Глава 1 1 страница. Шаляпин впервые услышал о Горьком году в 1897—1898-м от Рахманинова

ЛЮБИМЕЦ ЛИТЕРАТУРНОЙ «СРЕДЫ»

Шаляпин впервые услышал о Горьком году в 1897—1898-м от Рахманинова. Сергей Васильевич предложил ему книгу рассказов:

- Прочти. Какой у нас появился чудесный писатель! Вероятно, моло­дой...

Читая Горького, Федор вспоминал прошлое, поражался открывшейся ему глубинной правде жизни. Тогда же он написал автору письмо, но ответа не получил.

Они мельком виделись в 1900 году, но знакомство не закрепилось. «Я только что воротился из Москвы, -писал Горький Чехову, - - где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезре­нием всяческих диковин, вроде «Сне­гурочки» Васнецова, «Смерти Грозно­го» и Шаляпина... Шаляпин — про­стой парень, большущий, неуклюжий, с грубым, умным лицом. В каждом суждении его чувствуется артист. Но я провел с ним полчаса, не больше».

Стремительное сближение писателя с артистом произошло год спустя в Нижнем Новгороде. После представления «Жизни за царя» за кулисы пришел Горький и с характерным волжским оканьем сказал: - Вот хорошо вы изображаете русского мужика. И хотя я не поклонник таких русско-немецких сю­жетов, все-таки как плачете, вспоминая о детях, Сусаниным, — люблю. Правда ли, что вы также из нашего брата Исаакия? («Нашего поля ягода». Ф. И. Шаляпин.}

Разговорились. Оказалось, что трудные годы от­рочества и юности они прожили рядом, бродяжни­чали, грузили баржи, набирались синяков и ума -«в людях», у сапожника, у пекаря. Вспоминали зим­ние кулачные бои, которыми славились поволжские города. «Обнялись мы тут с ним и расцеловались», — вспоминал певец.

Горький и его жена Екатерина Павловна Пешко­ва пригласили Федора к себе, на Канатную улицу. В память об этой встрече осталась фотография с над­писью: «Великому артисту Федору Ивановичу Шаля­пину. М. Горький — преклоняюсь перед его могучим талантом. 30 августа 1901 года. Нижний Новгород». А в день отъезда певец получил еще один снимок Горького: «Простому, русскому парню Федору от его товарища по судьбе А. Пешкова».

В доме Горького Федор встретил молодых писа­телей Степана Скитальца, Леонида Андреева, вра­чей А. Алексина, Л. Средина, он почувствовал себя легко среди новых друзей, много рассказывал, пел. «Я за это время был поглощен Шаляпиным, а те­перь на всех парах пишу драму («Мещане». —Авт.), — сообщал Горький в Петербург своему дру­гу издателю Константину Пятницкому. - - Шаля-1Н — это нечто огромное, изумительное и русское. Безоружный малограмотный сапожник и токарь, он сквозь терния всяких унижений взошел на вершину горы, весь окурен славой и — остался простецким, душевным парнем. Это — великолепно! Славная фигура!.. Вообще — жить на этой земле — удивительно интересно! То же говорит и Шаляпин. Он будет хло­потать о допущении меня в Москву, в октябре, куда мне надо быть, чтобы поставить пьесу...»

Приезд знаменитого артиста взбудоражил Ниж­ний Новгород. Рассказывали, как Шаляпин закрыл кассу перед прокурором Утиным, незадолго до это­го производившим обыск в квартире Горького; о по­явлении друзей в ресторане «Россия»: Алексей Мак­симович в черной суконной рубашке, подпоясанной ремешком, Федор Иванович в белой поддевке — посетителей в таких костюмах дальше швейцарской не пускали. Тут же навстречу гостям поспешил владелец заведения вкупе с метрдотелем, официанты споро расчистили место у эстрады, поставили столик.

Днем друзья гуляют по городу и окрестнос­тям, посещают ателье известного фотохудожника М. П. Дмитриева, осматривают ярмарку, стройку Народного дома. Узнав, что для завершения строи­тельства не хватает средств, Шаляпин дает благотво­рительный концерт. Из полученных сборов 200 руб­лей выделено на открытие сельской библиотеки-чи­тальни. «Мы все еще находимся в том светлом на­строении, которое вы нам оставили, — пишет Ша­ляпину в Москву Екатерина Павловна. - Только и разговору что о вас». «Никогда не забуду о днях, проведенных с тобою. Славный ты парень, Федор» -так отзывается о нем Горький.

...Фотографии М. П. Дмитриева в виде открыток расходятся по России тысячными тиражами, газеты и журналы публикуют фотопортреты, карикатуры, шаржи: Шаляпин и Горький всегда рядом — символ дружбы двух «самородков», «выходцев из народа», «новейшие Орест и Пилад». Каждый шаг «новейших» описывается репортерами — едва ли в эти годы есть в России более популярные, известные фигуры.

«...Был здесь Шаляпин, — сообщал Горький сво­ему петербургскому приятелю В. А. Поссе. — Этот че­ловек — скромно говоря — гений. Не смейся надо мной, дядя. Это, брат, некое большое чудовище, одаренное страшной, дьявольской силой порабо­щать толпу. Умный от природы, он в общественном смысле пока еще — младенец, хотя и слишком раз­вит для певца. И это слишком позволяет ему творить чудеса... Пока я не услышал его — я не верил в его талант. Ты знаешь — я терпеть не могу оперы, не по­нимаю музыки. Он не заставил меня измениться в этом отношении, но я пойду его слушать, если даже он целый вечер будет петь только одно «Господи по­милуй!». Уверяю тебя — и эти два слова он так мо­жет спеть, что Господь — он непременно услышит, если существует, — или сейчас же помилует всех и вся, или превратит землю в пыль, в хлам, — это уж зависит от Шаляпина оттого, что захочет он вло­жить в два слова.

Лично Шаляпин — простой, милый парень, ум­ница. Все время он сидел у меня, мы много говори­ли, и я убедился еще раз, что не нужно многому учиться для того, чтобы много понимать. Фрак — прыщ на коже демократа, не более. Если человек проходил по жизни своими ногами, если он своими глазами видел миллионы людей, на которых строит­ся жизнь, если тяжелая лапа жизни хорошо поцарапала его шкуру — он не испортится, не прокиснет от того, что несколько тысяч мещан улыбнутся ему одобрительно и поднесут венок славы. Он сух — все мокрое, все мягкое выдавлено из него, он сух — и чуть его души коснется искра идеи, — он вспыхива­ет огнем желания расплатиться с теми, которые вышвыривали его из вагона среди пустыни, как это было с Шаляпиным в С<редней> Азии. Он прожил много — не меньше меня, он видывал виды не хуже, чем я. Огромная, славная фигура! И — свой человек».

Право же, удивительное письмо! В нем дан крат­кий и в то же время очень емкий, осязаемый порт­рет молодого Шаляпина поры его расцвета. Но при этом вольно или невольно вырисовывается и облик самого Горького, здесь же и ключ к пониманию пре­красных, но и достаточно сложных взаимоотноше­ний писателя и артиста, связывавших их три десяти­летия.

В самом деле, что привело Горького в восхище­ние, когда он сблизился с Шаляпиным? Сценичес­кий талант, природный ум, готовность к обще­нию — это безусловно. Но самое главное и радостное открытие для Горького: в Шаляпине он нашел под­тверждение своих взглядов: «Я убедился еще раз...» В чем же?

Вновь цитируем письмо: «Не нужно многому учиться, чтобы много понимать...»

Невероятно! Конечно, Горький считал книгу «другом человека» и «лучшим ему подарком», но классовое чувство он ставил выше и потому восхи­щался тем, как Шаляпин «вспыхивает огнем жела­ния расплатиться» за нанесенные ему в юности оби­ды и унижения. Что делать, людям свойственно слы­шать прежде всего то, что им интересно, близко, созвучно их собственному умонастроению. Так же, впрочем, как рассказчику свойственно делать все, чтобы понравиться слушателю.

Шаляпин — артист, точно чувствующий настро­ение аудитории. Он расставляет акценты, создает еще одну версию многократно рассказываемого до­рожного эпизода — стычки с антрепренером Деркачем из-за чесночной колбасы. Горький потрясен: Шаляпин по знанию и опыту жизни равен ему са­мому: «Он видывал виды не хуже, чем я. Огромная, славная фигура! И — свой человек». (В скобках заме­тим: когда артист в 30-х годах прочитал мемуары пе­вицы О. В. Арди-Светловой, он написал автору бла­годарное письмо: «Так приятно было вспомнить са­мому и Деркача, и мои нелепые подвизания в труп­пе... Отлично помню и остро переживаю наши путе­шествия... Ах, как было беспечно и молодо!»)

Свой человек. Союзник. Единоверец, Горький бу­дет это повторять не раз. Идея расплаты, реванша, классового возмездия, столь волновавшая писателя, «материализуется» в фигуре Шаляпина.

Чем еще он восхищает Горького? Артист может творить чудеса, он «большое чудовище, одаренное страшной, дьявольской силой порабощать толпу». Порабощать толпу, манипулировать ею — не мечта ли это самого Горького, вкусившего в юности хмель провинциального ницшеанства, уязвленного «свин­цовыми мерзостями жизни», о которых он пишет в своих рассказах? Не просвечивает ли здесь лицо ра­бочего-машиниста Нила из «Мещан», которых уже репетирует Московской Художественный театр, или революционера Павла Власова из «Матери» — рома­на, написанного в 1906 году?

Но отнюдь не во всем Шаляпин равен Горькому: «Умный от природы, он в общественном смысле пока еще - младенец, хотя и слишком развит для певца, и это слишком позволяет ему делать чудеса». Здесь все важно. Оказывается, все-таки можно в искусстве творить чудеса, будучи «младенцем в общественном смысле». Значит, гений все же обладает родной интуицией, чувством правды жизни, ко­торое не обусловлено «классовым чутьем»? Горький, пламенно увлеченный Шаляпиным, уже не слышит себя. К тому же это частное письмо. В будущем Горький по весьма важному поводу напишет так называемое «Письмо другу» — тоже о Шаляпине, предназначенное к публикации. В нем все оценки и определения взвешены и выверены. Вообще Горького раздражают «необщественные»

люди. Но Шаляпин — «брат по классу», и заботу о его социальном просвещении писатель готов взять в себя. В «общественном созревании» Шаляпина Горький хочет играть роль наставника, подобную миссии Мамонтова, Дальского, Юрьева, содружества художников, которые взрастили Шаляпина-художника. Горький же надеется воспитать Шаляпина-гражданина.

Затея эта сомнительна, во-первых, потому, что Шаляпин теперь уже не наивный необразованный Провинциал, а первый артист императорских театров. Во-вторых, не только искусству петь и играть на сцене учился Шаляпин у своих замечательных наставников, он постигал с ними и перенимал от них опыт нравственный, этический, гражданский, и потому видеть в Шаляпине «в общественном смысле младенца» крайне наивно и слишком самоуверенно, Но самое главное состоит, пожалуй, в том, что Мамонтов, другие наставники и друзья Шаляпина раз­вивали дарование артиста в согласии с его личностью, они «лепили» его «изнутри», из его же «природного материала», они вместе искали пути выхо­да таланта наружу, не прибегая для этого ни к ка­кому внешнему насилию. Горький хочет «лепить» Шаляпина «снаружи», извне, по своему рецепту, исходя из собственных взглядов на жизнь и на чело­века. Часто эти взгляды совпадали, пересекались с шаляпинскими, но случалось и так, что Горький пытался навязать артисту свои убеждения, а иногда и просто приписывал их ему. Он хотел создать «сво­его» Шаляпина.

Речь об этом пойдет позднее, а пока Горький и Шаляпин в эпицентре публичного внимания, их дружба, их духовное единство кажутся обоим нерас­торжимыми. В 1901 году петербургским издатель­ством «Знание», возглавляемым Константином Пят­ницким, выпущено Собрание сочинений М. Горько­го. Писатель дарит его певцу с автографом:

«Милый человек Федор Иванович! Нам с тобой нужно быть товарищами, мы люди одной судьбы Будем же любить друг друга и напоминать друг дру­гу о прошлом нашем, о тех людях, что остались вни­зу и сзади нас, как мы с тобой ушли вперед и в гору И будем работать для родного русского искусства, для славности нашего народа. Мы его ростки, от него вышли и ему все наше. Вперед, дружище! Впе­ред, товарищ, рука об руку!

Максим Горький

Влияние Горького на Шаляпина огромно. Артист увлечен творчеством своего друга, знает наизусть его произведения и часто читает их друзьям.

В Москве, в Большом театре, Шаляпин репети­рует «Псковитянку», она включена в афишу по его настоянию. Из Петербурга приехал Римский-Корса­ков — 10 октября премьера. «...Исполнение было хорошее, а Шаляпин был неподражаем», — записал композитор в «Летописи». Горький пристально сле­дит за успехами певца. «Страшно приятно было чи­тать о твоем триумфе в «Псковитянке» и досадно, что не могу я видеть тебя на сцене в этой роли».

После долгих хлопот (в том числе и Шаляпина), писателю разрешили лечиться в Крыму. Проводы на нижегородском вокзале превратились в политичес­кую манифестацию. Полиция решила не допустить приезда Горького в Москву: на узловой станции его пересадили в другой состав, направлявшийся в Се­вастополь.

Когда об этом стало известно в Москве, Л. Н. Ан­дреев, Н. Д. Телешов, переводчик произведений Горького на немецкий язык А. Шольц, Ф. И. Ша­ляпин, И. А. Бунин спешно выехали наперерез, в По­дольск.

До прихода поезда с Горьким оставалось не­сколько часов. Все отправились ужинать в гостиницу. В гардеробе жандармы не преминули обшарить паль­то и послали хозяина переписать собравшихся.

— Приезжий здесь один я, — строго ответил Ша­ляпин. — А это мои гости. Такого закона нет, чтобы гостей переписывать. Давайте сюда книгу, я один распишусь в чем следует.

...Поезд остановился на несколько минут, Горь­кий и Пятницкий стояли на вагонной подножке, приветствовали друзей. «Товарищи! Будем отныне все на «ты»!» — воскликнул Горький. Прощаясь, Шаляпин обещал вскоре приехать в Крым.

В Москве Бунин пригласил Шаляпина на «телешовскую Среду», и с той поры певец стал там час­тым гостем. Он «...пленил всех своей многообразной талантливостью, — писал Горькому Л. Н. Андреев. Хороший человек».

Было бы неверно полагать, что в литературную среду Шаляпина ввел Горький. И до встречи с пи­сателем артист был тесно связан с литераторами. Жажда знаний, о которой так красочно рассказывал Мамонтов Станиславскому («жрет знания»), сохра­нялась у Шаляпина всю жизнь, а литературное твор­чество певец ценил очень высоко, считал писателей и поэтов «учителями жизни».

Особенно благоговейное уважение испытывал Шаляпин к Чехову. Первая встреча с Антоном Пав­ловичем состоялась осенью 1898 года, когда артис­ты Частной оперы приехали на гастроли в Крым.

- Ты не поверишь, как я счастлив, что наконец узнал его, и как я очарован им! Вот это человек! Вот это писатель, — говорил Шаляпин Бунину.

Состояние здоровья не позволяло Чехову долго жить в Москве, он приобрел в Аутке, близ Ялты, запущенный участок, по его плану построили не­большой двухэтажный дом. «Чехов был сидячий че­ловек, — вспоминал С. Я. Елпатьевский. — Он редко ходил в гости, не очень любил гулять, и я не по­мню, чтобы он пешком ходил за пределы Ялты... Как мне говорил живший тогда в Ялте бывший пе­вец Усатов, служивший там по городским выборам, этот участок непрактичному Антону Павловичу про­сто «всучили». Тогда он не был включен ни в водо­проводную сеть, ни в канализацию...»

«Бывший певец Усатов» уже несколько лет жил в Ялте с больной женой. Между ним и Чеховым ус­тановились добрые отношения, и, надо полагать, он немало рассказывал Антону Павловичу о ныне зна­менитом своем ученике. Приглашая знакомых при­ехать в Крым, Чехов рекомендовал Усатова как гос­теприимного человека: «...отыщет для вас такого вина, какого вы еще никогда не пили в Крыму».

Вместе с Усатовым — членом Ялтинской думы —он Павлович избран в состав юбилейной пушкинской комиссии, они ходатайствуют об установлении памятника Пушкину, добиваются присвоения имени поэта местной школе, учреждения пушкинской стипендии для гимназистов.

13 апреля 1902 года у Чехова много гостей. Шаля-:япин пришел в Аутку с Горьким и Гольденвейзе-м и встретил здесь Бунина, Телешова, Скитальца, Немировича-Данченко, Сулержицкого, Спендиарова. Артист много пел под аккомпанемент Марии Павловны Чеховой.

В Москве Чехов и Шаляпин недолго жили в доме Катыка в Леонтьевском переулке. Антон Павлович симпатизировал Горькому и Шаляпину, был рад общению с ними, 26 ноября 1902 года Чехов с Горький собирались вместе зайти к Шаляпиным, но Алексей Максимович где-то задержался, встреча не состоялась, и Антон Павлович уехал в Ялту. «Недуги гонят меня вон из Москвы», -- посетовал он в записке и оставил певцу свою фотографию с дар­ственной надписью. «Сердечное спасибо за порт­рет, — отвечал Шаляпин. — Я очень счастлив, что получил его. Уверяю, что это было в «мечтах» моих. В свою очередь посылаю Вам мой, похожий на «бан­дуру». Лучшего, к сожалению, не нашлось. Дай Бог Вам счастья и здоровья».

Фотография Чехова стояла в кабинете на пись­менном столе певца; портрет Шаляпина сейчас на­ходится в Ялте, в доме Чехова.

Певец и писатель встречались и у общих москов­ских друзей, в том числе у Владимира Алексеевича Гиляровского на его шумных «субботах» в Столешниковом переулке. Колоритный облик Гиляровского, а особенно его рассказы из жизни «низов» московского люмпенства, впечатляли многих. И. Е. Репин писал с него одного из своих запорожцев, а скульп­тору Н. А. Андрееву писатель служил моделью для Тараса Бульбы в барельефе на постаменте известно­го памятника Гоголю. Молодость «дяди Гиляя» про­шла на Волге, он актерствовал, бурлачил, гонял та­буны. Человек живой и страстный, охочий до при­ключений, Гиляровский был своим на знаменитой Хитровке и как доверенное лицо приводил в ноч­лежку артистов Художественного театра. В это время шли репетиции «На дне».

Двери дома Гиляровского были распахнуты на­стежь, кипел большой самовар, вокруг плотной ком­панией сидели друзья: писатели, журналисты, худож­ники, актеры, обсуждали московские новости, слу­шали пение Шаляпина, рассказы Коровина, Моск­вина, самого хозяина дома, произносили тосты, речи, за удачный экспромт награждали гривенником

Лето 1902 года Чехов проводил вместе со своей женой, артисткой Художественного театра Ольгой Книппер, в имении Станиславского Любимовке Здесь рождался замысел нового спектакля Художе­ственного театра — «Вишневый сад». Работа, однако, шла медленно, премьера состоялась только 17 янва­ря 1904 года. Ее решили совместить с чествованием Антона Павловича по случаю 25-летия его литера­турной деятельности. Противник ритуалов и церемо­ний, Чехов не появился в театре, но за ним посла­ли экипаж.

...Чехов стоял на сцене бледный, худой, долго не мог справиться с кашлем. Потянулись люди с цвета ми, венками, подарками. Из зала аплодировали Ко­ровин, Рахманинов и Шаляпин. Отвечая на привет­ствия, Чехов засмеялся и сильно закашлялся. Не­сколько голосов крикнули, чтобы он сел. Антон Павлович лишь чуть поморщился. «Юбилей вышел тор­жественным, но он оставил тяжелое впечатление. От него отдавало похоронами...» — вспоминал Станис­лавский.

...Спустя полгода, ранним утром 9 июля, толпа заполонила Каланчевскую площадь — сюда, на Ни­колаевский вокзал, в вагоне с надписью «для уст­риц» привезли гроб с телом Чехова. Процессия дви­нулась к центру Москвы. Студенты несли гроб на ру­ках, с ними Горький, Шаляпин, Куприн... Панихи­да у Художественного театра. Среди груды цветов вы­деляется огромный венок из живых роз, орхидей, на ленте надпись: «С великой скорбью Шаляпин — дорогому, незабвенному А. П. Чехову». Хоронили писа­теля на Новодевичьем кладбище.

Горький так рассказывал об этом: «От Ник<олаевского> вокзала до Худ<ожественного> театра я шел в толпе и слышал, как говорили обо мне, о том, что я похудел, не похож на портреты, что у меня смешное пальто, шляпа обрызгана грязью, что я напрасно ношу сапоги. Говорили, что грязно, душ­но, что Шаляпин похож на пастора и стал некра­сив, когда остриг волосы; говорили обо всем — со­бирались в трактиры, ко знакомым - и никто ни слова о Чехове...

Все это лезло в уши насильно, назойливо, нагло. Не хотелось слышать, хотелось какого-то красивого, искренне грустного слова, и никто не сказал его. Шаляпин — заплакал и стал ругаться: «И для этой сволочи он жил, и для нее он работал, учил, упрекал». Я его увел с кладбища. И когда мы садились на лошадь, нас окружила толпа, улыбалась исмотрела на нас. Кто-то — один из тысячи! - крикнул: «Господа, уйдите же! Это неприлично!» - они, конечно, не ушли...»

С тяжелым чувством покидали Москву Шаляпин и Горький: артист уезжал на гастроли в Кисловодск, писатель — в Старую Руссу. Они встретились спустя месяц у Стасова, в Старожиловке. Здесь среди гостей А. К. Глазунов, Б. В. Асафьев, совсем юный С. Я. Мар­шак. Когда Стасов спросил Горького о его музыкаль­ных вкусах, Алексей Максимович, усмехнувшись, кивнул на Шаляпина:

— Вот этот меня просвещает в русской музыке.

Для друзей-литераторов Шаляпин не только душа застолья, но, если можно сравнить литератур­ный труд с живописным, — натурщик и вместе с тем удивительное и неожиданное откровение. Перед ними возник самобытный характер, над созданием которого они мучились, черты которого искали и собирали по крупицам в разных людях. Писатели восприняли артиста и как реального человека, и од­новременно как символ времени, сконцентрировав­ший в себе его настроения, чувствующий и воспри­нимающий пульс действительности и художествен­но преобразующий свои представления о жизни в сложнейших и эмоционально насыщенных сцени­ческих образах. Впечатляющие рассказы Шаляпина, создаваемые им зримые, осязаемые характеры и, конечно, театральные, концертные работы, бога­тейшая интонационная выразительность пения, на­конец, неординарная личность, оригинальность взглядов, независимость суждений будили творчес­кое воображение писателей и поэтов.

Шаляпин стал литературным персонажем, геро­ем многих произведений своих современников — Л. Н. Андреева, В. А. Гиляровского, А. И. Куприна, С. Г. Скитальца, А. С. Серафимовича; ярким эпизодическим персонажем вошел артист и в последний

роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина». В «литературном» Шаляпине причудливо переплеталось то, что действительно было присуще певцу, с тем, то привносилось домыслами, молвой. Но источник всех этих впечатлений было живое общение литераторов с артистом.

Телешовская «Среда» возникла в 1899 году. Николай Дмитриевич Телешов и его жена, выпускница Училища живописи, ваяния и зодчества Елена Андреевна Карзинкина, стали приглашать к себе на Чистые пруды молодых писателей, художников, музыкантов. По традиции участникам «Сред» давались "адреса»: каждый получал имя — название московской улицы, которое как нельзя лучше подходило его натуре и характеру. Горькому, автору «На дне», было присвоено прозвище «Хитровка», Куприн за любовь лошадям стал «Конной площадью», худощавого, изящного, ядовитого Бунина прозвали «Живодеркой»; и может быть, самый удачный «адрес» полу­Шаляпин — «Разгуляй» — за удаль и молодече­ство.

Однажды Шаляпин приехал на «Среду» возбужденный, вызвал по телефону С. В. Рахманинова и почти всю ночь пел под его аккомпанемент. «Никаких чтений в этот вечер не было, да и быть не мог-— вспоминал Телешов. — На него нашло вдохновение. Никогда и нигде не был он так обаятелен и прекрасен, как в тот вечер. Даже сам несколько раз говорил нам: — Здесь меня слушайте, а не в театре! Шаляпин поджигал Рахманинова, а Рахманинов за­зрил Шаляпина. И эти два великана, увлекая один другого, буквально творили чудеса. Это было уже не пение и не музыка в общепринятом значении, это был какой-то припадок вдохновения двух крупней­ших артистов».

С Рахманиновым Шаляпин всегда чувствовал себя уверенно и защищено. Поэтому вместе они по­ехали и к Льву Николаевичу Толстому, в Хамовни­ки...

Случилось это в один из январских дней 1900 года. Гостей встретили Софья Андреевна и сыно­вья-- Михаил, Андрей и Сергей. Совсем недавно Рахманинов написал романс на стихи А. Н. Апухти­на «Судьба», и именно с него начался домашний концерт.

Толстой избирательно относился к поэзии, Апух­тин ему резко не нравился.

- И охота вам было, Сергей Васильевич, писать музыку на слова такого пошлого поэта? — спросил Лев Николаевич Рахманинова.- Вот что, Федор Иванович, спойте нам что-нибудь русское, род­ное, — обратился он к певцу.

Шаляпин запел «Ноченьку», потом песню А. С. Даргомыжского на слова Беранже «Старый капрал».

Лев Николаевич молчал и, в отличие от всех присутствующих, не аплодировал. Софья Андреевна шепотом сказала Шаляпину:

— Ради Бога, не подавайте виду, что вы замети­ли у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, он бывает иногда странным. Он говорит одно, а в душе, помимо холодного рассуждения, чувствует горячо.

Музыканты все-таки были сконфужены таким приемом Толстого — сыновья писателя посоветова­ли не придавать значения суждениям отца, кликну­ли лихача и умчались к «Яру» — развеяться, послу­шать цыган...

Иван Алексеевич Бунин приводит в своем био­графическом очерке слова Толстого о Шаляпине: «Он поет слишком громко». «Как все-таки объяснить такой отзыв о Шаляпине, — размышлял Бунин по поводу столь неожиданной оценки. — Он остался со­вершенно равнодушен ко всем достоинствам шаляпинского голоса, шаляпинского таланта? Этого, ко­нечно, быть не могло. Просто Толстой умолчал об этих достоинствах, высказывался только о том, что показалось ему недостатком, указал на ту черту, ко­торая действительно была у Шаляпина всегда, а в те годы — ему было тогда лет двадцать пять, — особен­но; на избыток, на некоторую неумеренность, подчеркнутость его всяческих сил».

На память о встрече с Толстым артист хранил фотографию с дарственной надписью: «Федору Ива­новичу Шаляпину. Лев Толстой, 9 января 1900 г.». Певец почувствовал облегчение, когда покидал дом Толстого, но, подводя итоги своей жизни, с печа­лью вспоминал: «Стыдновато и обидно мне теперь сознавать, как многое, к чему надо было присмот­реться внимательно и глубоко, прошло мимо меня как бы незамеченным. Так природный москвич про­ходит равнодушно мимо Кремля, а парижанин не замечает Лувра. По молодости лет и легкомыслию очень много проморгал я в жизни. Не я ли мог глуб­же, поближе и страстнее подойти к Льву Николае­вичу Толстому?» (Пройдет совсем немного времени, и Горький поставит имя Шаляпина в один ряд с ве­ликим мыслителем: «Ты в русском искусстве музы­ки первый, как в искусстве слова первый — Тол­стой».

...И. А. Бунин обычно останавливался в Большой Московской гостинице, что размещалась на Воскре­сенской площади. Как-то, вспоминал писатель, он спустился поужинать в Большой московский трак­тир, находившийся при гостинице. Вяло играл не­аполитанский оркестр, мелодии гасли в гуле звеня­щей посуды, тостов... «И вот на пороге зала вдруг выросла огромная фигура желтоволосого Шаляпина. Он, что называется, «орлиным» взглядом окинул оркестр — и вдруг взмахнул рукой и подхватил то, что он играл и пел. Нужно ли говорить, какой ис­ступленный восторг охватил неаполитанцев и всех пирующих при этой неожиданной «королевской» милости! — вспоминал Бунин. — Пели мы в ту ночь чуть не до утра, потом, выйдя из ресторана, остано­вились, прощаясь на лестнице в гостиницу, и он вдруг мне сказал этаким волжским тенорком:

— Думаю, Ванюша, что ты очень выпимши, и потому решил поднять тебя в твой номер на соб­ственных плечах, ибо лифт не действует уже.

— Не забывай, — сказал я, — что я живу на пя­том этаже и не так мал.

— Ничего, милый, — ответил он, — как-нибудь донесу!

И действительно, донес, как я ни отбивался».

В бунинских воспоминаниях Шаляпин несется по морозной Москве на лихаче, в распахнутой шубе и поет в полный голос...

ЕРЕМКА СО «ДНА» И МЕФИСТОФЕЛЬ ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ

Москву Шаляпин в эти годы любил больше, чем Петербург. Москвичи раскованнее, дружелюбнее, нежели обитатели Северной Пальмиры. Не случайно Частная опера, Художественный театр, абрамцевс­кий кружок, «Товарищество художников», Телешовские «Среды» и множество студий возникли в Мос­кве. Московским писателям, художникам, артистам гораздо больше, чем петербургским, присуще стремление к общению, не связанному официаль­ным регламентом, основанному прежде всего на близости личных и творческих устремлений. Даже «петербуржец» И. Е. Репин отмечал — во всех важ­нейших проявлениях русской жизни Москва «недо­сягаема для прочих культурных центров нашего оте­чества».

Осенью 1902 года Горький привозит в Художе­ственный театр пьесу «На дне». 6 сентября на труппе состоялась читка. «Горький читал великолепно, но особенно Луку, — вспоминала М. Ф. Андреева. — Ког­да дошел до сцены смерти Анны, он не выдержал, расплакался. Оторвался от рукописи, поглядел на всех, вытирает глаза, сморкается и говорит: «Хоро­шо, ей-богу, написал. Черт знает, а правда, хорошо!» Вокруг него смотрели влюбленными глазами, мы все тогда, от мала до велика, были влюблены в него; больше всех, пожалуй, К. С. Станиславский. Шаляпин обнял Алексея Максимовича и стал уговаривать: «Ничего, ничего! Ты читай, читай дальше, старик!» Трудно описать, в каком все мы были восторге».

Спустя три недели чтение «На дне» состоялось у Л. Н. Андреева, в Среднем Тишинском переулке. Просторная квартира едва вместила всех приглашен­ных. Люди стояли в дверях, сидели на окнах.

Шаляпин знает «На дне» почти наизусть и сам находится под сильным обаянием пьесы. В опере А. Н. Серова «Вражья сила» он исполнял партию Еремки: критик Ю. Д. Энгель, слушавший оперу 30 сентября 1902 года (накануне Шаляпин читал «На дне» у Леонида Андреева) писал: «Еремка получил­ся неподражаемый, точно сорвавшийся со страниц

Горького, яркий и верный жизни с головы до пя­ток, от первого слова до последнего...»

«Присутствие» горьковских персонажей чувство­валось и в исполнении Шаляпиным некоторых его концертных номеров. Газета «Новое время», расска­зывая об успехе певца на концерте в Большом теат­ре (вечер давался в пользу артистического убежи­ща), отмечала: «...Разудалое, отчаянное «Прощаль­ное слово» г. Скитальца, положенное на музыку г. Слонова, производит фурор. Действительно, г. Шаляпин поет это мощно, широко. Звуки обжигают. Поет «Дно» с его бродящими силами. Публика не может успокоиться».

С появлением Горького популярность «Среды» у московской интеллигенции стремительно росла. По­пасть туда стало теперь непросто. Существует много фотографий телешовского кружка. Шаляпин и неко­торые писатели даже одеты «под Горького» — в косоворотки, поддевки, сапоги с высокими голенища­ми, что нередко становится предметом иронических наблюдений фельетонистов.