Кендлвудские Бунгало»?

— Я часто возил туда Мими субботними вечерами. — Он вертел свою кофейную чашку в ладонях, которые теперь казались какими-то слишком большими для его тела. — Той местностью руководят двое бывших школьных учителей, из Арканзаса или из Алабамы. Из какого-то из тех штатов на А, во всяком случае. Пенсионеры, мужчины, если вы понимаете, что я имею ввиду.

— Кажется, я догадываюсь, да.

— Они приятные ребята, деликатно малоразговорчивые относительно отношений между ними самими, а также относительно взаимоотношений некоторых их гостей. — Он поднял глаза от чашки. Немного покрасневший, но все равно с улыбкой. — Это не то заведение, где простыни не успевают остывать, если вы об этом подумали. Далеко от чего-то подобного. Хорошие комнаты, умеренные цены, а дальше по дороге небольшой ресторан с сельскими блюдами и счетами. Девушке иногда нужно место наподобие такого. Да и мужчине, наверное, тоже. Где бы их ничто не заставляло торопиться. И чтобы не чувствовать себя дешевками.

— Благодарю вас, — произнес я.

— Не за что. Мы с Мими провели немало приятных вечеров в Кендлвуде. Иногда просто смотрели телевизор, в пижамах, а потом ложились спать, но и это может быть не хуже всего другого, когда достигаешь соответствующего возраста. — Он грустно улыбнулся. — Или почти не хуже. Мы засыпали под пение сверчков. А иногда мог завыть койот, очень далеко, там, в шалфейных кустарниках. Ну, на луну, понимаете. Они на самом деле так делают. Воют на луну.

С неспешностью старого человека он достал из заднего кармана платочек и вытер себе щеки.

Я протянул ему руку, и Дик крепко ее пожал.

— Вы нравились ей, хотя она никак не могла вычислить, что вы за тип. Говорила, что вы ей напоминаете какое-то приведение, как их показывали в старых фильмах тридцатых годов. «Он яркий и сияющий, но не полностью здесь», — так она говорила.

— Я не призрак, — возразил я. — Обещаю вам.

Он улыбнулся.

— Нет? Я наконец-то сподобился проверить ваши рекомендации. Это было после того, как вы уже поработали некоторое время у нас на подмене и так прекрасно поставили ту пьесу. С теми, что из школьного округа Сарасоты, все вполне нормально, а вот дальше…— Он помотал головой, пока что не теряя улыбки. — А та ваша бумажка из какой-то фабрики дипломов в Оклахоме…

Я прокашлялся, тем не менее, без толку. Ни слова выговорить не мог.

— И что это для меня значит, спросите вы? Немного. Были времена в этой части мира, когда мужчина мог въехать в город с несколькими книжками в седельных сумках, очками на носу и галстуком на шее и стать директором школы и оставаться им в течение двадцати лет. И было это не так уж и давно. Вы замечательный, к черту, учитель. Дети это понимают, я это понимаю, и Мими также это понимала. А для меня это очень много значит.

— А Эллен знает, что я сфабриковал кое-какие документы?

Так как Эллен Докерти исполняла обязанности директора, а когда в январе соберется школьный совет, ее утвердят в этой должности полностью. Других кандидатур не было.

— Нет, и не узнает. Не от меня, по крайней мере. Мне кажется, ей этого не следует знать. — Он встал. — Но есть один человек, который должен знать правду о том, где вы были и что делали, и человек этот небезызвестная нам леди библиотекарша. Если у вас с ней это серьезно, то есть. А серьезно ли?

— Да, — ответил я, и Дик кивнул так, словно это решало все.

Хотелось мне, чтобы так это и было.

Благодаря Дику Симонсу Сэйди, в конце концов, узнала, что это такое — заниматься любовью после заката солнца. Когда я спросил у нее, как ей это, она ответила, что чудесно.

— Но еще больше я заведомо предвкушаю, как проснусь утром рядом с тобой. Ты слышишь ветер?

Конечно. Тот ухал филином под карнизами.

— Тебе от этих звуков делается спокойнее?

— Да.

— Я сейчас кое-что скажу, у меня есть надежда, что ты из-за этого не испытаешь неудобство.

— Скажи.

— Мне кажется, я в тебя влюбилась. Возможно, это просто секс. Я слышала, что люди часто так ошибаются, но не думаю.

— Сэйди?

— Да? — она старалась улыбнуться, но выглядела оробевшей.

— Я тебя тоже люблю. И тут нет ни «может», ни ошибки.

— Слава Богу, — произнесла она и прижалась еще теснее.

Во время нашего второго визита в «Кендлвудские Бунгало» она готова была говорить о Джонни Клейтоне. «Только выключи свет, хорошо?»

Я сделал, как она просила. Пока рассказывала, она выкурила три сигареты. Под конец она уже рыдала, хотя, вероятно, не из-за болезненных воспоминаний, а скорее от неловкости. Для большинства из нас, я думаю, легче признать, что мы делали что-то плохо, чем то, что где-то мы оказались дураками. Нет, с ней было не совсем так. Целый мир отличий пролегает между глупостью и наивностью и, как и большинство добропорядочных девушек среднего класса, которые вступали в период зрелости в сороковых-пятидесятых годах, Сэйди не знала почти ничего о сексе. Она сказала, что фактически ни раза не видела пениса, пока не посмотрела на мой. Как-то, мельком ей приоткрывался пенис Джонни, но, как она рассказала, если муж замечал ее направленный туда взгляд, он хватал ее за лицо и отворачивал его с такой цепкостью, что всего-лишь какое-то мгновение оставалось до боли.

— Но это всегда было мучительно оскорбительно, — сказала она. — Ты понимаешь?

Джон Клейтон походил из обычной религиозной семьи, ничего фанатичного за ними не усматривалось. Был милым, здравомыслящим и внимательным. Не чемпион мира по чувству юмора (почти совсем его не было, если точнее), но, как казалось, он боготворил Сэйди. Ее родители боготворили его. Клер Данхилл была особенно без ума от Джонни Клейтона. Ну и, конечно, он был выше Сэйди, даже когда она обувала что-то на каблуках. После долгих лет насмешек над ней, цаплей, это был важный фактор.

— Единственная вещь, которая меня беспокоила перед замужеством, это его навязчивая аккуратность, — сказала Сэйди. — Все его книжки стояли в азбучном порядке, и если какую-то случалось переставить, он очень расстраивался. Он нервничал, если хоть одна из них была взята с полки — это чувствовалось, возникало напряжение. Он брился трижды на день и все время мыл себе руки. Если кто-то с ним поручкается, он извиняется и быстрей бежит в ванну, чтобы как можно скорее их помыть.

— А также комбинация цветов одежды, — добавил я. — Той, что на нем одета, и той, что в шкафу, и горе тому, кто что-то там передвинет. Он упорядочивал вещи в кладовке в азбучном порядке? Или вставал иногда посреди ночи, чтобы проверить, отключены ли печные конфорки, замкнута ли дверь?

Она перевернулась ко мне, глаза широко раскрыты, удивленные во тьме. Приветливо скрипела кровать; скулил ветер; дребезжало ослабленное оконное стекло.

— Откуда ты это знаешь?

— Это обсесивно-компульсивное расстройство, или коротко ОКР. Невроз навязчивых состояний. Говард…— я замолчал. «Говард Хьюз [450] серьезно страдал от него», — чуть не произнес я, хотя, возможно, сейчас это еще не было актуальным. А даже если уже было, публика об этом могла еще не знать. — Один мой старый приятель имел такое расстройство. Говард Темплтон. Давно. Он причинял тебе боль, Сэйди?

— Да вообще-то нет, не бил, не толкал. Один раз, было, хлопнул по лицу, вот и все. Но человек может сделать человеку больно и другим способом, разве нет?

— Да.

— Мне некому было об этом рассказать. Понятно, что не матери. Знаешь, что она мне сказала в день моей свадьбы? Что если я произнесу полмолитвы перед тем и полмолитвы во время того, все будет хорошо. «Во время того» это определение самое ближайшее к «совокуплению», на которое она только была способна. Я попробовала поговорить об этом с моей подружкой Рути, но только раз. Это было после занятий, она помогала мне убираться в библиотеке. «Все, что происходит за дверью спальни, не мое дело», — сказала мне она. Я и перестала, так как на самом деле я не хотела обо всем этом рассказывать. Мне было так стыдно.

И тогда все ринулось потоком. Кое-что из произнесенного ею утонуло в ее слезах, но я схватил суть. В некоторые ночи — вероятно, раз в неделю, возможно, два — он говорил, что нуждается в «облегчении». Они лежали в постели рядышком, она в ночной рубашке (он настоял, чтобы ее рубашки были только непрозрачными), он — в «боксерских» трусах. Более голого, чем в длинных трусах, она его никогда не видела. Он спускал простыню себе по пояс, и она видела, как она наполняется его эрекцией.

— Однажды он и сам взглянул на ту палатку. Только раз это было, и я запомнила. И знаешь, что он сказал?

— Нет.

— «Какие мы отвратительные». А потом говорит: «Заканчивай с этим быстрее, чтобы я мог, в конце концов, заснуть».

Она просовывала руку под простыню и мастурбировала своему мужу. Это никогда не продолжалось долго, иногда всего лишь пару секунд. Изредка, пока она выполняла эту функцию, он дотрагивался до ее груди, но преимущественно держал руки сложенными высоко у себя на груди. По окончанию он шел в ванну, мылся и возвращался назад уже в пижаме. У него было их семь пар, все голубого цвета.

Тогда наступала ее очередь идти в ванну и мыть руки. Он настаивал, чтобы она делала это, по крайней мере, три минуты, и под такой горячей водой, чтобы у нее покраснела кожа. Возвратившись в спальню, она поднимала свои ладони к его лицу. Если запах «Лайфбуя»[451]был недостаточно сильным, чтобы его удовлетворить, она должна была повторить мытье вновь.

— И когда я возвращалась, там уже лежала швабра.

Если это было летом, он ее ложил поверх простыней, а зимой — на одеяла. Рукоятка пролегала ровно посреди кровати. Разделяя пространство на его и ее половины.

— Если я спала беспокойно и, случалось, сдвигала швабру, он просыпался. Как бы крепко не спал. Отталкивал меня на мою половину. Грубо. Называл это «нарушением границы швабры».

Ту пощечину он дал ей, когда она однажды спросила, как же они смогут завести детей, если он никогда в нее не входит.

— Он разъярился. Вот потому и ударил меня. Потом извинялся, но в тот момент говорил такое: «Ты думаешь, я войду в ту твою переполненную микробами дыру, чтобы привести детей в этот грязный мир? Он все равно вот-вот взорвется, каждый, кто читает газеты, понимает, что это неизбежно, а радиация нас добьет. Мы будем умирать с язвами по всему телу, выкашливая собственные легкие. Это может случиться в любой день».

— Господи Иисусе. Не удивительно, что ты его бросила, Сэйди.

— Но только после четырех потерянных лет. Такое продолжительное время мне понадобился, что бы убедить себя, что я заслуживаю чего-то большего в жизни, чем сложенные по цветам носки в ящичке моего мужа; предоставление ему услуг по онанизму дважды в неделю и сна с той проклятой шваброй. Это самая унизительная деталь, та, что мне казалось, я о ней никому в мире никогда не расскажу…так как это смешно.

Мне эта деталь не казалась смешной. Я считал, что она принадлежит к той сумеречной зоне, которая пролегает между просто неврозом и откровенным психозом. А еще мне подумалось, что сейчас я слушаю крутую Историю из Пятидесятых. Очень легко было вообразить себе Рока Хадсона и Дорис Дей, как они спят со шваброй между ними. Если бы Рок не был геем, то есть.

— И он тебя не разыскивал?

— Нет. Я обращалась с заявлениями в дюжину разных школ, а ответы получала на абонентский почтовый ящик. Я затаилась, я чувствовала себя, словно женщина, которая имеет интрижку на стороне. И именно так ко мне и отнеслись мои родные мать с отцом, когда они узнали. Отец, тот немного попустился — думаю, он подозревал, насколько там все было плохо, хотя, конечно, не желал слышать никаких подробностей, — но моя мать? Вовсе нет. Она разозлилась на меня. Ей пришлось начать ходить в другую церковь, покинуть дамское общество «Пчелки-швеи». Так как она не может больше держать высоко голову, так она говорит.

В каком-то смысле это показалось мне не менее жестоким и сумасшедшим, чем та швабра, но я ничего не сказал. Меня интересовал другой аспект в этом деле больше, чем обычные для юга родители Сэйди.

— Клейтон не рассказал им, почему ты от него ушла? Я правильно понял? Ни разу не попробовал с ними увидеться?

— Конечно. Моя мать отнеслась к этому с пониманием, а то как же, — обычно лишь слегка тягучее южное произношение Сэйди вдруг стало топким. — «Ты просто опозорила бедного мальчика так сильно, что он не желает рассказывать об этом никому». — Дальше она уже продолжала без акцента. — Я нисколечко не преувеличиваю. Она понимает стыд, она понимает скрытность. В этих двух аспектах моя мама и Джонни находятся в полнейшей гармонии. Это с ней он должен был бы вступить в брак. — Рассмеялась Сэйди как-то истерично. — Маме, вероятно, безумно нравилась бы эта чертова швабра.

— И после от него ни словечка? Ни одной почтовой карточки, типа: «Эй, Сэйди, давай свяжем вновь расплетенные концы, наладим нашу совместную жизнь»?

— Как такое возможно? Он не знает, где я, и я уверена, это его не интересует.

— А есть что-нибудь, чего бы ты от него хотела? Так как я уверен, что адвокат...

Она поцеловала меня.

— Единственное, чего я желаю, сейчас здесь, со мной в кровати.

Я откинул простыню нам до лодыжек.

— Просмотри на меня, Сэйди. Это разрешено.

Она посмотрела. А потом потрогала.

Потом я задремал. Неглубоко — так как слышал ветер и то дребезжащее стекло, — но погрузился достаточно для сновидения. Мы с Сэйди были в пустом доме. Голые. Что-то возилось наверху, над нами — выдавал неприятный топот. Возможно, оно бегало, но казалось, что там очень много ног. Я не чувствовал стыда из-за того, что нас кто-то увидит без одежды. Я чувствовал страх. Написанные углем на облупленной стене там были такие слова: СКОРО Я УБЬЮ ПРЕЗИДЕНТА. Немного ниже кто-то прибавил: СКОРЕЕ, ТАК КАК ОН ПОЛОН ПОЛЕЗНИ. Угловатыми буквами, нарисованными темной губной помадой. А может, это была кровь.

Гуп, бух, гуп.

Наверху, над нами.

— Мне кажется, там Фрэнк Даннинг, — шепнул я Сэйди. И сжал ее руку. Рука была очень холодной. Чувство такое, что сжимаю руку мертвого человека. Женщины, забитой насмерть кувалдой, возможно.

Сэйди помотала головой. Она смотрела на потолок, губы у нее дрожали.

Гуп, бух, гуп.

Сверху посыпалась известковая труха.

— Тогда там Джон Клейтон, — прошептал я.

— Нет, — сказала она. — Думаю, там мистер Желтая Карточка. Он привел Джимла.

Топот над нами вдруг прекратилось.

Она схватила мою руку и сжала. Глаза у нее стали огромными, заполнили все ее лицо.

— Это оно, это Джимла! И оно нас услышало! Джимла знает, что мы здесь!

— Проснись, Джордж! Проснись!

Я раскрыл глаза. Она поднялась на локте рядом со мной, ее лицо казалось бледным пятном.

— Что? Какой сейчас час? Мы уже должны ехать? — Но было еще темно, и ветер летал с шумом так же сильно.

— Нет. Еще даже до полночи не дошло. Тебе что-то плохое приснилось. — Она рассмеялась, немного нервно. — Что-то о футболе? Так как ты приговаривал «Джимла, Джимла».

— В самом деле? — Я сел. Вспыхнула спичка, и ее лицо на мгновение просветилось, она прикурила сигарету.

— Да. В самом деле. Ты и еще кое-что говорил.

Это уже было плохо.

— Что именно?

— Я почти ничего не поняла, только одно расслышала ясно. «Дерри — это Даллас», — произнес ты. А потом наоборот. «Даллас — это Дерри». Что там было, в твоем сне? Ты помнишь?

— Нет. — Тем не менее, тяжело убедительно врать, когда ты только что спросонья, пусть даже это был неглубокий сон, и я увидел напряженное выражение на ее лице. Прежде чем оно успело превратиться в недоверие, послышался стук в дверь. Стук, без четверти до полуночи.

Мы вытаращились одно на другого.

Стук прозвучал вновь.

«Это Джимла». Эта мысль была очень ясной, очень определенной.

Сэйди положила сигарету в пепельницу, замоталась в простынь и без единого слова побежала в ванну. Дверь за ней закрылась.

— Кто там? — спросил я.

— Это я, Йоррити, сэр…Бад Йоррити.

Один из тех учителей на пенсии, которые руководят этим заведением.

Я выбрался из постели и натянул брюки.

— Что случилось, мистер Йоррити?

— У меня для вас сообщение, сэр. Леди сказала, что это срочно.

Я открыл дверь. За ними стоял маленький человечек в вытертом купальном халате. Волосы ото сна торчали спутанной тучкой вокруг его головы. В одной руке он держал кусочек бумаги.

— Какая леди?

— Эллен Докерти.

Я поблагодарил его за заботу и прикрыл дверь. Раскрыв записку, я начал читать.

Из ванной вышла Сэйди, все еще сжимая на себе простыню. Глаза у нее были расширенные, напуганные.

— Что там?

— Произошла авария, — сказал я. — Винс Нолз за городом перевернул свой пикап. С ним были Майк Косло и Бобби Джилл. Майка выбросило чисто. Только рука сломана. У Бобби Джилл сильно порезано лицо, хотя во всем другом с ней все в норме, пишет Элли.

— А Винс?

Я вспомнил, как все говорили о его манере езды — словно завтрашнего дня не существует. Теперь это стало действительностью. Завтра для него перестало существовать.

— Он погиб, Сэйди.

Она охнула:

— Такого не может быть! Ему всего лишь восемнадцать!

— Я знаю.

Простыня выпала из ее ослабевших рук и улеглась вокруг ее ступней. Она заслонила ладонями лицо.

Спектакль переработанной мной пьесы «Двенадцать сердитых мужчин» был упразднен. Вместо него пошла «Смерть ученика» в трех актах: прощание в похоронном салоне, служба в методистской церкви Милосердия, панихида на кладбище Вест-Хилла. Этот траурный спектакль посетил весь город или почти столько;t людей, что это не составило разницы.

Родители и оцепеневшая младшая сестренка Винса, сидя на складных стульях возле гроба, были звездами зрелища. Когда я, с Сэйди, приблизились к ним, миссис Нолз встала и обхватила меня руками. Я едва не задохнулся в запахах парфюма «Белые плечи» и дезодоранта «Йодора»[452].

— Вы изменили его жизнь, — зашептала она мне в ухо. — Он сам мне это говорил. Он впервые начал переживать за успеваемость, так как хотел выступать на сцене.

— Миссис Нолз, мне так жаль, — произнес я. И тогда мой мозг пронзила ужасная мысль, и я обнял ее крепче, так, будто объятия могли все отменить: «Возможно, это эффект бабочки. Возможно, Винс погиб потому, что я приехал в Джоди».

По сторонам гроба стояли фотоснимки из очень короткой жизни Винса. Отдельно впереди, на пюпитре, стоял его портрет в костюме из спектакля «О мышах и людях», в той поношенной фетровой шляпе из реквизиторской. Из-под полей шляпы смотрело его узкое интеллигентное лицо. На самом деле Винс не был таким уж талантливым актером, но на этом снимке была поймана та его абсолютно красивая улыбка лукавого типа. Начала плакать Сэйди, и я знал почему. Монетка жизни оборачивается мельком. Иногда в нашу сторону, но чаще крутится прочь, поблескивая игриво, отдаляясь: «Прощай, сердечко, хорошо было, пока было, не так ли?»

А в Джоди хорошо — мне хорошо. В Дерри я был чужаком, а городок Джоди стал мне домом. Тут дом: запахи шалфея из прерии и то, как летом, словно укрываясь индейским одеялом, вспыхивают оранжевым румянцем холмы. Слабенький привкус табака на языке у Сэйди и скрипение старых промасленных досок пола в моем доме. Эллен Докерти, которая побеспокоилась за нас, прислав записку посреди ночи, возможно, чтобы мы успели вернуться в город неразоблаченными, а возможно, просто, чтобы сообщить. Чуть ли не смертельно удушающий запах смеси духов миссис Нолз, когда она обнимает меня. Майк, который обнимает меня рукой — той, которая не в гипсе — на кладбище, а потом прячет свое лицо у меня на плечах, пока ему не удается хоть немного собой овладеть. Безобразный порез на лице Бобби Джилл — это дом тоже, как и мысль о том, что, если ей не будет сделана пластическая операция (которую не могут себе позволить ее родители), там останется шрам, который всю жизнь будет напоминать ей о том мгновении, когда она увидела парня, своего соседа и приятеля, мертвого на обочине дороги, с головой, почти полностью сорванной с плеч. Домом являлась также черная траурная повязка на руке у Сэйди, и у меня на руке, все педагоги будут носить целую неделю такие повязки. И Эл Стивенс, который поставит в витрине своей харчевни фото Винса. И слезы Джимми Ла-Дью, когда он стоит перед всей школой, объявляя, что этот беспроигрышный сезон посвящается памяти Винса Нолза.

Другие вещи тоже. Люди, которые здороваются на улице «как дела», люди, которые, проезжая мимо меня в своих машинах, машут из них мне, Эл Стивенс проводит нас с Сэйди к столику в углу, который он уже начал называть «нашим столиком», игра в криббидж после полудня по пятницам в учительской с Денни Лейверти по пенни за очко, спор с пожилой мисс Меер о том, кто лучше подает новости: Чет Гантли с Дэвидом Бринкли или Уолтер Кронкайт[453]. Моя улица, мой продленный вагончиком дом, обычное уже пользование печатной машинкой. То, что со мной самая лучшая в мире девушка, то, что я получаю марки «Зеленый щит»[454], делая покупки в бакалее, и попкорн в кинотеатре со вкусом настоящего сливочного масла.

Дом — это смотреть, как восходит луна над бескрайней сонной землей, и иметь кого-то, кого ты можешь подозвать к окну, чтобы взглянуть на все это. Дом там, где ты можешь танцевать с другими, а танцы — это жизнь.

Год Господа Нашего 1961-й подходил к концу. В один слякотный день, недели за две перед Рождеством, я, вновь, закутанный в свою сыромятную ранчерскую куртку, пришел домой после школы и услышал, как звонит телефон.

— Это Айви Темплтон, — произнес женский голос. — Вы, моо'ет, даже не помните меня, а?

— Я очень хорошо вас помню, мисс Темплтон.

— Сама не знаю, нашо я это вам звооню, те, к черту, десять баксов еще когда были потрачены. Просто шото в вас такое есть, шо засело в мою голову. И Розетта тоже пом'иит. Она вас называ'т «тот дядька, шо словил мой мяч».

— Вы выезжаете, мисс Темплтон?

— Это, к черту, на сто процентов так. Моя мама приежжает из Мозелла завтра на пикапе.

— У вас нет своей машины? Или она поломана?

— Наша лег’овая ешо бегает о'кей, как для такой, как она, развалины, но Гарри не способен на ней ехать. Он в прошлом месяце работал на одной из тех говняных работ от «Трудовых ресурсов». Упал в к'кую-то колдобину, и самосвал его переехал, когда сдавал назад. Ему поломало позвоночник.

Я закрыл глаза и увидел остатки разбитого пикапа Винса, как их тянула по Главной улице аварийка Гоги, хозяина местного филиала «Саноко»[455]. Кровь изнутри по всему потресканному лобовому стеклу.

— Мне жаль это слышать, мисс Темплтон.

— Он бу’ет жить, но ходить уже не’оода не сможет. Бу'ет сидеть в коляске и ссать в мешочек, вот шо он бу'ет делать. Но сначала он поедет в Мозелл в кузове маминого пикапа. Мы украдем матрас из тутошней спальни, шоб он лежал на нем. Бу'ет, как та субака, шо везут с собой в отпуск?

Она начала плакать.

— Я задолжала аренду за два последних месяца, но это меня вовсе не гнетет. А знаете, шо меня гнетет, мистер звать Разорвать по фамилии Лопнуть? У меня есть тридцать пять чертовых долларов, и это уже капец. Бесов обормот Гарри, если бы его ноги держали, я бы не попа'а в этот геморрой. Я раньше думала, шо попа'а, но посмотрите, шо со мной теперь!

В моей трубке послышалось длинное, булькотливое хлюпанье.

— Знаете, шо? Почтальон все мне бесики глазами пускает, так вот я думаю за двайцать долларов я могу прогнуться, пусть уже выебет на полу в гостиной. Если проклятые соседи напротив через улицу не будут подсматривать за нами в это время. Не могу же я провести его в нашу спальню? Там мой муж со сломанной спиной лежит. — Она скрипуче хохотнула. — Вот шо вам говорю, почему бы вам не приехать сюда на этом вашем хорошеньком кабриолете? Повезете меня в мотель какой-нибудь. Если немного потратиться, то можно снять такой номер, чтобы еще и с гостиной был. Розетта пока там посидит, телевизор посмотрит, а я для вас прогнусь, поебетесь. На вид вы вполне исправный в этом деле.

На это я промолчал. У меня только что промелькнула одна идея, ярко, словно жаровня, вспыхнула.

«Если проклятые соседи напротив через улицу не будут подсматривать за нами в это время».

Есть человек, за которым мне надлежит следить. То есть, кроме самого Освальда. Человек, чье имя (ну а как вы думали) тоже Джордж; человек, который должен стать единственным другом Освальда.

«Не доверять ему», — написал Эл в своих заметках.

— Вы еще там, мистер Разорвать? Нет? Если нет, то на хуй вас и проща...

— Не вешайте трубку, мисс Темплтон. Скажем, я уплачу ваш долг за аренду и еще накину вам сотню баксов сверху? — Сумма была намного большей, чем необходимо, но у меня были деньги, а она в них нуждалась.

— Мистер, сейча’ за двести баков я бы вам дала, если даже мой отец на нас в это время смотрел бы.

— Вам совсем не надо мне давать, мисс Темплтон. Вам только надо встретиться со мной на той автостоянке, в конце улицы. И принести мне кое-что.

Когда я добрался до стоянки под складом «Монтгомери Уорд», уже потемнело, и дождь еще больше усилился, как это бывает перед тем, когда ему хочется перейти в град. Это не очень часто случается в холмистом крае к югу от Далласа, а впрочем, иногда совсем не означает никогда. Я надеялся, что мне посчастливится доехать назад в Джоди, не вылетев с шоссе.

Айви сидела за рулем старого печального седана с ржавыми порогами и трещиной на лобовом стекле. Пересев в мой «Форд», она мгновенно пододвинулась ближе к вентилятору обогревателя, который работал на полную мощность. Вместо пальто на ней были две байковые рубашки, она дрожала.

— Как здесь хоорошо. Так как этот «Шеви» холодный, как у ведьмы сиськи. Обогреватель сгорел. Вы привезли деньги, мистер Разорвать Лопнуть?

Я подал ей конверт. Она его открыла и зашелестела двадцатками из тех, что лежали на верхней полке моего шкафа с того времени, как я год назад забрал в «Финансовом обеспечении» свой выигрыш в Мировой серии. Подняв свою хорошенькую задницу с сидения, она засунула конверт в задний карман джинсов, потом полезла себе в нагрудный карман той рубашки, которая была ближе к телу. Добыла оттуда ключ и хлопнула им мне по ладони.

— Годится?

Конечно, он должен мне пригодиться.

— Это дубликат, правильно?

— Как вы мне и приказали. Мне его сделали в мастерской на Макларен-стрит. Нашо вам ключ к тому знаменитому сральнику? За две сотни вы могли бы арендовать его на два месяца.

— У меня есть на это причины. Расскажите мне о соседях напротив. О тех, что могли бы увидеть вас с почтальоном на полу гостиной.

Она неловко поежилась на сидении задом, плотнее задергивая полами рубашки пазуху со своими хорошими сиськами.

— Это я просто так шутила.

— Не сомневаюсь, — я сомневался, но мне до этого не было дела. — Я просто хочу знать, на самом ли деле соседи могут видеть, что делается в вашей гостиной?

— Конечно, могут, и я бы их тоже насквозь видела, если бы там штор не было. Я себе в дом тоже купила бы, если бы имела за шо. Если говорить о приватности, то мы там все’вно шо посреди улицы живем. Мо’, я нашла бы какую-нибудь дерюгу оонтам-вот, — она показала на мусорные баки, ряд которых выстроился под восточной стеной склада, — но вид она имела бы похабный.

— Соседи, которым вас видно, живут в каком номере? Двадцать семь ноль четыре?

— Двадцать семь ноль шесть. Там жил с семьей Слайдер Бернет, только они выехали сразу после Хэллоуина. Он был подменным клооуном на родео, можете в такое поверить? Кто бы мог подумать, шо есть и такая работа? Там теперь какой-то мужчина живет на фамилия Газзард, с парочкой детей и своей, я думаю так, матерью. Розетта не играет с теми детьми, говорит, они грязные. Это убийственная новость, услышать такое от моей маленькой свинюшки. Старая бабка пробует заговорить, но у нее все выходит не-пойми-шо. У нее половина лица не двигается. Не знаю, какая от нее ему помощь, когда она едва ползает. Если я такой стану, пусть меня лучше застрелят. Уфффф, холод собачий. — Она помотала головой. — Скажу вам одно, долго они здесь не задержатся. Никто долго не задерживается на этой 'седес-стрит. Сигаретка есть? Надо мне бросать курить. Когда нет четвертака на чинарики, то тебе уже нужно наверно шурупать, шо до края дошел.

— Я не курю.

Она дернула плечами.

— И шо за черт. Я же сама могу теперь купить, разве нет? Я же, к черту, теперь богатая. Вы неженатый, не так ли?

— Нет.

— Но девушка есть. Я слышу парфюм на этой стороне машины. Хороший запах.

Я не удержался от улыбки.

— Да, у меня есть девушка.

— Ну и хорошо. А она знает, шо вы ныкаетесь после наступления тьмы по эту сторону Форт-Уорта по какакому-то чудному делу?

Я ничего не произнес, но иногда этого достаточно для ответа.

— Не обращайте внимания. Это вааши с ней дела. Я уже согрелась, и буду возвращаться назад. Если и завтра так будет дождить и холодно будет, как сего’оня, просто не знаю, шо нам делать с Гарри в кузове маминого пикапа. — Она с улыбкой взглянула на меня. — Когда была маленькой, я думала, шо вырасту и стану, как Ким Новак. А теперь Розетта, она думает, шо должна заменить Дарлин[456]в «Мышкетерах». Здорово-бля-буду.

Она уже взялась за ручку дверцы, но я произнес:

— Подождите.

Я начал рыться в карманах, вытягивая всякий хлам — «Спасательные кружки»[457], салфетки клинекс, коробку спичек, которую мне туда засунула Сэйди, замечание к тесту по английскому для одного из младших учеников, которые я собирался отдать ему перед рождественскими каникулами, — и тогда вручил ей свою ранчерскую куртку: «Вот, держите».

— Я ни за что не возьму у вас это чертово пальто, — она была явно шокирована.

— Дома у меня есть другое. — У меня не было другого, но мог себе купить, чего не могла себе позволитьь она.

— Шо, спрашивается, я скажу Гарри? Шо нашла его под сраным капустным листом?

Я оскалил зубы:

— Скажете ему, что выебали почтальона, а это купили на полученный гонорар. Что он вам сделает, будет гнаться по улице, что бы отдубасить?

Она расхохоталась таким хриплым вороньим карканьем, которое прозвучало почему-то приятно. И взяла куртку.

— Мои приветствия Розетте, — сказал я. — Передайте ей, что я увижусь с ней в ее снах.

Улыбка стерлась с ее губ.

— Надеюсь, шо нет, сэр. Вы уже как-то приснилися ей, и это был кошмар. Визжала она тогда, как сумасшедшая. Я спала, как убитая, а она меня разбудила в два часа ночи. Рассказала, шо в машине этого дядьки, который словил ее мяч, сидел монстр, и она испугалась, шо он ее сожрет. Я сама чуть было не обезумела на смерть, так она тогда кричала.

— А у этого монстра было имя? — сам зная, что было.

— Она говорила, шо это было какое-то джимла. Мо', она имела в виду джина, как в тех сказках об Алладине и Семи Замках. Ну все, мне над' уже идти. Берегите себя.

— Вы тоже, Айви. Счастливого Рождества.

Она вновь закрякала своим птичьим смехом.

— Почти забыла о нем. И вам также. Не забудьте подарить подарок своей девушке.

Она побежала к своей старой машине в накинутой на плечи моей куртке — ее пальто отныне. Больше я никогда ее не видел.

Из-за дождя понамерзало только на мостах, а у меня была привычка из своей прошлой жизни — той, в Новой Англии — проезжать по ним особенно осторожно, но все равно, дорога назад, в Джоди, выдалась длинной. Я успел только поставить воду для чая, как зазвонил телефон. На этот раз это была Сэйди.

— Я пытаюсь тебе дозвониться с ужина, чтобы спросить о Рождественской вечеринке тренера Бормана. Начало в три. Я пойду туда, если ты меня поведешь, так как тогда мы сможем рано сбежать. Скажем, что у нас заказан на этот вечер столик в «Седле» или еще что-нибудь. Говори, мне нужно написать ответ по приглашению.

Я увидел собственное приглашение возле печатной машинки и почувствовал себя немного виноватым. Оно пролежало там три дня, а я его даже не открыл.

— Ты хочешь пойти? — переспросил я.

— Я была бы не против там появиться. — Пауза. — Где ты был все это время?

— В Форт-Уорте, — я чуть не прибавил: «Делал покупки на Рождество». Но удержался. Единственное, что я купил в Форт-Уорте, была информация. И ключ от дома.

— Ты делал покупки?

И вновь мне нужно изо всех сил постараться не врать.

— Я...… Сэйди, я на самом деле не могу сказать.

Зависла длинная, длинная, пауза. Я вдруг понял, что мне жаль, что я не курю. Вероятно, у меня развилась контактная зависимость. Бог знает, я курю пассивно каждый день, и с утра до вечера. В учительской постоянно висит сизый туман.

— Там женщина, Джордж? Другая женщина? Или я сую нос не в свои дела?

Ну, там есть Айви, но она не того рода женщина, которую имеет ввиду Сэйди.

— В женской парафии есть только ты.

Вновь длинная, длинная пауза. В окружающем мире Сэйди всегда умела двигаться без оглядки; у себя в голове — никогда. В конце концов, она произнесла:

— Ты знаешь очень много всего обо мне, такие вещи, что я думала, никогда никому не смогу рассказать, но я почти ничего не знаю о тебе. Я это лишь сейчас осознала. Сэйди умеет быть глупой, Джордж, правда?

— Ты не глупая. И ты знаешь главное: я на самом деле люблю тебя.

— Ну…— сомнение в голосе. Мне вспомнилось тот сон, который приснился мне в «Кендлвудских Бунгало», и напряжение, которое отразилось на ее лице, когда я сказал ей, что ничего не помню. А сейчас у ней такое же выражение? Или какое-нибудь другое выражение, более глубокое, чем легкая напряженность.

— Сэйди? У нас все хорошо?

— Да, — голос теперь немного более уверенный. — Конечно, все хорошо. Кроме вечеринки у тренера. Как ты хочешь решить эту проблему? Не забудь, там будет весь школьный персонал, и большинство из них будут пьяными в стельку еще до того, как миссис Тренерша пригласит всех к фуршетному столу.

— Давай сходим, — отреагировал я слишком бойко. — Гульнем, рэйвонем.

— Рэйво-что?

— Оторвемся, то есть развлечемся. Я это хотел сказать. Заскочим на часок, ну, может, на полтора, а потом выскочим. На ужин в «Седле». Тебе нравится такой план?

— Чудесно. — Мы были похожи с ней на пару, которая договаривается о втором свидании, после того как первое прошло безрезультатно. — Устроим себе праздник.

Я подумал об Айви Темплтон, как она учуяла запах духов Сэйди и спросила, знает ли моя девушка, что я ныкаюсь после наступления тьмы в южном Форт-Уорте по какому-то чудному делу. Я подумал о Дике Симонсе, вспомнил, как он говорил, что есть один человек, который заслуживает того, чтобы знать обо мне всю правду, где я был и что делал. Но смогу ли я рассказать Сэйди о том, как хладнокровно убил Фрэнка Даннинга ради того, чтобы он не убил жену и трех из своих четырех детей? Рассказать, что я прибыл в Техас, чтобы предотвратить другое убийство и изменить ход истории? О том, что знаю, как это сделать, так как прибыл из будущего, где мы с ней могли бы вести этот разговор в итернет-чате, сидя каждый перед своим компьютером.

— Сэйди, все будет хо. Я тебе это обещаю.

— Чудесно, — вновь повторила она, а потом: — Увидимся завтра, Джордж, в школе. — И повесила трубку, деликатно и вежливо отбилась.

Свою я держал в руке еще несколько секунд, глядя прямо перед собой в никуда. Затарахтело в окно, которое выходило на мой задний двор. Дождь, в конце концов, обернулся ледяной крупой.