Глава 1 4 страница

Заметив возникшее расположение собеседника, Шаляпин рискнул обратиться с просьбой:

- Нельзя ли как-нибудь достать контрамарку в наш театр? Я и теперь люблю драму более всего... Но к вам так трудно проникать...

И вот спустя несколько дней, когда Юрьев гри­мировался перед началом «Гамлета» (он играл Лаэр­та), в дверь робко постучали. Вошел Шаляпин. Юрь­ев вручил ему желанную контрамарку и пригласил зайти в антракте. Федор появился после первого акта и сразу же заговорил о Гамлете — Дальском. Юрьев тут же, не мешкая, познакомил знаменитого актера с его новым почитателем, и эта встреча положила начало двадцатилетней дружбы Дальского и Шаля­пина.

Федор сразу подчинился неотразимому обаянию Дальского, таланту, волевому напору его оригиналь­ной личности; чтобы не расставаться со своим куми­ром, он оставил квартиру на Фонтанке и переселил­ся в гостиницу «Пале-Рояль», где обитался Дальский.

Громоздкое здание на Пушкинской давило на не­большое пространство улицы, на соседние дома. В «Пале-Рояле» Шаляпин и Дальский жили на пятом этаже. Пыльные портьеры и насекомые в комнатах не омрачали настроения. Шаляпин был неразлучен с Дальским. Его удаль, молодечество, желание эпатировать публику импонировали молодому певцу. Не­смотря на наигранную подчас необузданность, вспыльчивость, Дальский, по словам театрального критика А. Р. Кугеля, «был способен к хорошим по­рывам, и душа его была не мелкая». Артистом же Дальский был незаурядным. «Их сблизили общие интересы, - вспоминал Юрьев, — оба одаренные, увлекающиеся. Творческие начала у обоих были очень сильны. На этой почве возникали всевозмож­ные планы, мечты, горячие споры... Да что греха та­ить, — надо сознаться, и кутнуть они оба были не прочь!.. Он (Шаляпин. — Авт.) поклонялся Дальскому и, уверовав в его авторитет, постоянно пользо­вался его советами, работая над той или другой ро­лью, стараясь совершенствовать те партии, которые он уже неоднократно исполнял, стремясь с помо­щью Дальского внести что-то новое, свежее и отсту­пить от закрепленных, по недоразумению именуе­мых традициями, форм, не повторяя того, что дела­ли его предшественники».

Высокомерный с бездарностями и неучтивый с дилетантами, Мамонт Дальский внимательно отно­сился к одаренной молодежи, многому научил таких известных в будущем актеров, как M. M. Тарханов, H. M. Радин. Уроки Дальского певец воспринял столь глубоко и основательно, что через шесть лет, в 1901 го­ду, не слишком осведомленный в отношениях арти­стов рецензент «Новостей дня» писал о Дальском в «Гамлете» едва ли не как о последователе Шаляпи­на: «Ум и обдуманность просвечивают в каждом дви­жении, в каждом жесте артиста; нечего и говорить, что искусством позы, жеста, вообще тела, что назы­вается сценической технологией он владеет в совер­шенстве. Богатство рассыпаемых им на каждом шагу деталей — изумительно. Это — ум, бьющий через край, талант, не знающий границ вдохновения... Это Шаляпин, это драматический Шаляпин, точно так же, как наш великий артист — оперный Дальский».

Безусловно, как актер Шаляпин многим обязан Юрьеву и Дальскому. Они часто бывали на оперных спектаклях с участием Федора, а потом втроем об­суждали исполнение. «Пел он прекрасно, но играл, надо прямо сказать, плохо: не владел своей фигу­рой, жестом, чувствовалась какая-то связанность, но в то же время уже ощущались проблески настоя­щего творчества», — вспоминал Юрьев.

Однажды Шаляпин пригласил Юрьева на гене­ральную репетицию оперы Э. Направника «Дубровс­кий» — Федор исполнял партию Дубровского-отца.

— Ну как? — спросил он после первого же акта.

— Все бы хорошо, Федя, если бы ты умел справ­ляться с руками, — ответил Юрьев.

- Да, да, мешают, черт их подери! — огорченно согласился Шаляпин. — Не знаю, куда их деть... Бол­таются, понимаешь, без толку, как у картонного па-

яца, которого дергают за ниточку... Видно, никогда с ними не сладишь!

-А вот что, Федя, — посоветовал Юрьев, — по­старайся их больше ощущать, не распускай их так, держи покрепче... А для этого на первых порах возьми спичку и отломи от нее две маленьких час­тички — вот так, как я сейчас это делаю, — и каж­дую зажми накрепко между большим и средним пальцами. Так и держи, они не будут заметны пуб­лике. Ты сразу почувствуешь свои руки, они найдут себе место и не будут, как плети, болтаться без тол­ку. Главное, чтобы не думать, куда их девать. А по­том привыкнешь — станешь обходиться без спичек... Федор попробовал и обрадовался: - Да-да! Ты прав. Совсем иное ощущение! Драматический театр все больше увлекал его: «В мои свободные вечера я ходил... не в оперу, а в дра­му... Началось это с Петербурга... Я с жадностью выс­матривал, как ведут свои роли наши превосходные артисты и артистки: Савина... Варламов... Давыдов...» «Мы так привыкли его видеть в кулисах, что, когда он не приходил, нам чего-то не хватало», — вспоми­нал К. А. Варламов.

Но Шаляпин не просто поклонник прославлен­ных мастеров Александринки — он хочет проникнуть в самую суть сценического поведения, пытается по­нять, что из виденного можно перенять, перенести в оперу. Дружба с актерами Александрийского теат­ра открыла ему путь на концертную эстраду.

В ту пору в Петербурге было принято устраивать благотворительные концерты в пользу разного рода нуждающихся сообществ. Актеры выступали бесплат­но, но публичностью, славой не брезговали и пото­му легко поддавались на уговоры предприимчивых организаторов. Те в назначенное время приезжали за артистом в наемной карете — обычно старой, рас­хлябанной, брошенной бывшим владельцем.

Подали такую колымагу и Мамонту Дальскому, но выступать ему в этот раз почему-то расхотелось -«русский Кин» был не в духе, вдохновение покину­ло его, и он с ленивой капризностью отбивался от напористого студента.

— Как же это так, Мамонт Викторович? Вы стоите на афише... Вас только одного и ждут... Вы — гвоздь нашего концерта, главная приманка... Если вы не приедете — скандал!.. Потребуют деньги об­ратно!..

— Не потребуют!.. Это благотворительный кон­церт... Не уговаривайте, все равно не поеду, —- кате­горически заявил Дальский, но после небольшой паузы добавил: — Вот что: я вам дам вместо себя певца... Хотите?

И Дальский уже кричал в коридор:

— Федор Иванович!.. Поди сюда! Скорей! Долговязый детина не внушал доверия. Между

тем Дальский счел проблему решенной:

— Вот он и заменит меня... Познакомьтесь — Ша­ляпин!

Делать нечего — карета у подъезда. Федор наско­ро собрался. По дороге артист пробовал голос, вре­мя от времени откашливаясь, сплевывая в окно, лриводя в ужас своего спутника. Федор предавался приятным размышлениям: не раз он видел, как разъезжали в каретах знатные дамы да архиереи. А теперь — не угодно ли? — он сам едет в карете по главной улице Петербурга -- Невскому проспекту! Мимо движется пестрая вечерняя толпа. Шаляпин вспоминал детство, ночи, когда он, служа у сапож­ника, дышал густым запахом кожи, краски, лака и какой-то особенной материи...

Карета тем временем свернула с Невского на Михайловскую и остановилась перед Дворянским собранием. Студент —- распорядитель вечера — тол­ком не знал, кого он привез вместо Дальского. Пройдет немного лет, петербургский студент Васи­лий Шверубович уедет в Казань играть на сцене, а затем обоснуется в Москве, станет знаменитым ак­тером Московского Художественного театра Васили­ем Ивановичем Качаловым, Федор же будет восхо­дящей звездой Московской частной русской оперы. Годы спустя оба тепло вспомнят о своем знакомстве в «Пале-Рояле», а сейчас...

Когда вместо Дальского в артистическую вошел Шаляпин, его встретили с нескрываемым разочаро­ванием. Федор заволновался, стал снова пробовать голос. Роскошный зал Дворянского собрания осле­пил молодого певца парадным сочетанием темно-малинового бархата кресел с белоснежными стена­ми и мраморными колоннами, огромными люстра­ми с тысячами хрустальных слезинок, внезапно вспыхивающими разноцветными искрами... Публика была молчалива, сдержанна. Федор запел — и лед равнодушия стал постепенно таять. «Сердца коснул­ся страх, тотчас же сменившийся радостью. Я запел с большим подъемом. Особенно мне удались «Два гренадера». В зале поднялся неслыханный мною шум. Меня не отпускали с эстрады. Каждую вещь я дол­жен был петь по два, по три раза и, растроганный, восхищенный настроением публики, готов был петь до утра...»

Теперь Шаляпина стали часто приглашать на благотворительные вечера, он приобрел известность в кругах любителей музыки. Впрочем, скоро и Панаевский театр ушел в прошлое - рекомендации В. В. Андреева и Т. И. Филиппова открыли певцу до-

рогу на подмостки Мариинского театра. После па­мятного вечера у Тертия Ивановича, на котором Федор проникновенно исполнил арию Сусанина, певца пригласил Э. Ф. Направник. Федор спел сцену заклинания цветов из «Фауста», которую публика Панаевского театра обычно просила повторить. Эду­ард Францевич Направник, выходец из Чехии, мно­го лет возглавлявший музыкальную часть Мариинс­кого театра, человек замкнутый и скупой на похва­лы, молча прослушал Шаляпина. Однако вскоре ар­тиста вызвали на «публичный экзамен» — он спел арию Руслана, арию и речитатив Сусанина из чет­вертого акта «Жизни за царя». «Арию я пел, как поют все артисты, а речитатив — по-своему, как ис­полняю его и теперь, -- вспоминал впоследствии Шаляпин. — Кажется, это вызвало у испытателей моих впечатление, лестное для меня. Помню, Фиг­нер (известный тенор Мариинского театра. — Авт.) подошел ко мне, крепко пожал мою руку, и на гла­зах его были слезы. На другой день мне предложили подписать контракт и я был зачислен в состав труп­пы императорских театров».

Жизнь Федора отныне становится более упорядо­ченной, благополучной. Прошло только полгода с той поры, когда он выпрашивал у Лентовского жал­кие полтинники и щеголял в резиновых галошах, не имея лишнего рубля, чтобы починить изношенные сапоги. Теперь у него в кармане официальный доку­мент из плотной желтой бумаги: «Дирекция Импе­раторских театров заключила сей контракт с Федо­ром Ивановичем Шаляпиным в качестве певца баса русской оперы на три года, т. е. с 1 февраля 1895 г. по 1 сентября 1898 г. каждый сезон имеет начаться с 30 августа и окончиться 1-го мая, с обязанностью являться к репетициям с 20 августа...» и далее четырнадцать параграфов, до мелочей регламентирую­щих существование певца на ближайшие три сезона.

До сих пор Федор почитал за счастье выступать на подмостках летних, «садовых» и частных театров. Теперь перед ним — одна из лучших сцен Европы. Мариинский театр поразил молодого певца своей величественной роскошью. Недавно здесь были за­кончены последние переделки по проекту архитек­тора В. А. Шретера. Но главное, о чем думал Фе­дор, — как встретят его артисты, опытные певцы и музыканты, певцы Медея и Николай Фигнеры, Е. И. Збруева, М. А. Славина, басы А. П. Антоновс­кий, Ф. И. Стравинский, M. M. Корякин... С ними ему теперь выходить в спектаклях, с ними работать, у них учиться.

Вдохновленный Мамонтом Дальским, Федор го­товился показать в свой первый дебют Мефистофе­ля, обогатив его выразительными драматическими красками, но на репетиции режиссер О. О. Палечек резко охладил реформаторский пыл певца:

— Что вы еще разводите какую-то игру? Делайте как установлено. Были и поталантливее вас, а ниче­го не выдумывали. Все равно лучше не будет!..

«Я БЛАГОДАРЮ БОГА ЗА ПЕРВЫЕ НЕУСПЕХИ»

Первое выступление Шаляпина на сцене Мариинского театра состоялось в опере Ш. Гуно «Фауст» 5 апреля 1895 года. На следующий день газета «Но­вое время» опубликовала сдержанный отзыв: «Шаля­пин недурной Мефистофель в тех местах, в которых ему дана возможность блеснуть голосом, чересчур мягким для партии Мефистофеля, в фразировке ха­рактерных речитативов отсутствовала выразительность и едкость тона. Рондо о золотом тельце и сере­наду он исполнял со вкусом и без лишних подчер­киваний».

Для второго дебюта Федору предложили спеть Руслана в опере М. И. Глинки «Руслан и Людмила». Главный режиссер театра, строгий и хмурый Генна­дий Петрович Кондратьев, обращавшийся ко всем на «ты», поинтересовался у Федора:

- Руслана роль знаешь?

— Нет, роли я не знаю, — честно ответил Федор. Кондратьев подумал и сказал:

- Есть две недели сроку, если хочешь эту роль сыграть. Можешь в две недели одолеть?

По своей работе в провинции Федор знал: пев­цам приходилось в срочном порядке вводиться в спектакль и выучивать роль и в два дня, и в два часа. Сам он в авральном порядке не раз спасал положе­ние, а потом получал благодарность антрепренера и коллег за дружескую выручку. Федор только пере­спросил Кондратьева:

— В две недели? Еще бы! Как же нет? Конечно! Уже в ходе репетиций он понял, что переоценил себя, а на спектакле мучился одной только мыс­лью — не наврать в партии, не спутать слова. «Я на­рядился русским витязем, надел толщинку, накле­ил русскую бороду и вышел на сцену. С первой же ноты я почувствовал, что пою плохо и очень похож на тех витязей, которые во дни святых танцуют кад­риль и лансье в купеческих домах. Поняв это, я рас­терялся, и хотя усердно размахивал руками, делал страшные гримасы, это не помогло мне».

Публика и рецензенты были единодушны в оцен­ке — роль не удалась, хотя и отметили вокальные способности певца. Федору дали новые репетиции Руслана, но, однажды «поскользнувшись» в этой роли, артист уже не смог обрести уверенность в ней. Даже спустя полгода «Петербургская газета» писала о Шаляпине: «...неуверенность чувствуется во всем, даже в ритме... Так выступать на образцовой сцене в образцовой партии национального героя — нельзя».

Подавленный неудачей, Федор через день, 19 ап­реля, выступил с третьим дебютом — в опере Ж. Би­зе «Кармен». Он пел партию Цуниги, хорошо знако­мую ему по тифлисским спектаклям, но в ансамбле с певцами Мариинки снова выглядел не слишком удачно. «Слаб г. Шаляпин в роли лейтенанта, — писал рецензент «Нового времени», — где он безусловно подражал отличному исполнителю г. Стравинскому».

Отзыв этот свидетельствует, однако, не только о неуспехе дебютанта, но — и это, пожалуй, самое су­щественное — о готовности учиться у мэтров. Приме­ром для подражания молодой артист избрал выдаю­щегося оперного мастера — Федора Игнатьевича Стравинского, талантливого артиста, последователя замечательного русского певца О. А. Петрова. Стра­винский исполнял партии драматического и коми­ческого плана, прекрасно владел пластикой, тон­чайшими оттенками сценического перевоплощения. Проработав в Мариинском театре почти сорок лет, он создал на его сцене мощные сценические харак­теры басового репертуара.

Неудача с партией Руслана оставила в сознании Шаляпина след на всю жизнь. Певец не раз намере­вался выступить в этой роли уже в зрелые годы, но так и не рискнул. Успех в «Руслане и Людмиле» при­несла ему в будущем роль Фарлафа.

Тем не менее после трех дебютов Шаляпина окон­чательно зачислили в труппу Мариинского театра. Ему поручили партии Свата в «Русалке» А. С. Дар­гомыжского, Судьи в «Вертере» Ж. Массне, Андрея Дубровского в «Дубровском» Э. Ф. Направника. Имя Шаляпина теперь часто встречается в театральной хронике, публика и пресса относятся к его выступле­ниям с пристальным вниманием. О Шаляпине — Галицком в «Князе Игоре» «Петербургская газета» 27 апреля 1896 года писала: «Что же касается г. Ша­ляпина, то текст он понял верно... Но голос его как-то слабо (вернее, закрыто) звучал, и ему приходи­лось форсировать голос для достижения известных эффектов. Ему необходимо еще учиться петь».

Газета «Новое время» также отметила сценичес­кое дарование Шаляпина, которое «при работе мо­жет хорошо развиться».

После выступления Шаляпина в роли графа Ро­бинзона в опере Д. Чимарозы «Тайный брак» (пре­мьера состоялась на сцене Михайловского театра) та же газета «Новое время» писала: «...г. Шаляпин в роли жениха-графа не отставал от других, во внеш­нем виде этого фата не хватало типичности и ори­гинальности; зато вокальную часть своей партии ар­тист провел с полным вниманием».

Дирекция театра решила: неопытного, пусть и способного артиста следует занимать в маленьких ролях. «Я благодарю Бога за эти первые неуспехи, -признался Шаляпин через много лет в своей книге «Маска и душа». — Они вышибли из меня самоуве­ренность, которую во мне усердно поддерживали поклонники. Урок, который я извлек из этого неус­пеха, практически сводился к тому, что я оконча­тельно понял недостаточность механической выучки той или другой роли. Как пуганая ворона боится ку­ста, так и я стал бояться в моей работе беззаботной торопливости и легкомысленной поспешности... Я понял навсегда, что для того, чтобы роль уродилась здоровой, надо долго-долго проносить ее под сердцем (если не в самом сердце) — до тех пор, пока она не заживет полной жизнью».

Лето 1895 года Шаляпин провел под Петербур­гом, в Павловске, вместе с новым своим приятелем Е. В. Вольф-Израэлем, виолончелистом Мариинского театра. Певец разучивал новые партии, выступал в музыкальных вечерах в зале Павловского вокзала, в свободное время гулял с друзьями по парку, ка­тался на велосипеде, ловил рыбу в речке Славянке.

Вернувшись осенью в Петербург, он снова начал заниматься с Дальским. Их общий приятель, моло­дой артист Александрийского театра Николай Ходотов, вспоминал:

«— Чуют прав-в-вду!.. — горланит Шаляпин.

— Болван! Дубина! - - кричит Мамонт. - • Чего орешь! Все вы, оперные басы, дубы порядочные. «Чу-ют!» пойми... чу-ют! Разве ревом можно чуять?

- Ну и как, Мамонт Викторович? — виновато спрашивает тот.

- Чу-ют тихо. Чуют, — грозя пальцем, деклами­рует он. — Понимаешь? Чу-ю-ю-т! — напевая своим хриплым, но необычайно приятным голосом, показывает он это... — Чу-у-ют!.. А потом разверни на «правде», «пра-авду» всей ширью... вот это я пони­маю, а то одна чушь — только сплошной вой...

— Я здесь... — громко и зычно докладывает Ша­ляпин.

- Кто это здесь? - презрительно перебивает Дальский.

— Мефистофель!..

— А ты знаешь, кто такой Мефистофель?

— Ну как же...-- озадаченно бормочет Шаля­пин. — Черт!..

— Сам ты полосатый черт. Стихия!..

Дальше идет лекция о скульптуре в опере, о лепке фигуры на музыкальных паузах, на медленных темпах речи... И Шаляпин слушал...

Много взял Шаляпин от Дальского. Даже един­ственный шаляпинский тембр, увлекший за собой массу других певцов-басов подражателей, получил свою «обработку» в «школе» Дальского. Самая арти­стичность, драматическая музыкальность, красоч­ность фраз Мамонта вошли в плоть и кровь гениаль­ной восприимчивой натуры Федора Шаляпина».

Когда спустя два года великая актриса Малого театра Мария Николаевна Ермолова увидела Шаля­пина в роли Ивана Грозного в «Псковитянке», она была потрясена прежде всего исключительным ак­терским мастерством певца.

— Откуда это все у вас? — спросила она Шаляпи­на.

— Из «Пале»...

— Из какого «Пале»? — удивленно переспросила Ермолова.

— Из «Пале-Рояля», — ответил Шаляпин. — Я там «дальчизму» учился.

Шаляпин мечтал сыграть Мельника в «Русалке». Обещания дирекции на этот счет были неопределен­ны, но тем не менее он начал работать над ролью с Мамонтом Дальским. Почему пение в опере не вы­ражает так много жизненных страстей, как слово в театре драматическом? -- размышлял артист. Что, если вокальное искусство сочетать с мастерством драматического актера? Дальский и здесь оказался умным советчиком.

— У вас, оперных артистов, всегда так. Как толь­ко роль требует проявления какого-нибудь характе­ра, она начинает вам не подходить. Думаешь, тебе не подходит роль Мельника? А я полагаю, что ты не понимаешь как следует роли. Прочти-ка.

- Как прочти? Прочесть «Русалку» Пушкина?

- Нет, прочти текст роли, как ее у вас поют. Вот хотя бы эту первую арию твою, на которую ты жа­луешься.

Федор прочел — внятно, с соблюдением грамма­тических и логических пауз. Дальский сказал:

— Интонация твоего персонажа фальшивая — вот в чем секрет. Наставления и укоры, которые мельник делает своей дочери, ты говоришь тоном мелкого лавочника, а мельник — степенный мужик, собственник мельницы и угодьев.

«Как иголкой, насквозь прокололо меня замеча­ние Дальского, — вспоминал Шаляпин.— Я сразу понял всю фальшь моей интонации, покраснел от стыда, но в то же время обрадовался тому, что Даль­ский сказал слово, созвучное моему смутному на­строению. Интонация, окраска слова, — вот оно что!.. В правильности интонации, в окраске слова и фра­зы — вся сила пения».

Работа в театре тем временем продолжалась. Под­ходивший к завершению сезон так и не приблизил Шаляпина к осуществлению его мечты. А тут еще Дальский, читая недельный репертуар, укорял Фе­дора:

— Нужно быть таким артистом, имя которого стояло бы в репертуаре по крайней мере дважды в неделю. А если артиста в репертуаре нет, значит, он не нужен театру. Вот смотри — Александрийский те­атр: понедельник — «Гамлет», играет Дальский. Сре­да — «Женитьба Белугина», играет Дальский. Пятни­ца — «Без вины виноватые», снова Дальский. А вот Мариинский театр: «Русалка», поет Корякин, а не Шаляпин. «Рогнеда», поет Чернов, а не Шаляпин.

— Что же делать? — взволнованно спрашивал Федор. — Не дают мне играть!

— Не дают — уйди, не служи!

— Легко сказать— уйди...

Удрученность Федора замечали и его коллеги. Михаил Михайлович Корякин, с которым он не раз пел дуэтом, хотел вселить в молодого певца бод­рость, веру в талант и поэтому в последний день се­зона— 30 апреля 1896 года— сказался внезапно за­болевшим. Дирекция пошла на риск и выпустила в роли Мельника Шаляпина. Спектакль неожиданно оказался заметным событием в жизни певца. Успех не вызывал сомнений. Не было конца аплодисмен­там и вызовам. Так славно завершился для Федора второй сезон в Мариинском театре! Впрочем, это всего лишь радостный эпизод...

Шаляпин чувствовал себя чужим в труппе. Неко­торые солисты, и особенно чиновники театральной конторы, не скрывали своего высокомерия, раздра­жения его «провинциальностью», «неотесанностью». «Жизнь в Питере, — писал Шаляпин в Тифлис сво­ему другу В. Д. Корганову в январе 1896 года, — идет своим чередом, по-столичному: шум, гам, руготня и проч. Поругивают и меня, и здорово поругивают, но я не унываю и летом во что бы то ни стало хочу за границу, в Италию и Францию в особенности...»

Намерение серьезное. 22 апреля Федор получил в Дирекции императорских театров «Свидетельство об отпуске» — необходимый каждому государственному служащему документ для выезда за границу. Но и на этот раз мечта певца не осуществилась: судьба гото­вила ему другой сюрприз — встречу с московским промышленником и владельцем Московской част­ной русской оперы Саввой Ивановичем Мамонто­вым. Правда, о Мамонтове певец тогда почти ничего не знал — официально труппа носила название «Оперный театр К. С. Винтер».

Можно допустить, что Клавдию Спиридоновку Винтер Федор не раз встречал осенью 1894 года в Панаевском театре: она тогда возглавляла ад­министративную часть Оперного това­рищества И. А. Труффи. Биограф С. И. Мамонтова Е. Р. Арензон пола­гает — Товарищество Труффи суще­ствовало на капиталы Мамонтова: в это время Савва Иванович всерьез на­меревался возобновить начатую в 1880-х годах деятельность своего теат­ра и уже мысленно формировал его обновленную труппу. И. А. Труффи станет у него дирижером, П. И. Мель­ников — режиссером, несколько панаевских артистов, в том числе и Ша­ляпин, также будут петь в Москве.

Но все это потом, а пока Савва Иванович Мамонтов распорядился на­брать труппу для Нижнего Новгорода. О Шаляпине ему напомнил Труффи и Петр Мельников, сын известного пев­ца Мариинского театра И. А. Мельни­кова. Переговоры с Федором вел панаевец И. Я. Соколов — он с супругой, певицей К. Ф. Нума-Соколовой, также был приглашен в Частную оперу. Втро­ем артисты двинулись в Нижний Нов­город.