Глава 2 1 страница

ЧУДЕСА НИЖЕГОРОДСКОЙ ЯРМАРКИ

Необыкновенное количество мачт, па­роходов, барж загрудило подступы к городу, а ярмарка гудела всевозмож­ными звуками, какие только мог представить себе человек до изобрете­ния радио, — вспоминал Шаляпин годы спустя. - На ярмарке краски России смешались с пестрыми крас­ками мусульманского востока. Про­сторно, весело, разгульно текла жизнь великого торжища. Мне все это силь­но понравилось».

На Всероссийской промышленно-художественной выставке были представлены последние достижения оте­чественной промышленности, изоб­разительного искусства, кустарных ремесел. Двадцать нарядных павильо­нов строились масштабно, с разма­хом. Резной ропетовский (по фами­лии архитектора И. П. Ропета) павильон сельского хозяйства соседствовал с белым особняком Художественного отдела в стиле ренес­санс, рядом высился сказочный терем Царского павильона.

Особое любопытство вызывал похожий на древ­нюю церковь павильон Крайнего Севера. Он созда­вался по инициативе С. И. Мамонтова художником К. А. Коровиным: оба недавно вернулись из экспе­диции по северных окраинам России. У просторной балюстрады был построен грот, по внешнему виду напоминавший пещеру из ледяных глыб. На ее вер­шине стоял огромный, в натуральную величину, выполненный из алебастра белый медведь. Рядом — фонтан и бассейн, где плавали живые чайки, аль­батросы, плескался тюлень. По приказу ненца тю­лень перевертывался на спину, шевелил ластами и не очень членораздельно произносил слова: «мама», «благодарю» и «ура!».

Живописное панно Константина Коровина на северные темы соседствовало со шкурами белых медведей, тюленей, с охотничьими костюмами або­ригенов, снастями поморов-рыбаков. Здесь же раз­мещались бочки с рыбой, канаты, весла, огромные челюсти кита.

В павильон вошел Шаляпин:

— Что же это у вас тут делается? А? Едят живую рыбу! Здравствуйте, где это я вас видел? У Лейнера, в Петербурге, или где? - И, не дождавшись от­вета, обернулся к тюленю: — Что это такое у вас? Какая замечательная зверюга! Ты же замечательный человек! Глаза какие! Можно его погладить? - Можно, -ответил Коровин.

Федор было протянул руку, но тюлень Васька сильно ударил ластами и окатил его с головой.

...В ресторане Шаляпин восхищенно повторял:

-- Ваш павильон— волшебный! Я первый раз в жизни вижу такое!

В преддверии торжественной церемонии откры­тия Всероссийской промышленно-художественной выставки по улицам тянули провода электрического освещения, прокладывали трамвай - последнее чудо европейской цивилизации уходящего века. Спешно достраивались несколько общественных зда­ний, концертный зал и театр.

В Нижнем Новгороде Шаляпин близко сошелся с Коровиным, с труппой Мамонтовского театра, по­пал в теплый дружеский круг людей образованных, доброжелательных, одаренных и ищущих в искусст­ве новые пути. Ну а сам Савва Иванович Мамон­тов — купец и промышленник, из числа богатырс­ких русских талантов, умело ведущих дело и щедро жертвующих капиталы на создание картинных гале­рей, издательств, больниц, школ, приютов, на бла­гоустройство Москвы; из той генерации меценатов, которую представляли братья Третьяковы, основате­ли известной художественной галереи: знаток и ис­торик театра, собиратель-коллекционер купец Юрий Алексеевич Бахрушин, Щукины, Солдатенковы, на­конец, Константин Сергеевич Алексеев-Станислав­ский, будущий создатель Московского Художествен­ного театра, — всех и не перечислишь...

Отец Саввы, Иван Федорович, мальчишкой мыл в трактире шкалики, служил сидельцем в лавке, а накопив кое-какой оборотный капитал, стал откуп­щиком. По своим коммерческим делам он часто на­езжал в Сибирь. В городе Ялуторовске в 1841 году и родился его сын Савва. Иван Федорович вел дружбу с декабристами: с Пущиным, Муравьевым, Ентальцевым, добровольно выполнял обязанности связно­го, возил письма, посылки, сам помогал деньгами, вещами. Разбогатев, И. Ф. Мамонтов вложил капита­лы в акции Троицкой железной дороги «Москва -Сергиев Посад». Позже его сын Савва продлил доро­гу в Архангельск, к Ледовитому океану. Он мечтал об освоении Севера, о расцвете поразившего его строгой красотой края. Многие считали затеи Ма­монтова чудачеством. «К чему дорога на Север? Во­зить клюкву и морошку?» Дорогу по-настоящему оценят в первую мировую войну, когда Россия бу­дет отрезана немцами от Балтики. Тогда этот путь окажется «новым окном в Европу».

Савву Ивановича называли «русским Медичи»: его идеалом была Флоренция. Он любил этот италь­янский город за «общий тон — отсутствие современ­ной лавки и фабричной красоты», за искусство ве­ликих флорентийцев, которое «не было прихотью, приятной забавой; оно руководствовалось жизнью, политикой, на него опиралась церковь». Как Петр Великий хотел воссоздать в Петербурге Амстердам, так Мамонтов мечтал превратить Москву во Фло­ренцию, конец XIX века — в эпоху Возрождения, хотел приучить «глаз народа к красивому: на вокза­лах, в храмах, на улице».

Природа щедро наделила Савву Ивановича ред­костным художественным чутьем, музыкальными способностями, дарованием рисовальщика, скульп­тора. Но главным его талантом был талант режиссе­ра, «композитора» сценического пространства, иде­олога театра. Любительские опыты Мамонтова под крышей абрамцевского дома и московского особня­ка на Садовой-Спасской стали прообразами музы­кальных спектаклей театра грядущего столетия.

...В нижегородское солнечное лето 1896 года Фе­дор Шаляпин стал, по словам Станиславского, са­мым большим увлечением Саввы Ивановича. «Он с восхищением рассказывал мне... о том, как Федор — так он звал Шаляпина — «жрет» знания и всякие сведения, которые ему приносят для его ролей и искусства. При этом по своей актерской привычке он показал, как Федор Иванович жрет знания, сделав из обеих рук и пальцев подобие челюсти, которая жует пищу».

Художественный отдел Нижегородской выставки показывал более 900 экспонатов! Были представле­ны портреты философа Вл. С. Соловьева и литератур­ного критика и публициста Н. К. Михайловского, ра­боты художника Н. А. Ярошенко, пейзажи И. К. Айвазовского, И. И. Левитана, картина М. В. Нес­терова «Под благовест». Однако преобладали вещи слабые, невнятные, блеклые.

Савва Мамонтов привез на выставку два панно Врубеля. «Принцесса Греза» была навеяна художни­ку популярной тогда на российской сцене романти­ческой пьесой французского драматурга Э. Ростана, написанной на сюжет средневековой легенды. Другое панно обращалось к мотивам русской былины «О Вольге и Микуле». Оба панно заказал Врубелю Ма­монтов, эскизы художник делал в Москве; в Нижнем Новгороде К. А. Коровин и Т. И. Сафонов пере­несли их на холст.

Выставочный комитет, состоявший в основном из приверженцев академической традиционной жи­вописи, отверг полотна Врубеля. Тогда Савва Ивано­вич выстроил для них специальный павильон.

Мамонтову интересно было осматривать выставку вместе с Шаляпиным. Федора привлекали досто­верно — «как в жизни» — выписанные портреты, ландшафты, пейзажи... Мамонтов торопил:

- Не останавливайтесь, Феденька, у этих картин, это все плохие.

— Как же плохие, Савва Иванович. Такой ведь пейзаж, что и на фотографии не выйдет, — недоуме­вал Шаляпин.

- Вот это и плохо, Феденька, — улыбаясь отве­чал Мамонтов. — Фотографий не надо. Скучная ма­шинка.

Он повел артиста в деревянный павильон. Врубелевские панно показались Федору странными: пре­обладали какие-то непривычные цветовые сочета­ния, хаотично разбросанные пятна и кубики. Ма­монтов же смотрел на картину с нескрываемым вос­хищением и повторял:

-Хорошо! А, черт возьми... Подошли к «Принцессе Грезе»:

— Вот, Феденька, это — вещь замечательная. Это искусство хорошего порядка.

Чудак наш меценат, думал Шаляпин, чего тут хорошего? Наляпано, намазано, неприятно смот­реть. То ли дело пейзажик в главном зале выставки. Яблоки как живые — укусить хочется; яблоня такая красивая — вся в цвету. На скамейке барышня сидит с кавалером, и кавалер так чудесно одет — какие брюки! Непременно куплю себе такие.

— Как же это так, Савва Иванович? Почему вы говорите, что «Принцесса Греза» Врубеля хорошая картина, а пейзаж — плохая?

— Вы еще молоды, Феденька, — ответил Мамон­тов. — Мало вы видели.

И с расстановкой добавил:

— Чувство в картине Врубеля большое.

Нижегородское лето поколебало прежние пред­ставления Шаляпина об искусстве, изменило и творческую, и личную его судьбу. В Мариинском те­атре ему постоянно напоминали: он — служащий. В Частной опере в нем видели Художника.

Мамонтов был единоличным хозяином театра и одновременно генератором идей и душой дела. Он сам завел твердое правило — обсуждать выбранные для постановки оперы. Высказываться могли все: и солисты, и оркестранты, и художники, и хористы, и дирижеры, и рабочие цехов. Ничего подобного в других театрах, и уж во всяком случае в Мариинском, Федор не встречал. Мамонтов создавал среду, пространство, в котором творческому человеку, не­зависимо от его профессии и положения в труппе, дышалось легко и свободно. Совместный труд стано­вился радостью, способствовал вдохновению, рож­дению оригинальных идей.

Театральная и музыкальная программа на выстав­ке была богатой. Спектакли артистов Малого театра, концерты симфонического оркестра В. И. Главача, пев­ческой капеллы Д. А. Славянского, выступления музы­кантов-рожечников, цирка братьев Никитиных, ска­зительницы Орины Федосовой, балаганы, цыганские хоры, лилипуты, акробаты — представления на любой вкус! Театру Мамонтова легко было затеряться в таком потоке зрелищ. Тем более что были и конкуренты — с оперным репертуаром приехала из Петербурга знаме­нитая чета Фигнеров — Медея и Николай.

Театр Мамонтова был готов к соперничеству: в его составе хор, оркестр, солисты, специально вы­писанная из Италии балетная труппа. В числе солис­тов — известный баритон И. В. Тартаков, молодой и подающий большие надежды тенор А. В. Секар-Ро-жанский, певица Т. С. Любатович, обладательница приятного меццо-сопрано.

Первое выступление Шаляпина в Нижнем Нов­городе состоялось в «Жизни за царя». Ранее петь эту партию целиком ему не приходилось. На репетиции Мамонтов бросил из зала реплику:

— А ведь Сусанин-то не из бояр!

Смысл этой фразы Федор поймет позднее...

Дебют прошел удачно. После арии Сусанина «Чуют правду» артиста многократно вызывают, тре­буют «бисов». Газета «Волгарь» пишет о Шаляпине сочувственно, однако высказывает и серьезные кри­тические замечания: «Из исполнителей мы отметим г. Шаляпина, обширный по диапазону бас которого звучит хорошо, хотя недостаточно сильно в драма­тических местах... Может быть, это объясняется аку­стической стороной нового театра и нежеланием артиста форсировать звук... Играет артист недурно, хотя хотелось бы поменьше величавости и напыщен­ности».

Через четыре дня он вышел на сцену в роли Ме­фистофеля, но не встретил одобрения. Публика и рецензенты разочарованы: арии пропеты бесстраст­но, Мефистофель суетлив, похож на мелкого про­винциального злодея. «Куда девалась прекрасная об­думанная фразировка, уменье показать голос, блес­нуть его лучшими сторонами? — недоумевал рецен­зент. — Ничего этого не было, и по сцене ходил по временам развязный молодой человек, певший что-то про себя».

Федор в трауре, новые друзья полны сочувствия. Менее других огорчался, как ни странно, Мамон­тов, лукаво улыбаясь, говорил: «Подождите, увиди­те еще Федора», —- и на следующий же день начал с артистом обстоятельно работать.

Шаляпин сразу и безоговорочно поверил в ху­дожественный авторитет Мамонтова, его образо­ванность и вкус. В следующем спектакле Федор иначе спел своего Мефистофеля, это сразу же от­метила публика и критика. К артисту пришел ус­пех.

«БЕЗУМНО Я ЛЮБЛЮ ТОРНАГИ...»

Жизнь Федора не исчерпывалась спектаклями и репетициями. В Нижнем Новгороде произошло еще одно чрезвычайно важное событие — он страстно увлекся молодой балериной, итальянкой Иолой Торнаги...

Рано начав танцевать, Иола Ле-Прести к двадца­ти годам стала известна в итальянских труппах. Она значилась в афишах как Иола Торнаги. Под этим именем запомнил ее и Мамонтов, когда путеше­ствовал по Италии.

Судьба Иолы складывалась удачно. Зимой 1895/96 года она имела успех в Милане, а на ближайший се­зон подписала контракт во Францию, в Лион. Но в те­атральном агентстве Карацци сообщили: ее ждут в России — владелец Частной оперы Мамонтов ангажи­ровал балетную труппу во главе с Торнаги для выступ­лений в Нижнем Новгороде. «Для нас, итальянцев, это было событием. Россия казалась нам далекой и зага­дочной страной», — рассказывала много лет спустя Иола Игнатьевна (так ее называли на русский лад).

Труппа ехала не надолго — максимум на сезон. Однако судьба распорядилась Иолой по-своему — в России ей предстоит прожить почти семьдесят лет.

Волга поразила Иолу бескрайними просторами. Переправились на пароме вместе с шумной толпой крестьян, грузчиков, торговцев, возниц с запряжен­ными в ломовые телеги и экипажи лошадьми, с ко­ровами и козами. Пошли искать театр. На площади очаровательных итальянок встретил высокий моло­дой блондин. Он шел, размахивая шляпой и широко улыбаясь.

— Федор Шаляпин, — представился он прият­ным грудным голосом. Итальянкам было трудно запомнить непривычную фамилию, и они стали назы­вать его «иль-бассо» (бас).

Федор сразу выделил среди итальянских артисток Иолу, танцевала она изумительно, лучше всех ви­денных им балерин императорских театров, но была грустной, печальной. Видимо, ей было не по себе в России. «Она рассказывала мне о своей прекрасной родине, о цветах. Конечно, я скорее чувствовал смысл ее речей, не понимая языка».

Для печали у Иолы были основания. Репетиции в театре Мамонтова не заладились. В «Жизни за царя» танцовщицы разошлись с оркестром, смешались. Виноват был балетмейстер, но все свалили на арти­сток, балеринам без обиняков посоветовали вер­нуться туда, откуда приехали. Иола оскорбилась -под сомнение поставлена ее репутация! Она потре­бовала объяснений, в результате чего пригласили нового балетмейстера... На спектакле профессио­нальный престиж был восстановлен — краковяк и мазурка в «Жизни за царя» исполнены с блеском!

...На одной из репетиций Федор заметил: Иолы нет.

— В чем дело? — спросил он ее подругу.

Та знаками объяснила: Иола больна. -Доктора!— закричал Федор.— Немедленно доктора!

Врача нашли здесь же, среди артистов, он тут же отправился с визитом к Иоле, а следом явился и Федор — в салфетке, завязанной узлом, он принес лекарство — кастрюлю с куриным бульоном.

После болезни Иолы Федор взял на себя заботу о подругах-итальянках, перевез обеих на квартиру, где сам снимал комнату, как мог, развлекал их. рассказывал истории из своей кочевой жизни и даже научил криками вызывать извозчика.

Савва Иванович пригласил Иолу на генеральный прогон «Евгения Онегина». Сюжет представления де­вушке не был известен, и Мамонтов по ходу дей­ствия пояснял ей суть событий. Когда на сцену вы­шел Федор в генеральском мундире Гремина, Савва Иванович восхищенно сказал:

- Посмотрите на этого мальчика — он сам не знает, кто он!

Тем временем Шаляпин — Гремин взял под руку Онегина и, неторопливо беседуя с ним, прохаживал­ся по сцене. В какой-то момент Иоле почудилось, что со сцены прозвучала ее фамилия! Вокруг засмея­лись — в знаменитой арии «Любви все возрасты по­корны» «старый генерал» допустил «отсебятину»:

Онегин, я клянусь на шпаге, Безумно я люблю Торнаги. Тоскливо жизнь моя текла, Она явилась и зажгла...

Мамонтов нагнулся к Иоле и прошептал по-ита­льянски:

- Ну, поздравляю вас, Иол очка! Ведь Феденька объяснился вам в любви!

А вскоре Федор подарил балерине маленький альбом в тисненом кожаном переплете и на одной из страничек написал:

Дитя, в объятиях твоих Воскресну к новой жизни я!!.. Да, Иоле, я люблю тебя! И ты моя, всю жизнь моя. Пусть Бог с лазурного чертога Придет с тобой нас разлучить, Восстану я и против Бога, Чтобы тебя не уступить.

И что мне Бог? Его не знаю, в тебе святое для меня. Тебя одну я обожаю Во всем пространстве бытия.

Нижний Новгород 10 июня 1896 года

Стихи, конечно, наивные, подражательные, но что за беда! Ведь писал их не поэт, а влюбленный! Молоденькая итальянка плохо понимала по-русски, она не могла оценить художественные достоинства лирического объяснения, но в искренности и вдох­новенности порыва не усомнилась.

Гастроли подходили к концу. Федор чувствовал себя триумфатором! Даже в коротком летнем сезоне в Нижнем Новгороде со всей очевидностью был за­метен его творческий рост. Он спел Мельника в «Ру­салке», Гудала в «Демоне», партию Старого еврея в «Самсоне и Далиле», Гремина в «Евгении Онегине». Критика высказывала суждения о Шаляпине как о талантливом и перспективном певце.

Как-то Савва Иванович, гуляя с Федором, предложил ему перейти в Частную оперу, однако уход из Мариинского театра грозил большой неус­тойкой. К тому же в новом сезоне ему обещали но­вые партии: Федор обсуждал с Направником воз­можность постановки «Мефистофеля» А. Бойто, речь шла и об Олоферне в «Юдифи» А. Серова. Медлен­но, но все же необратимо Шаляпин завоевывал по­ложение на императорской сцене. Это мешало ему принять предложение Мамонтова.

Частная опера вернулась в Москву, Шаляпин -в Петербург. Но Москва неудержимо влечет его. А тут еще высокомерный поучающий выпад в газете «Новое время»: «Шаляпин не овладел ролью князя (ар­тист пел Владимира Красное Солнышко в «Рогнеде» А. Серова), он не дает ей рельефа, у него даже жес­ты не отвечают, как должно, сцене и нередко пря­мо противоречат ее требованиям, то опаздывая, то уходя вперед».

...Перед самым открытием сезона, августовским днем, на углу Невского и Садовой встретились две извозчичьи пролетки. Седоки обрадовались встрече: они не виделись с весны.

— Знаешь, я думаю уйти с императорской сце­ны, — крикнул Шаляпин Юрьеву, воспользовавшись короткой остановкой, и в ответ на предосте­режение друга добавил: — Конечно, вопрос нелег­кий... много есть обстоятельств. Загляни сегодня ве­чером ко мне, поговорим!

Друзья встретились. Юрьев выслушал рассказ о нинегородских гастролях и понял: Шаляпин прав, лучших условий для творчества, чем у Мамонтова, ему не найти.

— Помимо всего, я там, у Мамонтова, влюбился в балерину, — признался Федор. — Понимаешь? В

тальянку... Такую рыжую... Ну, посуди — она там будет, у Мамонтова, а я здесь!.. А?

На такой довод возразить было нечего...

В Москве тоже готовились к открытию сезона. Итальянских танцовщиц Мамонтов вернул в Милан — всех, кроме одной, Торнаги. С объятиями и слезами рассталась Иола со своими подругами. Но поддаваться тоске недосуг: Мамонтов занимает Иолу в каждом спектакле и, кроме того, наделяет особыми, «чрезвычайными» полномочиями — отправляет в Петербург.

— Вы одна можете привезти нам Шаляпина, — напутствовал Мамонтов Иолу, репетируя с ней пе-т-ед отъездом на вокзал необходимые русские фразы.

Петербург встретил Иолу серым туманным утром. Извозчик подвез ее к мрачному дому № 107 на на­бережной Екатерининского канала. Молодая италь­янка вошла в полутемный двор, по черному ходу поднялась на третий этаж, постучала в массивную дверь. Открыла кухарка.

— Федор Иванович почивают, — объявила она, затем, оставив Иолу на кухне, пошла будить квар­тиранта...

Наконец вышел заспанный Федор и изумился появлению очаровательной гостьи. Немедленно отве­тить на приглашение Мамонтова? Бросить импера­торскую сцену, Петербург, друзей-- Дальского, Юрьева, Андреева...

— А вы, Иолочка, уезжаете?

— Нет, я остаюсь на зимний сезон.

Федор не скрыл своей радости, обещал при­ехать — посмотреть спектакли. На том и расстались, но не надолго. Поразмышляв два дня, Шаляпин сильно затосковал и — оказался в Москве. А последний день в Мариинском театре запечатлен в стихот­ворном экспромте артиста:

Прощай, уборная моя, Прощай, тебя покину я.

Пройдут года, все будет так:

………………………………………

Софа все та же, те же рожки,

Те ж режиссеры чудаки.

Все та же зависть, сплетни, ложь

И скудоумие все то ж.

Певцов бездарных дикий вой

И заслуженных старцев строй.

Портной Андрюшка, страж Семен

И тенора иных племен;

Оркестр блестящий, стройный хор,

Для роль не знающих — суфлер,

Чиновников мундиров ряд

И грязных лестниц дым и смрад, -

Все это покидаю я.

Прощай, уборная моя...

«САТАНА ТАМ ПРАВИТ БАЛ!»

И вот уже в любимом москвичами Тестовском ресторане Федор обсуждает с Саввой Ивановичем условия перехода в Частную оперу. Мамонтов покроет неустойку — 3600 рублей и обещает неплохое годовое жалованье — 7200.

Впрочем, в ту пору Шаляпин не придавал большого значения материальным благам. Иола еще в Нижнем Новгороде точным женским взглядом оценила «гардероб» Федора: в небольшой корзине хранились пара белья, выходные светлые брюки и бутылочного цвета сюртук. Для торжественных случаев предназначались гофрированная сорочка и манжеты а-ля Евгений Онегин. С собой Федор возил и само­вар, выигранный за двадцать копеек в лотерею, чем очень гордился. О богатстве певец не думал — он был полон решимости создать свой репертуар и на­деялся на помощь Саввы Ивановича, друзей-худож­ников: он ждал любви, понимания, признания и от Иолы.

Уже 21 сентября газета «Новости сезона» сообщала: «Артист Императорской оперы в Петербурге: Шаляпин вступил в состав труппы Солодовниковго театра». (Театр назван по помещению, которое арендовала Частная опера Мамонтова. — Авт.) Спу­стя неделю «Петербургская газета» запоздало недоумевала: «В театральных кружках много говорят об оставлении казенной сцены молодым артистом г. Шаляпиным... Г. Шаляпину предстояла хорошая дорога в нашей казенной опере, артисту предназна­чались такие партии, как Олоферн, Мефистофель (в опере А. Бойто) и т. д., посылка весной за границу и пр.». Но — поздно: к этому времени Шаляпин уже дважды выступил на сцене Мамонтовской оперы, 22 сентября он пел Ивана Сусанина, 27-го — Мефи­стофеля в «Фаусте» и, как отметила газета «Русское слово», «обнаружил недюжинный сценический та­лант».

Как сильно отличается сентябрьская Москва 1896 года от Москвы июньской 1894 года! Как она теперь приветлива и гостеприимна! С какой искрен­ней радостью, хлебосольством встречают молодого певца новые друзья, с которыми он и расстался-то всего месяц назад!

Но и Шаляпин нынче не робкий провинциал — приехал солист столичного императорского театра, зарекомендовавший себя выступлениями на Всерос­сийской выставке. В Москве — друзья, единомыш­ленники, коллеги, любимая женщина.

В первый же вечер Федор идет в Частную оперу. Дают «Фауста». Шаляпин наблюдает за Мефистофе­лем и не без тайного удовольствия замечает скован­ность и неуклюжесть исполнителя — ясно, что эта партия теперь будет предназначаться ему, на него, Федора, надеются.

22 сентября 1896 года певец дебютирует в «Жиз­ни за царя». Он учел замечания Мамонтова, волну­ется — как примет его московская публика? Критика отреагировала немедленно. «Это — молодой, но очень талантливый артист и певец, обладающий прекрасными голосовыми средствами и умелой фра­зировкой. На долю г. Шаляпина выпал огромный успех», — констатировали «Новости дня». Более про­странно описывало спектакль «Русское слово»: «Артист не показал нам голоса особенной силы; даже скажу больше: голос Шаляпина показался мне сла­бым по силе. Но зато перед нами был незаурядный сценический тип Сусанина. Артист внес много свое­образного и в вокальное, и в сценическое исполне­ние своей роли».

Молва о новом певце Частной оперы быстро рас­пространялась среди любителей музыки, и, когда спустя три дня Шаляпин снова пел Сусанина, зал театра был полон. Мамонтов торжествовал!

Столичный музыкальный театр конца прошлого века хранил в себе все признаки театра придворно­го, в котором судьба сценического искусства почти целиком зависела от вкусов и пристрастий импера­тора и его окружения. Александр III был весьма рав­нодушен к русской музыке, он отдавал предпочтение западной опере. Директор императорских теат­ров И. А. Всеволожский не уставал повторять музы­кантам, артистам и композиторам: «Мы должны прежде всего угодить царской фамилии, затем вкусу публики и только в третью очередь художественным требованиям искусства». Поэтому в репертуаре Боль­шого и Мариинского театров преобладали иностран­ные оперы, а сочинения отечественных авторов ста­вились небрежно и нередко сходили с афиши сразу после премьеры.

В музыкальном театре конца XIX века слишком сильна была рутина, и усилия отдельных, даже очень талантливых певцов и артистов не всегда могли ей противостоять. Среди самих певцов существовало твердое убеждение, что создание сценического образа вовсе не входит в задачу солиста. «Стану я в опере дурака ломать, когда надо петь», — высокомерно отвечал один певец на упреки в невнимании к драматической игре, и такое заявление не казалось странным.

Впервые в истории русского музыкального теат­ра создать художественно-сценический ансамбль по­пытался С. И. Мамонтов. Музыковед и композитор Б. В. Асафьев (И. Глебов) назвал деятельность Част­ной оперы началом «освободительного движения» на русской сцене и связал его «с общественным признанием прав русского оперного композитора и русского оперного творчества».

Не чураясь западного репертуара, Мамонтов ви­дел своей главной задачей пропаганду русской опе­ры. «Ей я отдаю все мои мечты, мои восторги», — признавался он в одном из писем.

...Но вернемся к Шаляпину. После «Жизни за царя» певец выступает в партии Мельника в опере А. С.Даргомыжского «Русалка», а затем поет Мефистофеля в «Фаусте» Ш. Гуно.

Партии, которые Шаляпин и раньше исполнял с успехом, переделываются заново. Вместе с Мамон­товым певец идет на Кузнецкий мост, в магазин Аванцо, посмотреть альбомы и старинные гравюры. Иллюстрации немецкого художника Вильгельма Каульбаха к «Фаусту» помогают глубже увидеть сцени­ческий характер. Шаляпин ищет свежие интонации, жесты, пластику, которые соответствовали бы музы­кальной драматургии роли. Заказан новый костюм. «Явившись на сцену, я как бы нашел другого себя, свободного в движениях, чувствующего свою силу и красоту... Играл я и сам радовался, чувствуя, как у меня все выходит естественно и свободно».

Партию Мефистофеля Федор разучил еще с Усатовым, исполнил впервые в Тифлисе. Тогда его хва­лили, но теперь он трезво оценивал свои первые сценические опыты. Дальского Мефистофель возму­тил своей неуклюжестью, наивным провинциаль­ным шиком.

— Мефистофель — тартар, гроза, ненависть, дерзновенная стихия! Явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи л мрачно объяви о себе: «Я здесь». Потом энергич­ным жестом руки сорви с себя плащ, вскинь голову вверх и встань гордо во весь рост. Тогда все поймут, кого и что ты хочешь изобразить, — убеждал он Ша­ляпина.

Теперь Федор и сам это чувствовал и потому прямо сказал Мамонтову:

— Мой Мефистофель сегодня не удовлетворяет меня. Я вижу его иначе, в другом костюме, в другом гриме, вне сложившихся на сцене традиций...

— Ради Бога! — воскликнул Мамонтов. — Что именно вы хотите сделать?

...На сцене возник могучий блондин, в облике его ощущалась зловещая инфернальность: Шаляпин играл Мефистофеля не Гуно, а Гёте, как тогда же заметила Т. Л. Щепкина-Куперник. Гибкой пласти­кой, резким и точным жестом, выразительной ин­тонацией, полной смысловых оттенков, рисовал артист обобщенный символ потусторонней силы зла...

Многим зрителям Частной оперы запомнились выступления Шаляпина в «Фаусте» вместе с французкимпевцом Жюлем Девойодом, исполнявшим партию ВалентинаДевойод начинал свою карьеру в стилей — французской школы открытого романти­ческого пафоса, эффектной позы, жеста и русской проникновенной сценической игры, почерпнутой Шаляпиным у великих мастеров отечественной дра­мы. Девойод любил броскую аффектацию, демонст­рировал виртуозную технику, силу темперамента. Шаляпин шел от глубинного содержания роли, от психологических мотивировок характера и выражал их в динамичной пластике, в мизансцене, в интона­ции.

Французская игра, говорил Мамонтов, хороша до тех пор, пока не пришел и не стал рядом талант «милостью Божьей». «Шаляпин ничего не делает на сцене, стоит спокойно, но посмотрите на его лицо, на его скупые движения: сколько в них выразитель­ности, правды, а француз всю роль проплясал на ходулях, на шарнирах, старается, а не трогает, не волнует, не убеждает...»

Выступления с разными партнерами, в том чис­ле и с теми, кто был воспитан в иных художествен­ных традициях, сильно обогащали Шаляпина. Де­войод, например, давал ему уроки вокальной техни­ки. С благодарностью вспоминал Федор итальянско­го тенора Анжело Мазини, которого услышал в опе­ре Г. Доницетти «Фаворитка». «Он пел... как архан­гел, посланный с небес для того, чтобы облагоро­дить людей. Такого пения я не слыхал никогда боль­ше. Но он умел играть столь же великолепно!»

Поселившись в Москве, Шаляпин стал завсегда­таем Малого, а потом и Художественного театра. Их спектакли производили на него такое впечатление, что он не раз готов был бросить оперу и попытать счастья на драматической сцене.

В Малом театре Федор знал и любил многих пре­красных артистов, но Ольгу Осиповну Садовскую выделял особо, считал ее «архигениальнейшей».

— И как это вы, Ольга Осиповна, можете так иг­рать? — спрашивал он Садовскую, снискавшую себе славу в бытовых характерных ролях московских куп­чих, свах, приживалок.

- А я не играю, милый мой Федор.

— Да как же не играете? - допытывался Шаля­пин.